Фрагмент из книги О.А. Гладневой - "Мария. Мари Монна", книги о сестре.
Детство. Семья. Первые формирования мышления и понятий. Быт формирует сознание. Для ребёнка – быт семьи, условия. Близкое окружение.
А кто и что формирует, влияет на быт семьи и ближнего окружения?
Состояние определённого общества на определённой местности в определённый момент.
А на них что влияет? Да – историческая обстановка в стране, в мире. На планете Земля и в Космосе.
Взаимосвязь. Взаимозависимость. Взаимовлияние. Невидимая, но неукоснительная СВЯЗЬ и Закономерность, что по - индийски – Рита.
Это больше – для Космоса, Мироздания и нашей планеты в нём.
Для человечества – то, что создаёт само Человечество, а точнее – меньшинство, властвующее над большинством.
И называется это состояние - политикой. Большая политика. Политическая карта мира.
Идея политики, цель. И пути её решения. Всё это диктуют – политики – властвующее меньшинство над большинством.
Оно рождает религии и партии, идеи и идеалы. Оно стремиться управлять сознанием большинства, формируя состояние сознания в своих интересах.
В первую очередь – послушание и подчинение. Как? Силой Страха.
Через внушение веры, сильной веры в сверхъестественные Силы и страх перед ними, смертельный СТРАХ наказания всевидящего ОКА, от которого невозможно укрыться нигде и ничем.И Законом. Целой сетью Законов, в плену которых разум Человека держит опять таки - Страх. Страх быть наказанным за не исполнение их, за неповиновение им, тем более - за нарушение их. С самого детства.
Религия, партия – это идея, это – внушение. Это своего рода – массовый гипноз, зомбирование мозга и психики человека.
А пути решения в процессе эволюции этих задач Человечеством, идей, Законов и есть История. Или отдельно какого-то взятого народа, государства, страны или - всего Человечества.
Мировая история и каждой страны в отдельности складывается из исторических моментов.
Каков же был исторический момент Страны, в которой судилось родиться Марии? Сложный. Можно взять Историю СССР и выписать из неё его, как цитату и внести в эту книгу. Это будет скорее – общая характеристика момента.
Она не раскроет состояния души, сознания и действий индивидуума, невольно принимающего участие в политике Страны, то есть в решении её задач.
Поэтому - пусть говорит о состоянии исторического момента великой России мать моей сестрицы Марии, наша мама – Евдокия.
- Политика новой Советской власти в те двадцатые годы ХХ века называлась – коллективизация. Всё - коллективное. И на первом месте – интересы коллектива.
Людям, родившимся в царской России, было трудно понять и принять цели этой политики. Они привыкли к частной собственности. Каждый решал сам свои интересы и проблемы.
У нас в селе Истобном помещиков не было. Жители считались государственными крестьянами. Почти каждый двор имел своё дело и имущество. Кто – горшки лепил и обжигал, кто седёлки делал, кто масло из подсолнухов бил, кто мельницу имел и муку молол. Кто шубы шил… Так по наследству и передавалось дело. Поэтому и фамилии были такие – Горшковы, Масловы, Седельниковы…
Каждый болел за своё дело, и интересы и проблемы были личные, частные.
Новая же власть хотела наоборот – чтобы люди жили общими интересами. Чтобы жили коллективным хозяйством. Колхозом. Душой болели за общее дело, за колхозное, за государственное..
Перестроить душу свою и сознание для человека было нелегко.
Это очень сложная борьба внутри человека. Всё существо бунтовало внутри его и прорывалось наружу протестом, бунтом!
Я двух недель осталась без мамы, девяти – без отца. Погиб во время Первой мировой. Росла среди родных дядей и тёток вместе с их детьми, но всё - таки была – сирота.
Замуж вышла за парня из многодетной семьи. Предки – некогда разорившиеся дворяне. Жили не богато, но и не голодали.
Вскоре и первенец родился – сынок Васюшка. Конечно, мы нуждались в собственном угле. Об этом знало и местное новое руководство. Тем более – членом правления был мой дядя по отцу - Иван Сергев …
И одели меня в новые полушубок, валенки, шаль, муфту тёплую на руки…
Посадили в возок, крытый овечьим тулупом… Сани – новые, с задком…
Тройка упитанных коней… Дуга – в лентах, с бубенцами… Со мной рядом правленцы...
