оборванная антипоэма
Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
В. Ерофеев, «Москва – Петушки»
Петушки – Леоново
Да нет, что вы! Я не тот Веничка Ерофеев. Просто тёзка. Ведь бывает же так, что двух людей зовут одинаково. Вот вас же не удивляет совпадение, что и в Англии есть король, и в Испании есть король? А то, что двух людей зовут одинаково, почему-то удивляет. Странно это. А если учесть, что в Швеции тоже есть свой король, то наличие в России даже Президента – такая безделица, что и говорить не о чем.
Почему, спрашиваете, я еду из Петушков в Москву? Думаете, потому что, как учил Гегель, всё развивается по спирали? Как бы не так. Всё движется по кругу, а не по спирали. Это ещё Соломон сказал: ветры возвращаются на круги своя. Сказал как припечатал: не спирали, а круги! Стало быть, если тот ваш Веничка во благовремении добрался от Москвы до Петушков, то ведь и обратно же тоже кто-то должен? К тому же, кто я такой, чтобы спорить с Соломоном или Гегелем! Пусть эти евреи сами между собой разбираются. Для нас с вами результат одинаков.
Да и вообще – надо же с утра куда-то ехать. Хочешь ты этого или не хочешь, а у вселенной свои законы. Думаете, Моисей жаждал столько лет бродить по пустыне? Или он получал от этого удовольствие? Нет, не получал. А получал он насмешки и недоверие соплеменников. Думаю, очень его это огорчало. И что в конце концов сказал Моисей своему Б-гу? «Поменяйте мне этих евреев на других!», вот что он сказал. Сорок лет этого добивался, но таки настоял на своём. Молодец.
Так что покой относителен, движение абсолютно. Здесь я согласен и с Ньютоном, и с Эйнштейном. И потому Одиссей неизбежно восходит на корабль, Бендер столь же неизбежно садится в «Антилопу», а Вакула седлает чорта (именно так, через «о», как писал Гоголь) и летит в Петербург.
Да, нашему миру имманентно присуще движение: один, к примеру, идёт в гастроном, а другой – в хозтовары или на почту. А в результате оба покупают водку. Почему? Я вам скажу, почему. Потому что хозтовары и почта в потребительско-философском смысле теперь сравнялись, и водку можно купить везде, не только в гастрономе.
Тут вы, конечно, спросите: а выпил ли ты, Веничка, сегодня с утра?
Вот ведь до чего приземлённый интерес у людей! Если начинаешь рассуждать о чём-то, не укладывающемся в их шаблонный распорядок мышления, то уж сразу и выпил! Но – да, выпил. Но это дело сугубо моё. Личное. Интимное даже, можно сказать. Я вот, например, не лезу к каждому с расспросами – что, мол, ты пил? И почему именно это, а не то? Нет. Потому что уважаю в человеке личность. А в личности свободу выбора алкоголя.
Как вы полагаете, сам факт такого уважения номинален или феноменален? Не задумывались? Я вам отвечу так: всё дело в обстоятельствах. Если вы корректно и с полным осознанием последствий отказываетесь выпить со мной, то, конечно, факт чисто номинален. А если вливаетесь в компанию, да к тому же со своей лептой – вот тогда, бесспорно, феноменален. Да, пожалуй, ещё и экзистенциален – до тех пор, пока остаётся что пить… Кстати, обратите внимание на это изящнейшее словосочетание – «есть-что-пить»! Как здесь слово «есть» глубокомысленно сочетает в себе основу физического потребления и философскую сущность бытия! Это раньше, когда употребляли словесную форму «суть», существовала какая-то разница, а теперь мы сделали шаг вперёд, отменили букву ять с ижицей, и никого это больше не заботит.
А сейчас, извините, мне нужно осваиваться в вагоне. И чтобы время в пути не тянулось отвратительно нудно, необходимо немного выпить. Конечно, строго ограниченное количество, примерно эквивалентное стакану водки. Ну, или чуть больше – я же не контролёр, чтобы устанавливать кому-то норму. Причём выпить так, чтобы никому не причинять неудобства и в то же время обеспечить себе гармонию духа. Именно поэтому я после Леоново схожу в туалет и там, в сакральном одиночестве, указанную дозу приму. А до этого туалет проводники не откроют, потому что полного совершенства в мире нет и быть не может.
Обратите внимание, как долго и докучно тянется время для трезвого человека! Нечем ему занять пытливость дерзновенного ума. И куда применить энергию, замешанную на энтузиазме? Нет, я не имею в виду тех мудаков, которые в сотый раз обсасывают давно решённую проблему, вроде того – повышать налог на добавленную стоимость или не повышать? Конечно, повышать! Весь вопрос, вся тонкость – кому, когда и на сколько. Надо, чтобы результат получился безусловно принципиальный и кардинальный. Но кардинальный всё-таки не до конца, дабы оставалась возможность для дальнейшего движения вперёд. Иначе в следующий раз решать будет нечего и сам собой встанет вопрос, в виде лозунга висевший в лаборатории Кристобаля Хозевича Хунты – «нужны ли мы нам?».
Читали вы эту забавную книгу Стругацких? Конечно, читали. Там умнейшие мыслители, великие интеллектуалы бесплодно спорили о белом тезисе, а ведь выпившему человеку всё ясно с самого начала. Было бы над чем копья ломать! Вот ведь мудрецы: как же, судьба цивилизации их заботит, а качество водки их не заботит! Да ведь с качества водки и надобно начинать! Тогда и с цивилизацией будет всё в порядке.
Но бывают на свете и неразрешимые загадки. Вот из Москвы до Петушков поезд идёт со всеми остановками, кроме Есино. Ни у кого это не вызывает возражений, все привыкли. Ну, может, кроме есинцев. Но и они понимают: раз нет остановки, значит, так нужно. А ведь этак всё на свете объяснить можно: нужно и всё! И ни у кого никаких вопросов. А в чём загадка, спросите вы? А в том – будет ли там остановка на обратном пути. С точки зрения логики, не должно там быть остановки: ведь что такое Есино по сравнению с остальной вселенной или даже с Петушками? Пуп земли? А с другой стороны, там такие же люди живут, пусть и с нотками провинциального расп…здяйства. Так же они в магазин за вином ходят, как и остальные. Так почему бы и не остановить там поезд?
Леоново – Омутище
Лучшая позиция в вагоне, бесспорно, на самом первом сидении у окна, когда весь салон как на ладони. Кто бы что ни говорил, но правильно выбранное место в жизни окрыляет человека. Обратите внимание: вот женщина напротив, закоренелая дачница-пенсионерка. Её, сразу видно, ничто в данный момент не окрыляет. Как вошла, так всем своим видом сразу дала понять, что ей тут не нравится. Может быть, запах плохой. Может быть из-за того, что она едет спиной к движению. Не всем же по вкусу, если их везут не так, как им хочется. Женская натура непостижима, так что строить предположения можно до бесконечности. А в реальности может оказаться, что ей просто нечем похмелиться, такое ведь тоже бывает. Чтобы проверить это эмпирически, просто предложите ей пива. У вас есть пиво? Нет? Жаль. У меня тоже нет.
Или вот рядом с ней отрешённого вида студент. Ни до чего ему, подлецу, нет дела: воткнул в себя наушники, глаза прикрыл и слушает что-то. Наверняка какую-то гадость. Нет бы теорему Коши для Банахова пространства доказывать – нет, он себе рэпом мозги забивает. Да ведь если наша завтрашняя элита не понимает, что рэп и престижный алкоголь, положенный ей по будущему статусу, принципиально несовместимы, то как она собирается впоследствии управлять страной?! Человек будущего, если только он не последнее дерьмо, непременно должен стремиться к высокой цели. Ну там целинную тайгу осушить или добиться повышения качества домашнего вина. Но это почему-то остаётся в концепциях, в мечтах, а наша текущая пассионарность, к сожалению, складывается из жертвенности и бытового пох…изма, причём я даже не знаю, какого компонента больше. И это трагичное сочетание активно препятствует прогрессу, одновременно его стимулируя.
Что, скажете, такого не может быть? Ещё как может.
Вот, допустим, выпускает завод плохой вермут. Почему плохой? Да потому, что в этом случае преобладает именно пох…изм: зачем делать хороший, когда и этот выпьют! И ведь пьют же. Потому что жертвенность и соответствующая цена. Где же тут, спросите вы, стремление к идеалу? А нет его. И это реально тормозит прогресс.
С другой стороны, завод-то ведь работает. Все при деле: лаборанты, технологи, грузчики, директор. И зарплату они за свой труд получают. А куда она потом идёт? В инвестиции она идёт. Купит работяга бутылку того же вермута – вот и инвестиция. А инвестиции, как известно, прогресс стимулируют. Так что никакого противоречия здесь нет, а налицо тривиальнейшее единство и борьба противоположностей.
Но я отвлёкся. Вернёмся же к нашим баранам, то есть в вагон.
Повторюсь ещё раз, правильный выбор места – залог… Ну, не то, чтобы удовольствия и комфорта, нет, никакого особого удовольствия в электричках быть не может. Не для того они предназначены. Но хотя бы постараться сносно провести время в пути мы обязаны?
Тут нам в помощь развлечения в виде торговцев на разнос, бродячих музыкантов, сшибающих свою копеечку, гадалок и прочего дивертисмента. Но всё же главное удовольствие в пути – разговоры. Сколько примитивной мудрости и блестящего мракобесия ежедневно изливается в дорожной болтовне! Сколько эклектики и энтузиазма! Поскольку случайные встречи никого ни к чему не обязывают, даже самое незатейливое человеческое существо может неожиданно открыться вам с интересной стороны.
