Глава XII
Бирюк одалживает
Голландца похоронили на маленьком кладбище за больницей. Жестяной венок Мари положили на могилу. На том всё и закончилось. Постояльцы курхауса приходили в себя после общей подавленности: немецкая баронесса вернулась к своей жизнерадостной вульгарности, маленькая танцовщица - к своему обычному флирту. Французская маркиза, знаменитая в парижских кругах своими домашними добродетелями, от которых она теперь отдыхала, и довольно продолжительное время, вполне овладела собой и вновь развлекалась в обществе русского джентльмена. Французскую маркизу уже выставляли из трёх гостиниц Петергофа; но владельцы курхауса, по всей видимости, вряд ли взяли бы на себя смелость подвергнуть сомнению нравственное поведение мадам. Комитет курхауса имел снисходительную поблажку для постояльцев – разумеется, при условии наличия у них кошелька, - поблажку, которой некоторые из английских гостиниц не стали бы сильно подражать. Поговаривали про английский квартал, будто некая утомлённая маленькая английская леди, не представлявшая из себя ничего особенного, и, по всей вероятности, небогатая и некрасивая, прибыла в самую респектабельную гостиницу в Петергофе, надеясь обрести там мир и покой, которых требовала её усталость.
Но никто не знал, кто она такая, откуда приехала и зачем. Она не отличалась общительностью и была благодарна за роскошь одиночества после какого-то огромного горя.
Однажды её попросили съехать. Владелец гостиницы казался расстроенным, но что ему оставалось делать, как не выполнить запросы постояльцев.
- Неизвестно, кто вы, мадемуазель, - сказал он. - И вас не одобряют. Вы, англичане, странные люди. Но что я могу поделать? У вас дешёвая комната, и вы не знакомы мне. У других дорогие апартаменты, и они приезжают сюда каждый год. Вы понимаете моё положение, мадемуазель? Мне жаль.
Так что маленькая утомлённая леди была вынуждена съехать. Так рассказывают. Неизвестно, что случилось с ней, но известно, что англичане в курхаусе пробовали убедить её приехать к ним. Но она отчаялась и уехала в печали.
Такое не могло случиться в курхаусе, где всех принимали на равных правах: тех, о ком ничего не было известно, и тех, о ком было известно слишком много. Странная смесь характеров и их контрасты предоставляли бесконечные возможности для наблюдения и развлечения, и Бернардин, с каждым днём всё более интересуясь своим окружением, чувствовала, что ей было бы жаль поменять своё нынешнее место проживания на английский квартал. Забавным было то, что англичане в курхаусе расценивались их соотечественниками в английском квартале как наипаршивейшие овцы! Это выглядело ещё более смешным из-за двух «белых ворон». Во-первых, из-за миссис Реффолд, которая развлекалась, в основном, с американской колонией в Гранд-отеле; и, во-вторых, из-за шотландской вдовы, которая вернулась в Петергоф, чтобы плакать на могиле мужа, но отбросила свою печаль вместе с вдовьим покрывалом и утешилась с одним испанским джентльменом. С этими двумя «белыми воронами» небольшое английское сообщество в курхаусе было как нельзя более скучным и безобидным, занимая себя фотокамерами и сырными бактериями, как Бирюк, или заботами о плохом здоровье, действительно плохом или воображаемом, но всё же невинным увлечением самим по себе и занимающим всё свободное время, не оставляя места для чего-нибудь худшего, - отличный способ приятно провести время.