Едем по селу. А село-то большое. Бубенцы звенят. Люди выходят, собираются. Партийцы агитируют их вступать в коллективное хозяйство – колхозы, коммуны. И меня подготовили, что сказать. И я говорила:
- Дорогие односельчане! Вы знаете меня. Знаете мою жизнь. Вот мы с мужем вступили в колхоз… Нам вот дали одежду, хлеб… Хату нам строят… Вступайте и вы в колхоз! Будем вместе трудиться. Трудиться на себя. Ведь государство – это мы, наша земля.
- Ну, а что потом, мама?
- Потом подъехали к сельскому совету. Я там сняла полушубок, валенки, шаль, муфту… И одела свою одежонку…
- Ого! Что ж ты не оставила все себе?
- Да ведь оно не моё, а дочери купца бывшего, а теперь вроде – бухгалтерши сельсовета… Ей и возвратили всё.
- Ну, а хату хоть дали?
- Дали. И поросёнка. И тёлку. Подросла – коровой стала для семьи… На нас с мужем глядя, семей двадцать вступили в колхоз, выехав из села в новое поселение на опушке леса Осиново, что в пяти километрах от центральной усадьбы села.
Общими силами построили и хаты, и амбары, кузню, правление колхоза, клуб, школу, детский садик, конюшни, хозяйственный двор, амшаник для пчёл… Колхозу по решению общего собрания колхозников дали название – «Ленинский путь».
Меня на курсы послали – осваивать технологию выращивания сельско - хозяйственных культур – свеклы сахарной, кукурузы … Потом стала обучать женщин этому делу…
Муж, как оказалось, был самым грамотным в колхозе – полностью окончил церковно- приходскую школу. Он кроме работ в поле, на хозяйственном дворе, вечерами в избе-читальне читал собравшимся газеты, объяснял политику момента в государстве и международную…
Государство помогло купить технику – первый трактор, плуги, бороны, сеялки, веялки… Урожай собрали хороший. И продовольственный налог государству выполнили, и колхозников хлебом обеспечили. И маслом, и мёдом…
Из села любопытные пришли поглядеть как мы живём. А в хуторе хлебом пахнет на всю округу! На столах - караваи из белой муки. Квас с мясом, блины с мёдом…
Ну, и потянулись люди в наш колхоз… Ещё семей с десяток прибыло …
А я уже и дочку родила – Манюшку. И ещё одного сыночка – Колюшку…
Да, хорошо получалось до продразвёрстки… А тут и засуха… Недоурожаи… Голод…
А местное начальство всячески хотело попасть в передовики. И первыми по выполнению хлебозаготовки. Даже семенной фонд …
Был декабрь 1932 года… Снег выпал. Морозы начались..
Люди собрались у колхозного амбара, возмущаются, мол, зима пролетит быстро, весна наступит – чем поля засевать будем? А возки груженые зерном уже готовы к отправки… Люди возмущаются…
Кто-то из правленцев милицию вызвал. «Чёрный ворон" приехал - несколько мужиков у амбара затолкали в него.
Наш отец с зятем старый вишняк во дворе на дрова пилили. И дед Павел, отец вашего отца, пришёл из лесу с вязаночкой хвороста сухого для растопки… Ему, в ту пору, было уж за семьдесят…
И неожиданно ко дворику нашему подъезжает этот самый «черный воронок», во двор вырываются несколько человек в форме, хватают мужчин и дедушку. Они сопротивляются, мол, за что? Их силой заталкивают в машину, мол, там, где надо, разберутся за что… И увезли…
А во дворик ворвались разъярённые жёны правленцев, среди которых самая активная и единственная коммунистка колхоза Полдыркина… Нас с мамашей обзывают «кулаками» и «подкулачниками», из хаты всё тащат – подушки, перины, одеяла, дерюжки, одежду… И всё из сундука… Кто корову замуздал, кто поросёнка тащит… Кто ловит кур… Порося визжит, коровка призывно мычит, куры кудкудачут… Громители орут, визжат…
Даже горшочек с молочной пшенной кашкой для моего восьмимесячного сыночка Колюшки выхватили из печи и унесли… А нас со свекровью, матерью моего мужа, вашей бабушкой Февроньей, да с тремя детками выгнали из избы, и избу закрыли на замок…
Васюшке – сынку - в ту пору седьмой годик шёл, дочке Манюшке – четвертый… А Коли и годика не было…
- Мам, а что у вас уже была дочка Манюшка?
- Да. Была. С 1928 года рождения.
- А где же она?