Какие бездны глубокомыслия разворачиваются перед внимающим умом и подслушивающим ухом! Какие парадоксы разрешаются походя! И всё это, натурально, пропадает втуне. Как жаль!
Вот например, обратите внимание, через две лавочки от нас дискутируют два не сошедшихся во мнениях мудака; я за ними наблюдаю от самых Петушков. Вслушайтесь только, какие убийственные аргументы и несуществующие факты идут в ход! А какие применяются метафоры! Никакому Цицерону и не снились такие метафоры. И как они увлечены! Как вдохновенно стараются доказать свою правоту, хотя оба полные долб...ёбы. Да, объективно это невменяемость. Но субъективно – какая гармоничная невменяемость! О****…неть можно!
Тут вас, конечно, прорвёт:
– Что это ты, Веня, всё время так страшно выражаешься? Неужели в русском языке нет нормальных слов, чтобы донести до собеседника свою мысль? Неужели нужно вот так – матом?!
Именно! Именно так и нужно! Сказано же в Библии: язык укротить никто из людей не может – и мне ли с этим спорить! Общество уже так привыкло к девиантной лексике, что сам термин «девиантная лексика» поймёт хорошо если один из десяти. А вот скажешь «не п…зди!» – поймёт каждый. Ведь до смешного доходит: выражение «да вы, сударь, негодяй!» на неподготовленного человека действует куда ошеломительнее банального «пошёл на …!». Ещё Ленин учил, что с людьми нужно общаться на доступном им языке. Вот я и пытаюсь не оскорбить человека, не задеть чувствительные струны его души неосторожно употреблённым словом. Ведь душа много главнее, чем всё остальное! Тот же Ерофеев, который «Москва – Петушки», целую главу мату посвятил – и правильно сделал. Потому что надо уважать в человеке его глубинную суть. Вслушайтесь только в его знаменитое: «и немедленно выпил»! Какая экспрессия, какое тонкое понимание божественного замысла! Ведь после того, как залпом – стакан водки, ничего кроме мата естество из себя эмитировать не может в принципе. Так что трёх этих вещих слов вполне достаточно на всю главу. Гениальное авторское умолчание позволяет заполнить пустоту, предвкушающую грядущее Слово, своей исконно присущей каждому вербализацией.
В честь Ерофеева надо бы выпить стоя, в торжественном молчании. Но мы будем пить, скрываясь от посторонних глаз. Потому как вон там, вдалеке, сидят четыре подозрительные личности неестественно трезвого вида. А просто ли так они сидят или с умыслом? Не ждут ли какой поведенческой оплошности с нашей стороны? И не вздумают ли претендовать на некую долю от наших щедрот? А может, напротив, следят они за общественным порядком и готовятся пресечь наши дерзновенные поползновения.
– Так это, может, и правильно – пресечь, – скажете вы. – Надо же с чего-то начинать духовное возрождение державы. Укреплять национальное самосознание. Обновлять моральные скрепы. Чтобы соседние страны наконец поглядели на нас с уважением.
– Но как? – резонно возражу я, – как, ответьте мне, вы собираетесь развивать национальное самосознание, когда даже на водке у нас написано «moskovskaya», а не «московская»?! Откуда в русском мужике столько пренебрежения к своему, исконному? В чём причина столь раболепного преклонения перед западом? И почему какое-то шотландское виски стоит дороже отечественной водки?
– Ну, качество виски всё же получше будет, – скажете вы. – Да и пить его приятнее.
– Это уж кому как! Хотя в совокупной массе отечественная продукция похеровей будет, признаю. Я уже приводил пример с вермутом. Но тут важен другой аспект: а что, только у нас должно быть херово? Пусть бы и у них было! В природе для поддержания гармонии просто обязана присутствовать равномерность дислокации всей и всяческой херовизны. Вы в вузе изучали распределение Больцмана? Тогда у вас не должно возникнуть никаких вопросов. Не изучали? Тем более не должно.
Так что давайте потихоньку нальём и скрытно от чужих глаз выпьем за успехи отечественного винпрома.
Омутище – 113 километр
И всё же – как вновь выпитое исподволь трансформирует наше сознание! Казалось бы, совсем небольшая доза вдобавок к уже употреблённому – а какая новая ширь горизонтов раскрывается! Какие удивительные тайны мироздания!
– А почему, – спросите вы, – почему тебя, Веня, так тянет на спиртное?
– Всё просто, – пожму я плечами. – Когда выпьешь, становишься другим человеком. С этим вы, надеюсь, спорить не будете?
– Нет, с этим не будем. И что?
– А то, что этот другой человек тоже хочет выпить. Неужели непонятно?
– Это-то нам понятно. Нам непонятно другое – до каких пределов это будет продолжаться.
– Кто может очертить пределы человеческого духа? Вы можете? Положа руку на сердце – можете? Нет. И я не могу. Потому что пределы у всех разные. Одному достаточно полторашки пива, другому же и ноль семь зубровки будет мало. К тому же и сами границы этих пределов непостоянны: сегодня я, допустим, жажду, а завтра мне этого и даром не надо. Или надо, но в значительно меньших масштабах. Это как с государствами: вот есть, допустим, Польша, ну есть себе и есть, и вдруг наступает тридцать девятый год – бац, и нет её. Нет, и всё! А потом поляку вновь захочется выпить – и на тебе, получай польскую народную республику.
– Это всё, конечно, очень интересно, аналогии там всякие… – не сдаётесь вы. – Но почему бы тебе не попробовать искоренить водку? Пусть не глобально, а только для себя.
– Для себя? Почему только для себя? Нет уж, я не хочу быть отщепенцем среди своего народа. Не желаю. Тут недопустимо разделять – локально, глобально. Вопрос надо решать всеобъемлюще. Ну, допустим – только допустим! – искореним мы водку. И чем её прикажете заменить? Гомосексуализмом?
– Ну почему обязательно гомосексуализмом?! Можно же подобрать нечто равноценное… По охвату аудитории, конечно, а не по направленности.
– Нельзя. Сколько раз пробовали вводить сухой закон, и что в результате? То-то же! Вдумайтесь: цивилизация насчитывает сколько лет? Никто не знает, но много, так ведь? И до сих пор в смысле притягательности ничего кроме алкоголя не придумано. Я специально не упоминаю про наркотики – это уж последней мразью надо быть, чтобы повестись на наркотики. А вот водка вечна. И заметьте, она под разными личинами присутствует у всех народов: джин, текила, виски, чача, коньяк, ром...
– Самогон, – подсказал с соседнего сиденья маленький седой человечек в очках, который с интересом прислушивался к нашему диалогу. Он развернулся к нам всем своим хилым корпусом, явно собираясь принять участие в обсуждении.
– Да. И самогон. Потому что алкоголь даётся человечеству и в качестве испытания, и как награда.
Седой страшно развеселился.
– Так-так-так, – довольно потирал он сухие ручонки. А почему бы, – он извивался от наслаждения, явно пытаясь поставить нас в тупик чем-то давно выношенным в недрах сознания, – почему бы не предоставить решение этой проблемы искусственному интеллекту? А?
– Искусственный интеллект сам по себе проблема, – возразил я. – Посмотрите вокруг. Что мы видим? Или, вернее, чего мы не видим?
– Чего?
– Видим всё и не видим ничего! Кто поручится, что то, что мы видим, реально? Может быть, все мы находимся в матрице, в которую нас засунули с неведомой нам целью. Может быть, мы застряли среди симулякров. Нам не на что опереться, мы в горе и растерянности. И что нас может примирить с таким положением дел? Только водка! Нет, она не решает проблемы самоидентификации, но она позволяет сгладить её и отложить на потом. А искусственный интеллект, подлец – наоборот, тычет её нам прямо в нос: дескать, всемирный разум вполне может обойтись и без вас – найдётся, кому дать ответы на все вопросы. И мы опять движемся по порочному кругу и утыкаемся в тот же тупик: нужны ли мы нам?
После такой блистательной речи мне было просто необходимо освежить горло парой глотков. И я освежил – правда, не водкой, а кофейным ликёром. Да, я потребляю и ликёр! Я вообще весьма разносторонняя личность и время от времени допускаю вариации поведенческого императива. К тому же в ликёре содержится сахар, необходимый для стимуляции умственной деятельности. А уж это-то вообще никому не мешает, не так ли? Кстати, если вам кто-то говорит, что в процессе пития нельзя понижать градус, плюньте ему в глаза. Человек сам хозяин своей судьбы – пусть хотя бы в таком частном случае. Если организм чего-то хочет, предоставьте ему свободу выбора, как предоставил вам Создатель ваш. И если мне после водки захочется ликёра, это ни что иное, как частный случай отрицания отрицания – прямо по Энгельсу.
Тут к разговору подключился студент в наушниках. Наушники он, конечно, снял и засунул в карман – и правильно сделал: лучше набираться ума в дискуссии с умными людьми (это я о себе), чем тупо прожигать жизнь в следовании чуждой музыкальной культуре. Я даже порадовался за него: разгорающийся интерес свидетельствовал о том, что не всё ещё потеряно, что подрастающее поколение хоть как, но попытается встать рядом с исполинами нашего времени, изнемогающими в борьбе с вызовами современности.