Не так было с Бернардин: трудно было определить, чем она занималась, поскольку пока ещё не последовала совету Роберта Аллитсена и не взялась за какую-то определённую работу. То, что она вовсе не горела желанием чем-то заниматься, указывало, скорее всего, на состояние её здоровья, которое сдерживало её. Она, от природы такая увлекающаяся и трудолюбивая, довольствовалась тем малым, что преподносила ей жизнь: сыграть в шахматы со шведским профессором или в русское домино с усохшей и сморщенной польской гувернанткой, которая всё время пыталась сплутовать и хватала свой крошечный выигрыш с точно такой жадностью, какую Бернардин замечала за женщинами-игроками в Монте Карло. Или же часик прогуливалась с французской танцовщицей и её пуделем, болтала о всяких пустяках, которые год или два, или даже несколько месяцев назад Бернардин осудила бы как смехотворные, но которые теперь занимали своё законное место в её новых критериях важности. Ибо есть люди, которые с большим трудом, отставая от других, постигают, что фактической значимостью нашего существования являются мелочи каждодневной жизни, мелочи, которые философ в своих исследованиях, осмысливая и анализируя человеческий характер, склонен недооценивать, но которые, тем не менее, больше очеловечивают и меньше абстрагируют его самого и каждого из нас. И Бернардин, до настоящего времени занятая так называемыми мыслительными поисками, темами исследований, не имеющими никакой ценности для большого мира вне рамок исследований, или социальными вопросами большого мира, великими движениями и великими вопросами, только теперь начинала ценить значение маленьких событий того самого большого мира. Иногда Бернардин отвлекалась от потока мыслей, и тогда она замечала, что постоянно думает о Бирюке - всегда с печалью и сочувствием, а иногда с нежностью.
Когда он рассказал ей о жертве, ей захотелось укутать его любовью и нежностью, если бы то было в её силах. Если бы он только знал, что никогда не был он так близок к любви, как тогда. Она так много страдала и, слабея с каждым днём, так желала снять с себя бремя плоти, что всё её сердце изливалось ему навстречу.
Обрети он свободу, спрашивала она себя, что бы он сделал с этой свободой? Когда Бернардин находилась рядом с ним, то иногда смотрела на него в поисках ответа, но его лицо всегда выглядело бесстрастным; ничто в его выражении не давало ей даже ни малейшего намёка на эмоцию. Но одно она заметила: его поведение явно изменилось, а когда он, случалось, был груб или говорил с ожесточением, то при первом же удобном случае молча пытался загладить грубость тем, что становился покладистее и изливал меньше желчи. Она чувствовала, что то была немалая уступка со стороны Бирюка.
Особенно неприятен он был в день, когда хоронили голландца, и поэтому, когда Бернардин встретила его на следующий день в тесной английской библиотеке, то не удивилась его почти любезным манерам.
Он выбрал книгу, которую она тоже хотела взять, но он сразу отдал её Бернардин без обычного своего ворчания, хотя она была уверена, что он передумает прежде, чем они покинут библиотеку.
- Ну что, - произнёс он, пока они шли вместе, - вы пришли в себя после смерти голландца?
- А вы пришли в себя, если позволите мне спросить? – спросила она. - Вчера вечером вы были в ужасном настроении.
- Я чувствовал себя чертовски плохо, - тихо ответил он.
Он впервые упомянул о своём здоровье.
- Дело не в том, что мне надо оправдаться, - продолжил он, - так как не считаю нужным подстраиваться под окружающих и соответственно менять направление мыслей. И однако, я действительно чувствовал себя очень больным!
- А сегодня? - спросила она.
- Сегодня я снова тот же, - быстро ответил он, - тот же, как обычно, и неважно, что это может означать. Я спал хорошо и видел вас во сне. Не могу сказать, что думал о вас, потому что это не так. Но мне
снилось, что мы дети и вместе играем. А это очень странно, потому что я всегда играл один, в детстве у меня никогда не было друзей.
- Я тоже была одинокой.
- Все одиноки, - заметил он, - но никто об этом не догадывается.
- Но каждый раз знание приходит как откровение, - заметила она. -
И мы понимаем, что практически одиноки, недосягаемы никому, кто мог бы помочь или утешить. Когда вы тоже задумаетесь об этом, то поймёте, как же мы беспомощны объяснить себя. Когда вам хотелось высказать то, что горит внутри вас, не замечали ли вы на лице слушателя тот безошибочный взгляд непонимания, которые отбрасывает вас обратно в себя? Это одно из тех мгновений, когда душа сознаёт своё собственное одиночество.