- Выгнали нас из хаты, исключили из колхоза. И приказали всем нас в дом не впускать, хлеба и воды – не давать. Иначе, мол, будете наказаны, как сочувствующие и пособники раскулаченным «врагам народа».
Ох, сколько ж незаслуженных оскорблений и мук мы пережили с детишками - одному Богу известно!
Одна глухая бабушка, ничего не слышавшая и не знающая, на самом краю околицы центрального села, которую так и звали – «Окольчиха» - впустила нас с детками в сени. А там – свинья с поросятами в закутке. Вверху на насестях – куры… Уголок мало-мальский выбрала, люлечку повесила для Колюшки… А сами – на соломе в углу… К себе Васюшку с Манюшкой прижму, чтоб потеплее им было… Не раздевались… А утром – Колюшку – на руки, Манюшку – за ручку, Вася рядом идёт – да в другое село. Где пока ничего не знают… Нанимаюсь стирать, вязать, прясть шерсть – еду для детишек зарабатываю… Ох, доченька-а-а… Лучше не вспоминать…
А зима намела сугробы... Часто в дороге приходится двоих на руках нести… Да сумку с едой заработанной… Тяжело… С ног сбиваюсь… Вот и решила однажды одеть потеплее Колюшку, верёвками обмотать в люльке и оставить, мол, не сможет дитя выбраться из люльки теперь. А мы быстрее без него сходим и вернёмся. Господиииии… Возвратились… Открыли сенцы… Колюшка в одной рубашечки, почти голенький… Весь окровавленный… И в луже крови… лежит уже посиневший… Все кончики пальчиков, носик, ушки – обгрызены… то ли свиньёй, то ли – поросятами…
Ведь, наверно же дитя плакало… Не услышал никто… Никто не пришёл на помощь… На личико и в открытых детских глазах так и замёрзли слёзки…
Кровь – мёрзлая… И тельце – закоченело… И я упала без сознания…
Васюшка завернул Колюшку в простынь и положил на чердак чужой хаты… Я почти месяц провалялась в горячке… И шестилетний сынок ходил по селу просил милостыню… Он как мог ухаживал за сестричкой и за мною… Тяжко… Тяжко вспоминать… Я приходила в себя. Пошла в правление колхоза попросить несколько досточек для гробика Колюшки - не дали. Тогда ночью добрые люди пришли и сказали, что недалеко какой-то дедушка умер, и его родные разрешат младенца в тот гроб положить. Тайно. Так и отправился мой восьмимесячный сыночек на тот Свет в чужом гробу, у ножках чужого деда.
Вот тогда-то я и сказала себе: « Советская власть разорила нашу семью, пустила по свету макаться моих деток, без вины гнобит моего мужа и тестя в тюрьме, обрекла на мучительную смерть мою кровиночку, так пусть же она накормит, обует, оденет, и обогреет оставшихся моих деток, чтобы не погибнуть и им лютой или голодной смертью!»
Взяла на ручки Манюшку, за ручку – Васюшку, и пешком пошли мы в Воронеж. По пути останавливались дней на несколько в чужих сёлах. Там и в дома обогреться и переночевать впускали и кормили нас. А я отрабатывала за еду и кров. Пока дошли – начало притаивать.
Привела деток на железно – дорожный вокзал. Посадила на скамеечку и приказала:
- Вася, ты постарше – слушай, понимай и запоминай. Я хочу, чтобы вы с сестричкой оказались в детдоме. Чем нам страдать и мучиться, лучше вы будете там сыты и в тепле! А когда отец и дедушка вернутся домой, мы придём и заберём вас из приюта.
А сейчас я спрячусь вон за теми кустиками. А к вам подойдёт дядя милиционер. Будет спрашивать, где ваши родители. Скажи, что мы умерли от голода. Так и скажи, сынок. Этим ты спасёшь и себя, и сестричку Манюшку, да и меня от голода и страданий. Или мы все погибнем. Сынок, умоляю – скажи так. А я буду наблюдать. И к приюту буду приходить.
Сама отошла, присела за какие-то кустарники и наблюдаю. Вот подошёл к моим деткам милиционер. О чем-то спросил. Ему ответил Вася. Он взял их за ручки и повёл к трамваю. Я – следом. Они сели в первый вагон трамвая, я – во второй. Переехали мост через реку Воронеж. Трамвай остановился на левом берегу у остановке «Придача». Милиционер помог выйти из вагона Манюшке и повёл их к двухэтажному домику. Я – следом. Читаю на вывеске – «Детский приёмник», где дети - сироты остаются под опекой государства до распределения их по детским домам, или пока не заберут их родственники или кто-то не усыновит – удочерит.