И тут же подрастающее поколение поставило вопрос ребром:
– Чем вам не угодил гомосексуализм?
Я не успел ответить, зато мгновенно среагировал Седой:
– А чем он вам так нравится, молодой человек?
– Мне лично ничем, но у каждой личности должна быть свобода выбора!
И тут-то я ему врезал от души:
– А кто вам дал право ставить свободу какого-то пид…раса выше моей свободы? Если я не желаю иметь с ним ничего общего, то навязывать мне его взгляды, его образ жизни – да что там, даже привлекать к нему моё внимание! – не есть ли покушение на мою свободу?
Неожиданно меня поддержала и пенсионерка-дачница:
– И то правда, распустилась нынче молодёжь! Вот у меня в запрошлом годе дочка соседкина, десятиклассница, завела кобеля. Агромадная псина, жрёть как не в себя, ну и срёть же тоже немеряно. Весь палисад под окнами загадил, паскуда! Только выпустять его, глянь – уже ногу задрал и поливает! Гладиолусы голландские росли сколько лет – и на тебе, все как есть зассал насмерть! Сталина на вас нет!
Только студент тоже сдаваться не собирался:
– Козёл он, ваш Сталин! Настроил ГУЛАГов, свободу задавил и доволен! И Хрущёв козёл. Из-за него у нас теперь нет передовой электроники. Кибернетика, видите ли, у него – буржуазная лженаука! Вот и сидим теперь с китайскими айфонами…
– Может, и Брежнев у вас тоже козёл? – подначил Седой.
– А то как же. Козлее не бывает. Тоже, горе-руководитель! Обвешался медальками до пяток и лобызает всех взасос. Это по-вашему нормальный генсек?
– Ну, вот Андропов медальками не обвешивался. Он, по вашему, тоже козёл?
– И он, и потом Черненко. Хотя про этих двух ничего дополнительно сказать не могу: мало пробыли у власти. Но наверняка козлы: в этом паноптикуме старых пердунов, в Политбюро, других не держали. Это ж надо, верховный орган страны, ему бы свежие идеи народу подбрасывать, а куда там! В сумме-то бюро это, смешно сказать, старше Москвы!
Тут уж я не выдержал:
– Ну нельзя же так, в самом деле! Кого ни возьми, все у вас козлы! Не может быть, чтобы в каждом человеке всё было плохо. Должны же быть и положительные черты?
– Должны. Но нету.
– Как, совсем?
– Совсем. Я учусь на историческом, специально этот вопрос изучал. Нету! То есть, как в рассматриваемой отдельно от должности персоне, может, и есть. А как в руководителе – нет.
– Интересно вы рассуждаете. А что касается…
– Всех это касается! – перебил он меня. – Вот например…
Тут уж даже Седой не стерпел:
– Полегче, молодой человек! И, знаете что, давайте без имён. А то на нас уже косятся. Хотите что-то сказать – говорите иносказательно. Ну, там Михаил Меченый…
– Горби, что ли? Что о нём говорить! Плюнуть только да растереть. Такую страну развалил! Хотя исторически, может, и деваться ему было некуда, но всё равно козёл.
113-й километр – Покров
Чего мне стоило погасить в зародыше этот никому не нужный спор! Да ещё на столь щекотливую тему! В качестве мировой пришлось пожертвовать остатком водки, пустив стакан вкруговую. И тут нас удивила наша суровая пенсионерка, выставившая откуда-то извлечённую из неведомых недр здоровенную литровую бутыль самогона:
– Пейтя уж, мне всё едино толку от её не видать. Мой-то, как ни прячь, найдёть да высосеть. Аккуратно только, неча об этом светиться…
– Сударыня! – расшаркался Седой. – Да воздастся вам сторицей за вашу добродетель! Не знаю только вашего имени-отчества…
– Мария Степановна.
– От всего сердца, Мария Степановна! От всего сердца!
Чёрт его знает, откуда появилась закуска: то ли студент выудил из саквояжа кое-как нарезанную колбасу, то ли у Седого неожиданно сработала скатерть-самобранка, а только как-то спонтанно произошёл переход качества в количество. Что можно передать почти забытой поговоркой «не было ни гроша, да вдруг алтын».
Нет, как хотите, а хороший самогон достоин отдельной поэмы. О крепость, далеко превосходящая коньячную! О, еле уловимый аромат сивушных масел! О, благородные хрен, анис и шелуха кедровых орехов, поделившиеся с напитком цветом и ароматом! Как исподволь, о самогон, действует твоя сила, как неодолимо обволакивает она мозг, как расслабляет волю и заставляет испытывать неудержимое дружелюбие! Право, Иисусу незачем было произносить Нагорную проповедь, достаточно было бы вместо пяти рыбок растиражировать в нужном количестве эту бутыль. Истинно, истинно говорю вам: все присутствовавшие сразу бы ринулись любить врагов своих и благотворить ненавидящим их…
Тут вы вправе посмотреть на меня укоризненно. Дескать, Веня, что ты такое городишь? Зачем, ну зачем тебе этот эпатаж и паясничанье? И вот это нарочитое выпячивание болезненной алкогольной зависимости своего персонажа: дескать, это не я, я-то не при чём, а что касается убогости и ущербности – это всё он, беллетристический архетип!
Нет, и в самом деле, я-то здесь при чём?! Что, это из-за меня люди пьют? Нет, явление сие бытовало задолго до моего рождения! Между нами: тот же Иисус с чего начал? Самое первое из Его чудес какое? В Кане Галилейской? То-то. Конечно, у него весомый повод был, свадьба. Так ведь и у нас компания вполне приличная подобралась: и студент этот, Витя, и Мария Степановна, и Седой – Илья Маркович, ядовитый старый хрыч, но человек-то хороший. Очень неплохо сидим. Алкогольная нагрузка, правда, в основном на меня с Витьком легла – Маркович не боец оказался, после четвёртой в отказ ушёл, но как-то не вполне твёрдо. Насчёт решения его я не был полностью уверен, уж больно у него блестели глазёнки. Знаю я такой голодный блеск, навидался. А дама наша и вовсе ликёр предпочла.
И как-то незаметно зашёл у нас разговор на тему тотальной коррупции. Как чисто материальном аспекте классовой борьбы.
– Да какая у нас борьба! – махал тонкими ручками Седой. – Вот в Китае – это борьба. Там, если проворовался по-крупному – расстрел. И никто не пикнет, что негуманно.
– А толку? – возражал умница студент. – Много это помогает? Помогало бы, кривая преступлений снижалась бы. А она стабильна.
– Потому как Си ихний за всем не уследит, – констатировала Степановна. – Китайцев-то развелось вон как много, куды ж ему за всеми ими успеть. Вот и наш председатель тоже, сколь не гоняеть Ваську с Петром, а как пьянствовать, дык вместе садятся. Тут тебе и карупция, и грех, и сплошное ****ство, прости Господи. Потому как зажрались, ироды, всё им мало!
– Совершенно верно! – поддакнул я. – Народ устал кредитовать доверием свою элиту в ее безумном расточительстве и неге.
– Чего? – она с подозрением посмотрела на меня.
– Очень правильно, говорю, рассуждаете. В народных массах исконно превалирует такой нарратив, что начальство существует исключительно для соблюдения своих личных интересов. И какое бы оно ни было, начальство, всё равно найдётся за что его ругать – не за одно, так за другое. И совершенно справедливо! Ведь ещё апостол Павел сказал римлянам: нет праведного ни одного. Что, думаете, с тех пор что-то изменилось? Появилась справедливость? Как же! С какого бы перепугу ей появиться. Наоборот. Ведь оно, начальство, как рассуждает: если уж ругают, то надо, чтобы обвиняли не зря. Иначе им обидно. Вот и воруют, и лицемерят, и притесняют вдову и сироту, и мерой неправильной меряют, и заграждают рот вола молотящего…
– А что, – кивнул, соглашаясь, Витёк. – Логично. Прибыль им важнее понтов. Ну и пользуются. Козлы.
– И надмеваются, – зажмурив глаза и покачивая головой, добавил Седой. Что-то развезло его не по-детски. Хотя, может, он уже перед этим был того. Так ведь и я тоже был немножко того…
Что, впрочем, не помешало нам продолжить беседу.
Я вообще замечаю, что самые интересные разговоры возникают спонтанно. Судьба как бы испытывает нас, подбрасывая различные ситуации: а вот что ты, голубчик, скажешь на то или это? Сможешь ли достойно ответить на вызов чужой логики? Готов ли, как жёны-мироносицы, возжечь свой светильник? Я имею в виду светильник разума.
Впрочем, я отвлёкся. А между тем студент и Седой уже сцепились на совершенно иную тему:
– Вот ответьте мне, Илья Маркович, Турция нам друг или враг?
– Ну, в чём-то враг, а в чём-то, может, и друг…
– Вот! Есть же реально такие вопросы, на которые нельзя ответить однозначно. Потому что диалектика подразумевает множественность вариантов.
– Да какие там варианты! – бухнула Степановна. – Турок он и есть турок, как его ни крути!
– Не скажите! – вмешался я. – Турция ведь, по большому счёту, исламская страна. И со спиртным там вроде бы должно быть строго. Должно, а что мы видим на самом деле? И можно ли после этого относиться к турку как к такому же пьющему члену общества, как мы? Не требует ли это обстоятельство понимания и снисхождения? Или, напротив, строгости и дополнительной ответственности?
– Да, у магометан совершенно иные духовные практики, – согласился Илья Маркович и громко икнул.