Роберт Аллитсен взглянул на неё.
- Малышка, - произнёс он, - вы иногда замечательно всё преподносите. Вы это чувствовали, да?
- Думаю, да, - ответила она. - Но это свойственно большинству людей.
- Прошу прощения, - заметил он, - но большинству людей свойственно ни думать, ни чувствовать. Пока им не померещится, что у них что-то болит, вот тогда они чувствуют боль!
- Я уверена, что люди больше думают и чувствуют, чем считается.
- Ну что ж, я теперь могу не беспокоиться на этот счёт, - проговорил он. – Но вы прервали мой рассказ о сне. Эта ваша привычка действует мне на нервы.
- Продолжайте, - сказала она. – Извините меня!
- Мне снилось, что мы дети и вместе играем, - продолжил он. – Вместе нам было плохо, но мы вместе играли. Мы постоянно ссорились, по любому поводу. Вы были противной, а я ехидным. Но серьёзнее всего мы поспорили из-за рождественской ёлки. Очень странно, потому что я никогда не видел рождественской ёлки.
- Ну и? – произнесла она, когда он на время умолк. – У вас получается длинный рассказ.
- Вас не звали Бернардин, - сказал он. – Вас называли каким-то обычным и понятным именем. Я не помню каким. Но вы были очень противной. Это я хорошо запомнил. Потом вы исчезли, и я отправился искать вас. Она вернётся, если я найду то, из-за чего мы поссоримся, сказал я себе. Так что я пошёл и разбил голову вашей кукле. Но вы не вернулись. Тогда я поджёг кукольный домик. Но и это не заставило вас вернуться. Ничего не помогло. Вот такой сон мне приснился. Надеюсь, вы не обиделись. Не то, чтобы мне было всё равно, если б даже и обиделись.
Бернардин засмеялась.
- Мне жаль, что я была такой противной подружкой по играм. Хорошо, что я исчезла.
- Возможно, - согласился он. – Иначе вы бы ужасно заругали меня из-за той кукольной головы. Странно, что мне снились рождественские ёлки, куклы и подруги, тем более, что я пошёл спать с мыслями о моей новой фотокамере.
- У вас новая фотокамера?
- Да, - ответил он, - и чудесная. Не хотели бы взглянуть на неё?
Она согласилась и, когда они подошли к курхаусу, вместе с ним поднялась в его красивую комнату, где он проводил время в компании с микроскопом, ретортами и колбами, и фотопринадлежностями.
- Если сядете и посмотрите вон те фотографии, я заварю вам чаю, - предложил он. – Вот и фотокамера, но, пожалуйста, не трогайте её, пока я не буду готов показать её сам.
Она смотрела, как он готовил чай; он всё делал так изящно, этот
Бирюк. Он расстелил на столе носовой платок, служащий изобразить скатерть для полуденного чая, а по центру поставил миниатюрную вазочку с фиалками. Чашек не было, но он протёр пару бокалов для вина, и никакая горничная не смогла бы сделать их блестящее. Потом он вскипятил воду и заварил чай. Бернардин вызвалась было помочь, но он покачал головой.
- Будьте добры, не вмешивайтесь, - решительно произнёс он. - Никто не умеет заваривать чай лучше меня.
Попив чаю, они стали рассматривать новую фотокамеру, и Роберт Аллитсен показал ей все новейшие усовершенствования аппарата. Похоже, он был не слишком высокого мнения о её сообразительности, так как всё пояснял, как если бы говорил ребёнку, пока у Бернардин не лопнуло терпение.
- Вам не обязательно так подробно всё разжёвывать, - предложила она. – Кое-какие умственные способности у меня имеются, хотя вы, кажется, не обнаружили их.