Там, за этой дверью теперь мои детки. Вот вышел милиционер. Один. Значит оставили моих деток в тепле и при еде. Простояла тут до вечера. Смотрю – детишек вывели на прогулку. Вася держит за ручку Манюшку. На них уже новенькие шапочки, пальтишко и обувь. Слава Богу! Простите, родные детки! Но вы тут будете в тепле и сыты. Вы тут будете – живы…
Шла весна 1933 года.
- И что? Братика забрали, значит, а где та Манюшка?
- Вася летом сам убежал из приюта. Он помнил названия села Истобного. И как мог добирался сам, расспрашивая людей. В одном селе его хотели усыновить. Он у них пас гусей. А сам потихоньку узнавал далеко ли родное село. Люди сказали, что недалеко, и показали в какой стороне. Вася пригнал гусей с пастбища во двор. Снял одежду, что новые хозяева ему купили, аккуратно сложил и оставил на стуле. Одел свою детдомовскую и ушёл. И пришёл домой.
Шёл август голодного 1933 года.
- Как – домой? У вас же отняли хату…
Да. Но следствие закончилось. И наших мужчин выпустили на свободу, как попавших под арест по облыжному показанию нечестивцев. Свекор, правда, не вынес допросов и тюремной обстановки – умер. Я – привезла его в село на тачечке и придала родной земле.
А нечестивцем, обрекшим на страдания и гибель нашу семью, облив грязной ложью, оказался парторг нашего колхоза – человек завистливый и деспотичный. Он завидовал, что наше горница имела деревянные полы. Хоть из кусочков, но не земляные, как у него. Имелись на маленьких окошечках маленькие узорчатые ставеньки и дверцы, что закрывались на ночь.
Но пуще всего ему не по нутру было, когда на собраниях муж говорил правду в глаза ему, говорил о нарушениях законов, о недостатках в колхозе…
Его наказали – выгнали с работы и исключили из партии за подрыв авторитета партии в глазах народа. Он и их три семьи родственников быстро выехали в Краснодарский край.
Нам восстановили членство в колхозе. Вернули хату, корову, кое что из одежды, постели… Пять кур… И маленький сундучок. А главное – семейный самовар и свекрови - венчальную икону.
Так, что – когда Вася вернулся в хуторок – мы уже своим хозяйством жили…
- А Манюшка где? Вы забрали её?
- Муж, отец ваш, мал-мал оклемался от тюрьмы, допросов, голода, стал хоть ходить твердо, и мы пошли пешком в Воронеж за Манюшкой.
В «Приюте» нам её показали. Выставили на крылечко. Она стоит в чистом цветастом ситцевом платьице, в носочках, в сандаликах. Кусочек белого хлеба с маслом держит. Ей уже пошёл пятый годик.
- Мама, видишь какое на мне платьице? Цветочками! А видишь какой я тут белый хлебушек ем? На тебе, мама… Пойдём, я покажу тебе, где я сплю…
Мне разрешили войти в детскую комнату… Четыре кроватки. Четыре стульчика. Четыре небольших тумбочки… На окошечке – зановесочка, и горшочек с алой геранью на подоконничке…
- Видишь, мама, постелька моя чистая, тёпленькая...
- Доченька моя! Манюшка! Пойдём домой. Папа во дворе тебя ждёт… Братик Вася ждёт…
- Не-а… Не хочу в сенцы к Окольчихе! Не хочу, мама! Там куры какают мне на головку… Не хочу, чтоб меня поросята загрызли, как братика Колюшку! Мамочка! Оставайся ты тут! Живи со мной!
Я плакала, обнимая дочку… И тут пришла заведующая «Приютом» и возмущённо заявила:
- Как? Вы – живы? А ваш сынок говорил, что вы умерли с голоду!
- Это я ему так приказала говорить. Потому, что нас выгнали из хаты. Объявили «кулаками». Всё растащили. Мужа и свекра арестовали и посадили в тюрьму. Но за время следствия установили, что арест был по облыжному показанию, что ни мужчины, ни семья ни в чем перед государством не виновны. Их отпустили домой… Нам вернули хату и всё, что уцелело… Тех, кто оболгал, облил грязью лжи и обрёк семью на страдания, лишили должности, и они выехали из села…
- Понимаю… Не сладко вам пришлось,- уже вроде смягчающим голосом заговорила заведующая,- но государство затратило деньги на содержание вашей дочки – их надо вернуть…
- Но у нас нет никаких денег сейчас… Муж только две недели как на свободе… Две недели мы имеем свою крышу над головой…
- Я чуть приду в себя – уеду на заработки и возвращу вам долг, поверьте! Но дитя верните матери!- сказал муж.