– А вот насчёт духовных практик – это вы неправы! За практиками вам надо в Тибет или в крайнем случае в Индию.
– Не желаю в Индию! – воспротивилась Мария Степановна. – Там слоны вонючие. И эти, как их, обезьяны. Я вот доеду к себе до Купавны и сойду. Неча мне по вашим Индиям шастать.
– Так ведь я фигурально выразился. Бог с вами, не желаете в Индию, можете следовать хоть в Бразилию. Правда, там тоже обезьяны есть.
– А в Купавне нет!
– Кто бы спорил! Нет так нет. Но, может, есть что-то похуже обезьян. Такое ведь тоже может быть?
Степановна немного подумала и насупилась. Отвернувшись к окну, она продемонстрировала нам свой каменный профиль. Ничего так профиль, несколько грузноватый, типичный для женщины шестидесяти лет. Гордость и властность были в этом профиле, и ещё непреклонность. Строго по Некрасову: такая и в избу сможет, и с конём разберётся по-свойски.
Никаких коней, правда, в окно не видно было, да и избы встречались всё какие-то неправильные. Но как хорошо просто смотреть в окно, чувствуя себя любимым сыном Отчизны! Как здорово находиться среди равных с тобой граждан, реализующих на практике конституционные нормы свободы слова! И чёрт с ним, что за окном лупит дождь, а граждан тех порядком развезло – с кем не бывает. Кто без греха, пусть первый бросит… Нет, не пить. Разве я мог бы такое сказать?! Не мог, конечно…
Покров – 105-й километр
Да знаю я, знаю, что недотягиваю по накалу страстей до того Венички! Помните, как он рассуждал о снедающей его мировой скорби? И как жалко это смотрелось для непосвящённого ума! Потому жалко, что показал он следствие, умолчав о причинах – конечно, как бы ему в то время рассуждать о причинах… Да ведь и в наше – тоже, тоже! Кто спорит, хотелось бы мне оказаться эдаким Марксом! Но не дотягиваю я до Маркса. Да и до Венички не дотягиваю тоже. Поэтому буду писать придерживаясь его духа, но о своём. Исключительно о своём.
Да и кто вам обещал обратное? Больше скажу – если б я заподозрил свою музу во вторичности и сопливом самокопании, я б её собственноручно удавил. Утопил в Волге, как Стенька Разин попавшуюся под руку княжну. Рассуждая с точки зрения читателя, зачем ему глупые излияния не вполне трезвого человека? Ведь они скучны и никак не обогащают его внутренний мир.
Так что же, предположите вы, мне присущ эскапизм? Ни в коей мере! Я так же могу трагически рвать сердце и страдать, глядя на пробегающую за окном нашего поезда убогую тоскливую Русь. Повод для бесплодного страдания найдёт в себе любой здравомыслящий человек, надо лишь хорошенько поискать. Но: во-первых – я не подписывался страдать по не мною выдуманным поводам. И во-вторых – раз уж мучиться и безумствовать, то не насухую же! Я проверял: провидение помогает человеку в критические моменты. И поскольку мои запасы спиртного подходили к концу, как по волшебству появилась Мария Степановна с её бутылью. Спасибо, Господи, я буду Тебе должен! А Марию Степановну мы потом, конечно, с почётом высадим на нужной ей станции: мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Der Mohr hat seine Arbeit getan, der Mohr kann gehen, если по-немецки.
Кстати, о немецком языке. Не нужно думать, что он мне каким-то боком знаком. Или что я его с любовью изучал в школе. Нет. Конечно, на уровне «хенде хох» и «Гитлер капут» я им владею – как все. Но упомянутое крылатое выражение я в своё время в целях подготовки к последующему хвастовству и показухе перевёл с помощью гугла. И заодно с удивлением узнал, что принадлежит оно не шекспировскому Отелло, а совсем другому мавру, персонажу пьесы некоего Фридриха Шиллера – слыхали про такого?
Однако что-то меня потянуло на умничанье и суемудрие. И чтобы отогнать поднимающийся туман оппортунизма и подбодрить истомлённый условностями мозг, я украдкой глотнул из заветной бутыли.
И тут вошли контролёры. Как обычно, парой: девица неопределяемого возраста и средних размеров мужское тело с тоскливыми глазами собаки, пережившей своего хозяина.
Господи, как примитивно развивается история человечества! Как вырождается дух мечты и авантюр! Вспомните, какими яркими красками живописал Ерофеев явление народу пьяницы Семёныча – это ж просто бенефис и разгульная масленица! А теперь?! У пассажира не возникает никакого возвышенного трепета, нет безбилетных стад, смятенными толпами бегающих от контролёров из вагона в вагон. Люди покорно протягивают свои квиточки, а страдающая меланхолией безликая особа по очереди надрывает их и переходит к следующему купе. Надрывает! Нет, вы только вдумайтесь, насколько профанирован стал процесс проверки! Как низко мы пали! Я ещё помню, ощущаю самым краешком памяти, каким должен быть настоящий контролёр. Нет, личность и внешний вид его не имеет никакого значения. Но компостер! В руках должен быть божественно блестящий компостер, который проделывает в билете аккуратную дырочку, вминая вокруг неё непонятный набор тайных знаков. Ведь для билета такая отметина – как стигматы для святой Терезы. Которая без стигматов вроде бы не такая уж и святая… О, компостер! Атрибут почти сакральный! А тут – простыми пальцами. Это ведь всё равно, что драгоценную бутылку коллекционной массандровской мадеры открывать без штопора, вульгарно пропихивая пробку вовнутрь!
И так горько стало мне на душе, как будто это я виноват в случившемся упадке и оскудении душ. Господи, ты свидетель, что это не так! Ты знаешь, как ребёнком я искренне верил в Деда Мороза, каким чистым сердцем в юности встречал каждый твой день! И кто тому виной, что суррогатом детских грёз стал тот самый пресловутый вермут сомнительного качества! Я даже закрыл глаза и на какое-то время скорбно застыл, почтив былое минутой молчания.
– Венедикт, вы в порядке? – дотронулся до моего плеча студент.
Конечно, я был в порядке. Почему бы мне не быть в порядке? Ведь контролёры ушли, не сделав нам никаких замечаний. Естественно, я же дышал в сторону от них – зачем привлекать к себе излишнее внимание. Хитрый Илья Маркович сделал вид, будто дремлет, Витёк наскоро постарался придать нашей трапезе невинный вид. Какие тут могли быть замечания? А может, проверка просто не посмела иметь дело с грозной Марией Степановной. Или им было наплевать.
Вялую попытку нашего разговора возобновиться прервали громогласные звуки гармони: кто-то из доморощенных вагантов решил осчастливить пассажиров своим исполнением «Рюмки водки» под Лепса. Я поднял голову и нехотя сфокусировал внимание на источнике сего акустического бедствия.
По проходу уверенно вышагивал ражий блондин в кирзовых сапогах с видавшим виды баяном наперевес, собирая мзду с ошалевших от непомерной громкости пассажиров. О, если б я только мог откупиться! Но у меня, как назло, не было мелких денег. А крупные кто ж ему даст? Вы бы, например, дали? Господи, взмолился я, срочно пошли мне веру хоть с горчичное зерно, чтобы я сумел заставить эту гору поскорее перейти куда угодно, пусть даже в соседний вагон! Но тщетна была моя просьба и недоступен Всевышний… Зато я уверовал, что иудеи таки могли звуками обрушить иерихонские стены. И что ангел с трубой в судный день запросто сумеет поднять мёртвых.
А парень всё приближался – неторопливо и неотвратимо, как фатум. И как декабристы разбудили Герцена, так этот малый с гармошкой разбудил Седого.
– Жёлтые штаны, «ку» два раза… – пробормотал тот. Или мне послышалось? Потому что жёлтыми синие джинсы назвать было бы всё-таки преувеличением.
Кто даст ответ, отчего я в такие минуты ощущаю томление духа? Не знаете? А я знаю. От недостатка мудрости. Собственно, не от самого недостатка, а от осознания его наличия. Вот и в этот раз: говорил же я себе много раз, что не пристало истинному философу судить о ближнем по внешности! Пусть этот ближний и с баяном. Не пристало, пока не ознакомишься с его внутренней сутью! Так нет же – осудил. Неправедно осудил в тот самый момент, когда в ожидании остановился он аккурат напротив меня, дабы получить воздаяние по делам своим. И заметался дух мой, решая гамлетовский вопрос: дать или не дать? Если дать, то слишком заметно оскудеет рука дающего, а не дать – это ж какой сволочью и мудозвоном надо быть?!
Выручил Илья Маркович:
– Присаживайтесь, молодой человек, в ногах правды нет, – мягко сказал он. – Составьте нам приятную компанию! Вы с закуской будете или без?
От такого напора радушия и безмятежной простоты пали бы не только стены древнего Иерихона. Гость колебался лишь мгновение, а затем решительно уселся рядом со мной.
– Николай, – представился он, принимая пластиковый стаканчик. – Музыкант и поэт. Ну, за здоровье здесь присутствующих!
Опасался я, что Николай не впишется в уже сложившуюся ауру, витавшую вокруг нас. Оказалось, зря. Более того, тут же выставил он две бутылки креплёного по ноль семь, подчеркнув самодостаточность и обеспечив безусловно уважительное к себе отношение.