Он посмотрел на неё, как на нетерпеливого ребёнка.
- Будьте добры, не прерывайте меня, - мягко ответил он. - Как вы нетерпеливы! И как неуёмны! Какой же вы должны были быть до болезни?
Однако он учёл замечание Бернардин и сократил свои пояснения, а поскольку та проявляла искренний интерес, он был доволен. Время от времени он поглядывал на свою старую камеру и на её новую соседку, и, судя по выражению неловкости на лице, в нём происходила явная борьба. Он пару раз останавливался около старой камеры, и, повернувшись к Бернардин, порывался что-то высказать. Потом, передумав, круто разворачивался и шёл в другой конец комнаты, словно искал совета у своих реторт и колб. Бернардин тем временем, поднявшись со стула, смотрела в окно.
- У вас прекрасный вид из окна, - произнесла она. – Хорошо, должно быть, любоваться им после утомительного препарирования сырных бактерий. И всё-таки я думаю, что белый пейзаж придаёт всему неизбывное чувство печали и одиночества.
- Почему вы всегда говорите об одиночестве?
- Я много думала о нём. Когда я была полна сил и энергии, я никогда не задумывалась об одиночестве. Теперь я вижу, как одиноко большинство людей. Если бы я верила в Бога как личного Бога, я была бы склонна думать, что одиночество - часть его плана, чтобы душа человека могла бы склониться к нему, к нему одному.
Бирюк снова стоял рядом со старой фотокамерой: он принял решение.
- Не ломайте себе голову этими вопросами, - мягко проговорил он. - Не принимайте слишком близко к сердцу философию жизни. Оставьте философию в покое, а вместо этого возьмитесь-ка за фотографию. Вот, одолжу вам свою старую камеру.
- Вы не шутите? – воскликнула она, с удивлением глядя на него.
- Конечно, нет.
Он выглядел чрезвычайно довольным собой, и Бернардин невольно улыбнулась. Он выглядел совсем, как ребёнок, который отдал игрушку другому ребёнку и знает, что поступил хорошо.
- Я очень обязана вам, - искренне сказала она. - Я всегда хотела заняться фотографией.
- Наверное, я мог бы и раньше отдать вам свою фотокамеру, да? – задумчиво произнёс он.
- Нет, - ответила она. - Не было смысла.
- Нет, - повторил он с лёгким чувством облегчения, - не было смысла. Совершенно верно!
- Когда вы дадите мне первый урок? - спросила она. – Хотя вам, наверное, хотелось бы подождать несколько дней, если вы вдруг передумаете.
- Мне нужно какое-то время, чтобы поразмыслить, - сказал он, - но я не передумаю. Так что я дам вам свой первый урок завтра. Только наберитесь терпения. Вы должны согласиться с тем, что вас будут учить, вы же не можете всё знать.
Они договорились, когда встретятся на следующий день, и Бернардин ушла с фотоаппаратом; встретив Мари на лестнице, поделилась с ней частичкой благосклонной удачи, которая выпала ей.
- Посмотри, что герр Аллитсен одолжил мне, Мари! – сказала она.
Мари в удивлении всплеснула руками.
- Кто бы мог подумать такое о герре Аллитсен? – воскликнула Мари. - Да он же и спичку не захочет мне одолжить.
Бернардин засмеялась и пошла к себе.
А Бирюк тем временем разрезал новую научную книгу, которую только что доставили из Англии. Он тратил на себя уйму денег. Вскоре чтение книги с интересными схемами поглотило его.
Внезапно он посмотрел на угол, где стояла старая фотокамера до того, как Бернардин торжествующе унесла её.
- Надеюсь, она не сломает аппарат, - произнёс он, чуть тревожась. Мне почти жаль...
Потом настроение его смягчилось.
- Что ж, по крайней мере, это отвлечёт её, и она перестанет нервничать, беспокоиться и размышлять. И всё же, надеюсь, она не сломает фотокамеру.