Мы уже были во дворе «Приюта».
- Вот когда заработаете и принесёте долг государству, тогда и заберёте дочку! – сказала, как отрезала заведующая и ушла.
На крылечке стояла няня, держа за ручку Манюшку. Мы распрощались с доченькою, сказав, что скоро придём и заберём её домой отсюда.
Господи! Разве я знала, что расстаюсь с доченькой навсегда?!
- Почему, мам?
- Потому. Когда мы приехали с заработков с Кавказа, где нам выплатили часть заработанных денег, и пришли в «Приют» за Манюшкой, нам сказали, что нашей дочки тут уже нет. Что её распределили в какой-то детдом, а в какой они не знают. Муж возмущался и требовал документы. Но нам никто их не предоставил. Заведующая уже была другая. А одна из сотрудниц подошла и тихо нам сказала, что нашу дочку удочерили видные люди. И никто не имеет права разглашать удочеривших. Хоть, мол, головой о стенку расшибётесь.
Вот и всё. Сколько я потом не приходила, не просила, не старалась как-то узнать – всё напрасно. А тут я почувствовала, что ношу под сердцем ещё одного дитя. И сказала себе – если будет девочка – назову Манюшкой!
Чтобы хоть как-то успокоить рвущееся от горя на части сердце своё…
Всю жизнь, приезжая в Воронеж по делам, я вглядывалась в лицо каждой сверстнице Манюшки, стараясь опознать, встретить доченьку… Всю жизнь расспрашивала прямо на улице людей, рассказывая про Манюшку – может кто-то случайно столкнулся с нею на жизненном пути…
Вот вы уже, дочка Оля, с внучкою моею Риточкой – взрослые, грамотные люди, не то, что я, старуха, и я прошу вас – найдите, хоть через газеты, радио, найдите Манюшку!
- Но, мама… Была война.. Воронеж был на линии огня… Детей всех эвакуировали… При эвакуации поезда и машины иногда попадали под бомбёжку, мама…
- Нет! Нет! Она жива. Пусть даже была в эвакуации.. Всё равно она помнит город Воронеж… Знает, что мы где-то тут… Она должна, должна вернуться в родной город… Она жива. И тут. Чую всем сердцем своим…
Да, мы с доченькой Риточкой искали ту, первую, Манюшку. По всему Воронежу. Нашли тот «Приют». Нашли даже женщину, работавшую в те годы тут и помнившею адрес той заведующей. И мы пошли по адресу. Это был район частного сектора на правом берегу. Тропа по узкой улочке привела нас почти к водохранилищу. На звонок вышла женщина лет 30.
Мы объяснили причину нашего визита.
- Жаль, но заведующая месяц как умерла.
Господи! Всего на месяц мы опоздали! Всего на месяц! Мы могли бы узнать – кто удочерил нашу Манюшку! И удочерил ли кто или просто люди не хотели сказать маме - в какой детдом направили её дочку?
- Ну, может вы что-нибудь знаете от заведующей о нашей Манюшке? Может вы и есть Манюшка?
- Нет. Я помню своего отца. И мне – 29 лет, а вашей Манюшке должно уже быть 56 лет.
Да, мамочка верила и ждала. До последнего дня своей жизни. Всякий раз напоминая мне, когда в летние каникулы приезжали мы с доченькой к ним с отцом в хуторок – «Найди!»
Четыре года боролась она со свои недугом, на который в хуторке не только её обрекла чернобыльская высыпавшаяся из тучи радиационная пыль на второй день после аварии на Чернобыльской атомной станции.
И все эти четыре года за неподвижной и утратившей речь мамочкой в основном ухаживала её доченька, её вторая Манюшка, которую хуторяне звали Марийкой, Марией, но чаще – Мариночкой.
Мария Антоновна была уже на пенсии, а нам с доченькой надо было ещё работать, да ещё как работать в труднейшие годы начала перестройки социализма на капитализм.
Но это все ещё будет потом. Впереди. Через долгие – долгие, пролетевшие птицами – 50 лет…
А пока….
Р.С. Продолжение следует.