Но – поэт?! Должен признаться, никогда я не оценивал достоинство собеседников согласно профессии. Ведь случается, что научное светило, какой-нибудь маститый хирург-кардиолог, запросто хлещет водяру, а рядовому сельскому механизатору подавай престижный массандровский продукт. Чего, интересно, потребует поэтическая натура? Согласитесь, не каждый раз выпадает случай выпить вот так, запросто, с настоящим поэтом! Хотя кто знает, может, просто он о себе излишне высокого мнения. И я бросил пробный шар:
– Скажите, Николай, а вы где-то уже публиковались?
О, каким взглядом он на меня посмотрел! Там было всё: и затаённая боль с каплей наивной ненависти, и оскорблённая романтика безысходности, и упрямое желание дать по наглой морде… Вместо этого поэт вздохнул:
– Да так, по мелочи… В основном в местной прессе. Пару раз в солидных журналах. Но в основном в стол. А хотелось бы написать что-то настоящее.
– Великое?
– Ну… Как бы пафосно ни звучало, да. Великое. А вынужден вот:
Николай развернул меха и рявкнул частушку:
На горе стоит машина –
Без колёс, е…ёна вошь:
Растаскала всю резину
На го…доны молодёжь!
Тут слово взял Илья Маркович:
– Прошу прощения, Николай, – мягко начал он, задумчиво протирая очки носовым платком. – Не то, чтобы я так уж осуждал вашу экспрессивную риторику, но столь гротескное самовыражение представляется несколько утрированным. Слышать такое от потенциального носителя разумного, доброго и вечного странновато. Конечно, в своё время актуальна была и «пощёчина общественному вкусу», и приписываемое то ли Клюеву, то ли Есенину высказывание о том, что «не на мне лежит конфуз от неправильно понятого слова»… Так ведь у того же Есенина полно действительно великих стихов, недаром он кумир многих и многих! Простите, мне кажется, вам следует стремиться к совершенно иной целевой аудитории…
Мне не хотелось спорить с Марковичем на эту тему: особое мнение я уже имел возможность озвучить. Но и на его стороне была какая-то своя правда: одно дело – мои грешные уста, другое – глас поэта. Как прикажете народу духовно возвышаться с такими вот припевками? Да, хотя люди в массе подобное искусство особо не одобряют – но не одобряют как-то чересчур пассивно. Я заметил только несколько косых взглядов – и всё.
Но слова Седого, видно, попали куда нужно. Поэт посмурнел, молча налил сам себе до краёв и выпил залпом. После чего горько выдохнул:
– Вот и я о том же.
Повисла неловкая пауза, которую прервала Мария Степановна:
– Бедный! – погладила она Николая по светлым кудрям. – На-кось тебе огурец, заешь. Да не убивайся ты так, всё пройдёть…
105-й километр – Усад
Наверно, Николаю непременно нужно было выговориться. Поэтому, обретя аудиторию, он обрадовался как пёс, нашедший столбик. Я его прекрасно понимаю: поэты сейчас никому не нужны. Но что делать, если в душе вздымается кипящий гейзер образов? Куда выплеснуть вдохновение, сжигающее душу? Вот и пьют на Руси. Пили и будут пить, потому что только так можно… Что, собственно, можно? Да ничего, собственно. Только пить.
Это я почему так говорю? Потому что читал Николай нам свои стихи. Много читал, да запомнил я только вот это:
Христос на кресте не кричал.
Он плакал совсем не от боли.
И было смешно палачам,
Когда Его в сердце кололи.
А Бог не хотел нам вреда,
Витая в своём абсолюте:
Людей распинали всегда
Такие же добрые люди…
– Не, Колян, не формат, – замотал головой Витёк. – Про бога туса не заценит. Это для ботанов отбитых. Пиплу нужен кринж или рофл, потому что кругом одни козлы.
О, как бы я мог возразить на это! Сколько всего рассказать! Какие привести аналогии и примеры достойных молодых людей! Как он ошибался, наш наивный студент! Ведь если электрон так же неисчерпаем, как и атом, то сколько же непознанного в человеке?! Хоть жопой ешь! Но каждую грань личности каждый индивидуум должен раскрыть в себе сам. Хотите возразить, что нужно подталкивать личность в нужном направлении? Конечно, нужно. Но в случае с нашим студентом я этого делать пока не буду. Нет. Я желаю увидеть самостоятельную работу его студенческого ума. Тем более, что мой ум в данный момент несколько затуманен.
Для упразднения тумана необходимо было срочно выпить. И я предложил тост:
– За будущее!
– Блин, да какое там будущее! – по инерции взъерепенился было Витёк, но быстро опомнился и выпил безропотно.
Очередная волна опьянения подхватила нас и понесла. Вперёд и ввысь, от Петушков к Москве, со всеми остановками, кроме Есино… Я давно заметил, что когда потихоньку начинаешь трезветь и в этот момент добавляешь для усугубления эффекта, усталый разум притормаживает и требует чуточку отдыха. Не знаю, как у кого, а у меня именно так. И во что это выливается в итоге? В смирение и покаяние. Причём поначалу смирение явно преобладает. Тут мне по неведомой аналогии вспомнилось поэтово: «а Он не последний, не первый, кто будет висеть на кресте: у нас искупительной жертвой всегда становились не те»…
В самом деле, ну что я выёживаюсь? Кому пытаюсь что-то доказать? Сядь, Веничка, говорю я себе в такие минуты. Сядь и смирись. У вселенной и без тебя хватает проблем. Посмотри в окно – там забытые Богом просторы сменяются рукотворными постройками из говна и палок. И всё это обильно поливается дождём. И ни одного магазина. Какая тоска! Какое уныние! Вот и Илья Маркович тоже замолчал и сидит, пощипывая куцую седую бородёнку. Наверно, вспоминает молодые годы, когда такая доза была лишь поводом для. Неважно, для чего.
Зато Николай воспрял духом. Теперь он пытался развернуть перед нами громады образов и планов кардинального переустройства общества. Звучный его голосище разносился по всему вагону, перекрывая дорожный шум:
– А представьте себе Китай на месте США: допустим, это у него теперь первая экономика мира, самая сильная армия. Самое большое влияние. И что бы изменилось? Ничего! Только латиницу заменили бы иероглифы. Не думаю, чтобы китайские лидеры вели себя лучше штатовских. Представили Китай гегемоном?
– Предпочитаю представить в этой роли Россию, – отмёл такую возможность патриот Витёк.
– И что? Российские олигархи какие-то другие? Будет то же самое!
– Может, и так. А может и нет.
– Но никто не даст даже попробовать!
– Одна попробовала, шестерых родила, – вмешалась молчавшая до сих пор Мария Степановна. – Ишь ты, опять им Китай подавай! Мало вам, оглоедам, русских баб?!
– Да причём здесь бабы?!
– А притом. Много б вы без баб справили! Поглядела бы я, как ты, скубент, дитё родишь да вынянчишь!
– Успокойтесь, сударыня, – мудрый Илья Маркович принял удар на себя. – Это они так, умозрительно. Желая стране счастья. И бабам тоже… – он вздохнул и добавил совсем тихо. – Главное, чтобы через год мы не вспоминали это время как спокойное и чудесное.
Мария Степановна сникла и покивала, соглашаясь:
– Ага. Я надысь купила по дешёвке цельную упаковку туалетной бумаги. Дай нам Бог столь кушать, сколь мы собираемся срать…
А вагон качало всё ощутимей. И восемь внимательных глаз с дальних сидений неотрывно следили за нами. Это напоминало то славное время, когда со страной на международной арене ещё кто-то считался, а страна не считалась ни с чем.
– И вы по простоте душевной верите, что приватизация при развале Союза была проведена справедливо? – не сдавался поэт. – И откуда-то появившиеся сами собой миллиардные состояния нажиты честным путём? Верите? А то, что собираемый всей страной стабилизационный фонд отдали на сохранение западу – мудрое решение, тоже верите?
– Ничему я не верю, – буркнула Степановна. – А только знаю, что пенсию мне, слава Богу, плотют.
Пенсию! О, убожество! Тут я целиком и полностью был на стороне Николая:
– Продали вас с вашими пенсиями! На корню продали, как поле, засеянное волчцами! И всей-то радости вам осталось – этот вот самогон, который мы уже до половины выпили! Если дальше так пойдёт, то и последнее разворуют. А факт технологической капитуляции подадут как простой переход с метрической системы на дюймовую!
Не так, ох не так нужно было с ней говорить! Для таких ведь и дождь за окном – Божья роса. И снова выручил Седой: ни слова не говоря, он налил всем. И добро, искусительно булькая, в который раз победило зло. Мы вновь сплотились тёплой компанией, и только Николай ожесточённо сопел, переводя взгляд со студента на Степановну и обратно.
– Скучно с вами, – поэт решительно поднялся и приладил на грудь свой потасканный баян. – Да и ладно, подумаешь. Сидите тут. Умнейте. А я пойду.
Как же быстротечно меняются обстоятельства! Вот был человек, и нет человека. Развеялся, как фата-моргана. Остались только две его бутылки: одна полная, другая почти пустая. Пустая, как место в груди, которое непременно когда-нибудь заполнится – но не сразу, не сразу.
Что-то неправильное было в его уходе. Не так должна была завершиться эта встреча. И вновь содрогался вагон, плыла перед глазами бесплодная заоконная хмарь, сама собой хлопала незакрытая дверь тамбура, и из невообразимой дали соседнего вагона сквозь жестокий колёсный перестук еле слышно доносилось:
– То-о-олько… Рюмка водки на столе…
Усад – Воиново
– Да что же это?! – скажет читатель. – Почему автор ни одного эпизода не распишет подробно, с яркими деталями, с эффектными эпитетами и метафорами? Где красочные картины интерьеров и тонкие подробности внешности? Как, например, понимать джинсы Николая, заправленные в сапоги? Это же прямое надругательство над фабулой и самая бестолковая безответственность! Мало того, даже связность сюжета отсутствует напрочь!
Да, так и есть. В отличие от того, вашего, Венички автор не претендует на звание литератора-интеллигента. Его ущербное мировоззрение отравлено примерами из интернета с его короткими твитами и прочей лабудой. Автору хочется всего и сразу, поэтому он лихорадочно перескакивает с темы на тему, то и дело безжалостно корёжа сюжет. Да и какое, говоря по правде, развитие сюжета может быть у поездки с заранее утверждённым железнодорожным расписанием?
Может быть, сумятица в повествовании творится из-за чрезмерного жизненного опыта? В самом деле, я ведь помню такие древние времена, когда шариковые ручки ещё не были изобретены. Я помню сахар по семьдесят восемь копеек за кило и водку по два восемьдесят семь. А четвертинку – за рубль сорок девять. Такой жизненный опыт так просто не выбросишь. Да и что взять с меня, пьяного!
Ну ладно, не будем на этом зацикливаться. А то пока я с вами занимался самоанализом, студент с Марковичем прикончили остаток поэтова вина и приступили к освоению второй посудины. Нет, не подумайте, мне не жалко – да я бы сейчас и не смог внятно сформулировать свою к ним претензию… Но вот зачем так демонстративно раскалывать коллектив? Или они по случайности забыли о моём существовании? А что, вполне: старик-то ещё кое-как держится, а Витёк совсем раскис. И только Мария Степановна, как непоколебимый символ страны, хранит рубежи. Русь всегда во многом держалась на бабах.
Чтобы хорошенько встряхнуть попутчиков, я решил прочитать им лекцию о международном положении. Не всё же время пить, надо иногда и закусывать духовной пищей! Иначе нас примут за обычных алкашей. И не нашёл ничего лучше, чем начать возвышенно, подобно древним пророкам:
– Внимай же мне, Израиль! Слушайте меня, мужи Иудеи! У меня есть нечто поведать городу и миру, сиречь урби эт орби…
И сразу же меня перебили. Не только свои, но и соседи по салону. Мол, какой такой тебе тут Израиль?! Ты, жидомасон херов, пасть свою поганую не слишком разевай, а то схлопочешь! И все оправдания, что слова мои – лишь ораторский приём, почему-то не возымели воздействия. Воистину, имеют уши, гады, но не слышат!
О суд Линча! О русский бунт, бессмысленный и беспощадный! Надо мной, как над Достоевским, уже вознесли шпагу, чтобы торжественно преломить, но тут вмешалась Мария Степановна:
– Вы чё, ополоумели? Ну, перебрал мужик, с кем не бываеть. Так что, сразу морду бить? Он жа не буянить, не блюёть. Чего взбеленились?
Тут я ставлю многоточие, ибо ничего приятного для меня не произошло, а неприятное не стоит описания. Нет-нет, не произошло никакого рукоприкладства, что это вы подумали! Мне неприятно то, что народ не стал внимать словам пророка своего! Впрочем, так бывало во все времена, чему удивляться. Честно говоря, я порой специально провоцирую своих ближних, говоря чуть громче, чем следовало, чтобы привлечь внимание к животрепещущим темам. Надо же кому-то достучаться до сердец паствы! Почему я решил, что я пастырь, не спрашивайте. Я и на трезвую-то голову объяснить это не смогу. А только если настоящий пастырь, давший обет нестяжания, носит часы за тридцать тысяч долларов – то и я вполне имею право так называться. И вообще, если к иерею приставлен специальный послушник, вся обязанность которого – при посадке в автомобиль складывать торчащий на митре предстоятеля крест, то стоит ли удивляться несоблюдению постов, отсутствию должного рвения и сребролюбию? Почему-то церковная верхушка решила, что сейчас для них самое время богатеть…
Всё это я произнёс, естественно, про себя. Только гнева Степановны ещё не хватало на мою голову! А она вряд ли одобрила бы такой дискурс. Как наяву слышу её негодующий вопль:
– Замолчи, анафема! Не кощунствуй!
Тут, пожалуй, вероятность получить по башке вовсе не иллюзорна.
Однако, судя по пробежавшему в салоне оживлению, мы не зря теряли время. Чтобы это было ещё более не зря, я решил временно переключиться на другую тематику. Естественно, перед этим освежившись последними остатками самогона. Однако Илья Маркович меня опередил.
– Не обсудить ли нам прямо сейчас, уважаемый Венедикт, проблему всеобщего счастья? – предложил он. Лицо его при этом слегка двоилось и расплывалось от избытка чувств. Откуда-то на нём иногда проступали черты студента. Хотя я знал, что такого быть не могло: Витёк уже давно с упоением спал, положив голову на плечо Марии Степановны.
– Счастья? С удовольствием, – согласился я, пытаясь поймать левой рукой ускользающий огурец. – Выдвигаю тезис: счастье как философская категория часто переходит в свой антипод.
– Поясните! – потребовал Илья Маркович. Видно было, что моя мысль привела его в некоторое замешательство.
– Охотно. Судите сами: когда человек счастлив, ему есть, что терять. Поэтому счастливый тревожен и от этого несчастен. А несчастливому терять нечего, и он этим счастлив. Как-то так.
– Забавно вы рассуждаете. Стало быть, счастливый не может быть счастливым, потому что несчастлив. И этим же опять-таки счастлив. И так по кругу. Вы это имели в виду?
– Именно это. Вы абсолютно верно ухватили мысль. Поэтому-то счастья, как перманентного состояния, достичь невозможно. По крайней мере, на сколько-нибудь длительный срок. Это как с вином, – я продемонстрировал ему бутылку, которую почему-то держал в руках. – Здесь осталось всего на один глоток. И я несчастлив, потому что жажду этого глотка. И одновременно счастлив, что он у меня есть. А теперь…
Я сунул опустевшую тару под сиденье.
– А теперь я счастлив, ибо достиг желаемого. И одновременно несчастлив, потеряв в ближайшей перспективе надежду на продолжение… Это диалектика в самом своём конкретном приложении.
– Так вы сейчас счастливы? Именно в конкретный, данный момент?
– И да, и нет. Счастлив обретением, но скорблю по утраченной возможности. Но утешаюсь, зная, что в Москве вновь смогу зайти в любой гастроном. Потому что счастье не есть нечто конкретно достижимое, а процесс, сам себя отрицающий.
– А хотите чуда? – вопросил Илья Маркович, дьявольски улыбаясь. – Хотите обрести столь вожделенное счастье немедленно, сию секунду? Жаждете ли его всем сердцем, всем естеством своим?
– Кто же не жаждет!
– Вуаля! – и Седой широким колдовским жестом выудил откуда-то из пузырящегося подпространства пузатенькую бутылочку коньяка. – «Дагестан», Кизлярский завод. Вёз приятелю на день рождения, да чего уж там!
– Вы подобны Иисусу Иосифовичу, – одобрительно отметил я, – сберёгшему хорошее вино к концу пьян… Простите, свадьбы. Примите же благословения моё и Марии Степановны, потому как от нашего студента вы такового, по-моему, уже не добьётесь.
Воиново – Крутое
После двух полных рюмок коньяка Степановна принялась петь. Негромко, но от этого не менее жутко. Раскачиваясь всем туловищем. Медведь, который наступил ей на ухо, наверняка отличался изощрённым садизмом. Боже, как я ошибался, когда критиковал поэта и певца Николая! Его громовые рулады теперь легли бы на сердце райским бальзамом. Я беспомощно заёрзал, не зная, как быть. Седой тоже притих и смотрел затравленно, как юная трепещущая лань на дикого распалённого похотью самца. Надо было что-то делать: некоторые особо чувствительные пассажиры уже полегоньку начинали отсаживаться подальше. И только спящему Витьку всё было трын-трава. Наверно, эта сатанинская какофония его пропитанным алкоголем мозгом волшебным образом воспринималась как колыбельная. Он привалился к стенке, запрокинул голову и безмятежно дрых.
Я уже собирался рискнуть и прибегнуть к какому-нибудь безобидному богохульству или даже налить изливающей из души вековую тоску даме третью рюмку. Но колебался в выборе: положительного результата ни один из способов не гарантировал.
Внезапно Степановна приостановилась и совершенно трезвым голосом сказала:
– Жил у меня кот, серый. Тоже, бывалоча, начну петь – подпеваеть. Любил, подлец, энто дело. И понимал…
– И что? Ну, понимал, а дальше?
– Сдох, зараза.
И заплакала. Ушла в себя и плакала. Ничего перед собой не видела – ни светлого будущего, ни славного прошлого. Только из-под набрякших полузакрытых век сочились медленные старческие слёзы.
И пусть, подумал я. Если слеза хоть немного приближает человека к катарсису – пусть человек плачет. Никого не нужно тревожить в такие минуты.
А вагон качало всё сильней. Наверно, там, за окнами разразился ужасный шторм, и непогода бушевала так, что состав с трудом удерживался на рельсах. И стемнело: при буре всегда темнеет. А ведь если хорошенько вникнуть и разобраться, окажется, что вся наша жизнь проходит в непрерывных штормах и бурях. И редкий ум дерзает прозревать грядущее среди мятущегося хаоса. Я, например, не прозреваю – это удел избранных. И слава Богу, что меня это никаким боком не касается.
Я медленно и тяжело пьянел, отрешённо глядя на раздваивающегося Илью Марковича. И думал. Вот о чём думал: если пожилой человек уже второй раз сел мимо своего места – стоит ли ему ещё наливать? И в тягостном сомнении цедил жгучий коньяк, смаковал и ужасался – что, если я вдруг, вот прямо сейчас, постигну истину, а она предстанет передо мной жалкой и ничтожной? И весь смысл жизни, который я накопил к этому моменту – а ведь я, будем честны, почти ничего не накопил – но то, что уже накоплено, вдруг да окажется никому не нужным? И я так и не узнаю, будет остановка в Есино или нет?
Язык немел и не поворачивался воззвать к Господу о помощи. Кто я такой, чтобы отвлекать Всевышнего! Я слишком уважаю Его, чтобы обременять своими глупыми сомнениями и ничтожными заботами. Не знаю, как Он меня, а я Его уважаю. Даже пишу с большой буквы. А ведь у Него таких как я – сколько? А? И каждый такой засранец претендует на уважение. И лезет, навязчиво так лезет: «подай, Господи»… Скажите мне, положа руку на сердце – вот вы станете уважать какого-нибудь назойливого консультанта в супермаркете, пристающего со своими советами? Не станете? Так что вы хотите от Него?
– Правильно. Никакой помощи Он тебе не подаст. Не захочет мараться, – произнес прямо мне в ухо тяжёлый замогильный голос.
Кто это? Кто этот чёрный с огненным взглядом?! Неужели…
– Да-да, Веничка, это я, – подтвердил чёрт. Не тот смешной гоголевский, который через «о», а вполне аутентичный – мрачный и зловещий.
– Давно собирался с тобой потолковать по душам. Оцени тонкость профессионального юмора – «по душам», а?! – чёрт грубо хохотнул. – Ты ведь хотел что-то узнать про смысл жизни? Познать свою сущность? Предназначение? Валяй, спрашивай. Нам сейчас никто не помешает, – и выразительно посмотрел на Седого.
Илья Маркович медленно поднялся и как сомнамбула неверными шагами направился к тамбуру. Пусть, пусть освежится, в смятении подумал я – и тут же забыл о нём, с надеждой обратив свой взор на Марию Степановну. Она витала мыслями где-то невероятно далеко, а может, так и спала сидя. Так что же, братцы, я с ним остаюсь один на один?!
По правилам мне полагалось забиться от ужаса в истерике, но отчего-то делать этого совершенно не хотелось. Я был тупо спокоен. Причём спокоен даже более, чем туп. Должно быть, нечистый сжалился и убрал страх из моего мозга.
– Будешь? – слабо болтнул я продукт Кизлярского завода. – Правда, там осталось совсем чуть-чуть, и разовые стаканчики уже кончились. Да и чёрт с ними… Ой, извини, я машинально. Без обид?
– Ничего, – усмехнулся чёрт. – Я на такое не обращаю внимания. А коньяк пей сам, я это не употребляю.
Ухмылка у него вышла косая, недобрая и тревожащая. Блеснули и тут же потухли ослепительно белые клыки. Чуть заметно пахнуло серой. Нечистый щелкнул пальцами, и почти пустая бутылка в моей руке ощутимо потяжелела. Теперь это был нераспечатанный двадцатилетний «Курвуазье».
– Подарок, – небрежно бросил чёрт.
Вот ведь как эксцентрично играет с нами случай! Тот Веничка, хоть и алкаш-алкашом, водил компанию с ангелами, а мне вот судьба подсунула, наоборот, чёрта. Хотя профиту-то от ангелов никакого, одни вздохи да разговоры, а тут гляди-ка, коньяк, да ещё какой! Я такого не то, что пить – даже и не нюхал.
– Но почему, – вдруг взволновался я, – почему так? Откуда в тебе столько альтруизма? По всем канонам нечистая сила должна творить зло, а ты…
– Я и творю, – успокоил чёрт. – Алкоголь вообще-то яд, не забыл?
– Козёл, – сквозь сон пробормотал Витёк и пустил слюну. Чёрт с интересом взглянул на него, словно оценивая – испепелить сразу или чуток погодить. Выбрав второй вариант, он вновь повернулся ко мне.
– А ведь он угадал, – качнул он рогами. – Меня действительно зовут Козёл.
– Не может быть! – запротестовал я. – У чертей совсем другие имена! Ну, там Абаддон, Велиар… Люцифер, в конце концов!
– Ты собираешься меня учить? – расхохотался чёрт, и покачнувшийся вагон противно заскрежетал колёсами. – Да Козёл, Козёл, можешь не сомневаться!
– Ну, как знаешь. А всё-таки чудно... Да постой-ка, ты ведь можешь и соврать?
– Могу, – легко согласился чёрт. – Но какая разница. Ты всё равно не проверишь.
Был бы я трезв – сразу бы понял, как решил надо мною поиздеваться Козёл. Ведь этот его троянский конь, этот коньяк, для чего был нужен? Для чего, если организм мой уже превысил все свои нормы и более в себя ничего впускать не желал? Не для того ли, чтобы, говоря образно, открыть ворота Трои? И все сбережённые в ней сокровища отдать на поток и разграбление? Чтобы я от этого страдал и сокрушался сердцем.
Что ж, я и страдал, томясь в нерешительности: вот он, идеал, апофеоз всех мечтаний, в моих руках, а вкусить его нет возможности. О, как я страдал! Выпить – и блевануть, или не пить и томиться? Пить или не пить?
Но кто может поставить преграду возвышенному духу, находящемуся на путях поиска истины? И дьявол был посрамлён – как всегда, когда он сдуру связывается с нашим человеком. Я глотнул прямо из горлышка, и божественный аромат проник в гортань, напрочь изгоняя все раздумья и сомнения.
Я мог бы вам напомнить про второе дыхание спортсменов. Я мог бы сослаться на любой западный боевик, главного героя которого битый час всячески мутузят, и вместо того, чтобы аккуратно добить лежачего, ходят вокруг с гордо поднятыми кулаками и красуются на публику. А потом герой чудесным образом восстаёт из пепла и размазывает всех соперников по рингу.
Но я не стану этого делать. Бесполезно: кто сам возвышался до аналогичного статуса, поймёт меня без слов, а тому, кто ещё не вкушал столь блаженного состояния, никакими словами ничего не объяснить.
Крутое – Орехово-Зуево
– Так что же всё-таки с нами будет? – спросил я.
– Всё на свете происходит согласно действующей в обществе идеологии, – пояснил чёрт. – Что она провозглашает, то обыкновенно и свершается. Таков непреложный закон развития общества, и через него – конкретной личности. А вектор развития всего социума, в свою очередь, определяется совокупностью индивидуальных стремлений. Вот твой дух, Веничка, чего желает, кроме коньяка?
О, если б я знал, если б я мог выразить, чего так жаждет душа моя! Причём жаждет как совокупно с народом, так и отдельно от него, эгоистично, для себя. Как примирить антагонизм тенденций окружающей среды и устремлений своего эго? Как найти компромисс между тем, что по самой своей сути непримиримо? Это сложнее даже, чем на корпоративе разлить остаток вина поровну, никого не обделив!
– Я не знаю, чего желает мой дух, Козёл,– честно признался я. – Вернее, догадываюсь, но не уверен.
– Хочешь ли узнать, верна ли тебе жена? Или дату своей смерти? Сформулируй вопрос, я отвечу.
– Нет, вот этого я решительно не хочу знать. Подумай сам: стану ли я счастливее, если узнаю, что помру такого-то числа? Да ну тебя, у тебя и ответы-то наверняка дурацкие!
Чёрт сверкнул зубами:
– Я не торговец счастьем. Я всё-таки демон. У меня другое предназначение.
– Ну ладно. Скажи, что будет со страной? Не со мной лично, а со страной?
– А ты действительно хочешь это знать, Веничка?
– Этого я, пожалуй, хочу. Почему мы живём хуже, чем другие? Откуда взялись олигархи-миллиардеры – неужели всё честно заработали? Почему в бесплатной больнице платное лечение? Почему уровень жизни в Москве и Петушках настолько разный? Почему на Руси русских всё меньше? И чем всё это кончится? Неужели то, что делается – к лучшему?
– Всё просто. Начнём с олигархов. Я напомню простую истину: когда государственный лозунг «воруй!», остальное уже не имеет значения. И да, они меняют страну к лучшему. Своему. А уж отсюда вытекают ответы на все остальные вопросы. Так что будущее ты в силах предсказать сам.
– И ничего нельзя изменить? Цены так и будут расти, а нам прикажут надевать на носы цаки и радоваться?
– Я такого не говорил. Ты вправе бороться против худшего и добиваться лучшего.
Тут я крепко задумался. Это что ж получается? Это ж не чёрт, а какой-то нигилист! Он что, подбивает меня на протест?
– Протест может быть законным, – угадал мои мысли Козёл. – Совсем не обязательно бить стёкла и жечь покрышки.
– Мирный протест? – мысленно захохотал я. А вслух сказал:
– А толку-то! Погоди. Я вот сейчас выпью и достойно возражу.
И действительно основательно приложился к горлышку, и от этого сущность моя наполнилась мудростью и пониманием. Темнота вокруг уже не пугала, наоборот, манила пульсирующим потенциалом и загадочностью вариантов. А поезд с грохотом летел под откос и всё никак не мог упасть, удивительным образов каждый раз оставаясь на рельсах.
– Так, – начал я. – Мирный, значит, протест. Ты слышал, чтобы хоть одно дерево протестовало против вырубки? А ведь деревья наверняка протестуют. По-своему. Мирно. Так что не надо втюхивать здесь про эволюционный и революционный пути развития. Вон кот у Степановны всё равно сдох, как она его ни любила. Против лома нет приёма. Сейчас что, особый период истории? У неё других не бывает. А жить хочется здесь и сейчас.
Козёл снисходительно усмехнулся. Смысл его ответной тирады сводился к тому, что ослов на переправе не меняют. Не коней, а именно ослов. Причём под ослами чёрт имел в виду не руководителей, а руководимых. И не меняют их в том смысле, что ослы всегда должны оставаться ослами. И нести свою поклажу.
Подзуживал, гад!
Я и выдал ему от души – про дух народа, про то, что когда нужно, пох…изм у нас сменяется жертвенностью, так бывало во все времена. И тогда всем народам вокруг становится страшно. Ибо игра начинается всерьёз: весь мир пополам и вдребезги. О, бойтесь нас в тот час! Бойтесь все! Потом-то, конечно, всё как-то само собой успокаивается до следующего раза, и оказывается, что ничего уж такого особенного в нас не поменялось. Пох…изм снова берёт верх – и опять из нас хоть верёвки вей.
– Я, признаться, не понимаю такой идеологии, – пожал плечами чёрт.
– Да. Ты не понимаешь. Так и должно быть. Нас никто не понимает. Более того, мы и сами себя понять не можем. Мы слишком велики, чтобы иметь понятную всем и каждому идеологию. «Умом Россию не понять» – это ведь не я сказал. Да если б мы знали, чего нам надо, неужели уже не достигли бы?!
Я задохнулся. Неужто этот рогатый не понимает, что к нам нельзя с той же меркой, что и к остальным?! Какой-нибудь немец или француз давно бы дуба дал, выпей он столько, сколько я!
Да, насчёт «выпей» это я вовремя вспомнил. Остатки коньяка смиренно доживали в бутыли свои последние мгновения. И было совершенно неестественно, что поддержать меня в этом начинании никто почему-то не собирался. Ведь даже у распятого Христа для создания коллектива нашлась пара разбойников, а у меня – нет… Впрочем, и у Спасителя апостолы при аресте поразбежались.
Я попытался нашарить Витька – и не нашарил. И Степановна исчезла – наверно, вышла в этой своей Купавне… Хотя постойте, мы ж до неё вроде не доехали? И тут перед глазами замельтешило: 85 километр – Дрезна – Назарьево – Павлов посад… Постойте, постойте, товарищи, как это? Мы же не на «Сапсане» едем! Ведь этак я не узнаю, будет ли остановка в Есино или нет!
Павлов посад – 65-й километр
Я очнулся в одиночестве. В окнах струилась мутная мгла, и непонятно было – существует за стеклом вообще что-то или нет. Козла как корова языком слизнула. И самое главное, коньяк этот его несравненный тоже пропал. Вот утверждают учёные физики: материя не исчезает. Врут, наверное. У меня уж сколько раз такое случалось: пьёшь-пьёшь, а потом глядь – даже пустой тары не сыщешь.
Однако куда же все подевались? Неужто я один остался в этом пустом бескрайнем пространстве, где даже точку опоры найти нереально? Нет, слава Богу, вот у дальней стенки по-прежнему сидят эти четверо. И молчат, молчат как свинксы! Да и хер бы с ними, раз так. Но где же всё-таки коньяк? Не мог же я его весь незаметно выпить? Или мог?
Господи, для чего ты благословил меня так по-свински захмелеть, а не пронёс чашу сию мимо меня?! Какой дурной пример я подаю ближним гражданам…
Вы что же, думаете, я по этому поводу не скорблю? Скорблю. Думаете, я сам себе не омерзителен? Ещё как омерзителен! Я и пью-то потому, что противно. Вот выпьешь с утра – и легче становится переносить собственную мерзость. И заодно вопиющую ущербность всего космоса. Если не верите, попробуйте сами. Только пить надо с полной решимостью и благоговением, потому как иного космоса Господь вам ни за что не даст.
– Ну что, Веня, опять ты набрался?
– Кто это? – встрепенулся я.
– Я это, твой внутренний голос.
– И чего тебе надо?
– Поговорить, конечно. Ты ведь хочешь поговорить? Хочешь, конечно. Ты всегда хочешь, когда пьян.
– Да кто тебе сказал, что я пьян?
– Не надо юлить перед самим собой. Признайся честно. Гордиться тут нечем, но и стыда никакого тоже нет. Уж тебе ли не знать.
– Ну хорошо. Допустим. И о чём мы с тобой будем толковать?
– О жизни, Веня. О жизни. Что тебя больше всего волнует?
О, меня многое волнует! Взаимоотношения между народами меня волнуют. И куда делась бутылка коньяка – тоже волнует.
– Пусть, пусть волнует. Когда волнует бутылка – это хорошо. Это куда лучше, чем взаимоотношения. А какой народ, кстати, ты имел в виду?
– Соседний, конечно. Что мне до другого народа! Другой пусть сидел бы себе за своим океаном. А тут я ощущаю общность. И меня это вдохновляет и отчасти тревожит.
– Вот как, тревожит! А что именно?
– То, что нет должного уважения к нашей армии. Я подозреваю, что в чём-то допущена ошибка.
– Ошибка?
– Может, я не совсем правильно выразился. Скорее, здесь подойдёт слово «недоумение». Я не понимаю, почему такое уж непримиримое противоречие между абстрактными Иваном и Тарасом. Но если столько людей об этом говорят, наверно, что-то такое есть. И отсюда – неуважение к армии.
– Возможно, армии стоило бы провести ещё один парад? Показать, какие мы молодцы. Пусть бы Путин с Си Цзинпином на мавзолее постоял. Или с Лукашенко.
Что-то здесь было не совсем правильно с логикой. И этот внутренний голос, паскуда, явно издевался. Я решил ему подыграть и ответил в том же духе:
– К парадам армия готова, да. А если перед парадом ещё и перекреститься, то вообще ей не будет равных. Ведь что главное для солдата? Вера в мудрость руководства. В прозорливость наших стратегов вчерашнего дня. Для которых основное – внешний вид своего церемониального кителя с героическими наградами. Ах да, и ещё танковые биатлоны, конечно. Это ведь много увлекательнее игры в оловянных солдатиков. А то ведь наш министр обороны в армии не служил, ему интересно.
– Тише, Веня, тише! – испугался голос. – Тебе не кажется, что это уже немного слишком?! Следи за языком, трепло! Осторожней надо, это тебе не маты гнуть.
– А чего бояться свободному человеку в свободной стране? Когда я вижу нечто непотребное, я об этом и говорю. Если не говорить, то и не исправят. А так, глядишь, всем станет получше. И вермут качественный делать научатся.
– Может, и научатся, а вот ты, пока будут учиться, хороших люлей огребёшь. И никакой вермут не поможет.
– Не смешивай вермут с люлями. Между ними нет никакой связи. И то, и другое существует независимо, хотя, бесспорно, каждый из компонентов может друг друга дополнять... Я ведь что, я ведь хочу как лучше стране. Я не только про вермут и люли, я мыслю стратегически. В глобальном масштабе. Вот кричат-кричат про лучшее в мире ПВО, где и муха не пролетит, а на деле анало говнет…
– Да ведь если не кричать, нас бояться не будут!
– И пусть. Пусть бы не боялись, а уважали. Так ведь и этого нет!
– А почему нет, можешь сказать?
– Конечно, могу. Потому что мы стараемся всем угодить. А так не бывает, чтобы сразу всем. И оттого сильные наши слабы и обещанное процветание всё никак не наступает. И в полный рост встают два исконных наших вопроса – кто виноват и что делать.
– Постой-постой, – забеспокоился голос, – ты на кого это намекаешь? Неужели на ……?
Конечно, я намекал на ……! А кто же иной приходит на ум? Но не только, не только! О, сколько фамилий я мог бы перечислить! Сколько озвучить громких имён!
Но я ничего не сказал. Только подумал. И не потому, что не желал делиться с миром обуревающими меня истинами, нет! Просто не успел. Те четверо, что так давно прислушивались к нашему разговору, решительно встали и вперили в меня загоревшиеся взоры. И словно откуда-то из-под земли послышалось мне совершенно неуместное «поднимите мне веки»…
И на табло вагона проступила надпись на древнехалдейском: мене, мене, текел, фарес. Я заметался и лихорадочно гадал в эти оставшиеся мгновения: фарес или всё-таки упарсин? Упарсин или фарес? А они всё приближались ко мне, эти четыре всадника апокалипсиса в штатском. И возложили длани свои на мои рамена.
– Куда вы меня тащите? – слабо запротестовал я. Слабо, ибо подспудно чувствовал неотвратимое приближение судного часа. – Богом вас заклинаю, скажите, куда?!
– Куда надо.
– Да за что?
– За язык, Веня. За язык. Молчал бы ты больше – глядишь, и доехал бы до своей Москвы. А так – не доедешь. Не только в Москву, а вообще никуда не доедешь.
И я умолк и замолчал навечно. И теперь больше никогда ничего не скажу.