Гостиница сокрушенных духом открылась три года назад в палатах бывшего родильного отделения городской больницы, упраздненной в связи с тем, что жители Миссисипска перестали болеть, а за одно и рожать. Но не перестали умирать, что являлось парадоксом и было бы изучено в полноте, если бы нашелся кто любопытный.
Однако, Миссисипск давно не блистал умами. Не блистал вообще ничем, кроме луж, которые – еще одна загадка – не замерзали даже зимой. Явления природы и общественной жизни в итоге текли собой, никому не интересные и не объясненные.
Даже в тот четверг, когда в нем приземлился прозрачный эллипсоид с большеголовыми космонавтами, никто, кроме дворника Недомога, даже глаз не поднял. Недомог же забубенил отборным матом и швырнул в их генерала совком, потому что эллипсоид при посадке раздул окурки, собранные им для последующего использования в личных целях.
Генерал с подбитым глазом быстро соскочил с пандуса, навел на меркантильного Недомога что-то вроде самопишущего пера – и с тех пор дворник не метет, а только неподвижно стоит, недоиспустив крик.
В горсовете его провели по ведомости как статую «Человек, устремленный ввысь» и оштукатурили, затерев изъяны и прикрыв сеткой рот, чтобы не селились стрижи. Теперь, если кто спросит, есть ли в Миссиспске культурный слой, его сразу можно послать туда – к дворничевым стопам, не утратившим густого и смолистого фетора.
Так вот я о чем… Гостиница прослыла элитной и тому подобное рококо. Собирались в ней тузы, хороводили гулянки и шли смотры «Мисс фрустрация» с тощими, а когда и с пухленькими девицами, близкими к случайному ню, – это как повезет в сезон и кого найдешь.
Бизнес буром пёр сквозь потолки ожиданий. Гостиница процветала.
Хозяин, тонконогий будто цапля исправник Жбан теперь не ходил на службу, а ездил в паланкине с восьмеркой молчаливых рабов. Ему кланялись из очереди старухи в клетчатых платках – за это он одаривал их булавками.
В тот апрельский день Жбан ехал, как обычно, по проспекту Благого зятя, через мост над оврагом-пропастью, в котором до июня лежат сугробы, мимо башен и телебашен, пожарных, водонапорных, сторожевых, пороховых и специальной башенки для принцесс, откуда их забирают рыцари. Одарив старух булавками, охватив пейзаж тяжким взглядом, тонконогий выкатился на площадь Беспечных дядек.
Там ходил инженер Остапов. Ходил по обширной луже, заливавшей чуть не половину муниципальной площади, с видом графа, прогуливающегося по парку в своем имении. Только без вороного дога с брезгливой харей и ждущих с кофейником ложных фрейлин.
На нем были калоши, надетые на растоптанные, лишенные надежд и шнурков ботинки, ядовито-синий пуловер домашней вязки и брюки из такелажной ткани, мечтавшие о самоубийстве. Фигуру венчала шапочка неопределенной природы, оставлявшая ветру виски и уши, державшаяся то ли волшебством, то ли на клею.
Остапов, не гася ход, поглядел на восьмерик дюжих как боксеры рабов, паланкин и недовольную рожу в нем. Погрозил Жбану кулаком и скрылся в переулке, в котором торговали углем.
«Странный человек, – подумал про инженера Жбан и добавил веско, как должно человеку солидному: – Обществу такие нужны».
Остапов и действительно был полезен.
Во-первых, отвлекая на себя тещу, которая бы, в его отсутствие, никому не дала покоя. Сумасшедшая как осенняя белка баба вечно всем была недовольна, ворчала и грозилась и было на нее две управы: булавки, раздававшиеся исправником, и возможность отвести душу, коря Остапова за грехи и помыслы.
Во-вторых, хитрец изобрел такой клаксон на моторной тяге, что гудение его распугивало ворон аж до Коромысловска. И вороны, мало-по-малу, перебрались скопом в соседнюю, которую не жаль, область. За это инженеру выписали памятную доску из чистой меди, в которой говорилось о нем и не хватало лишь второй даты. Доску можно было вешать, куда захочется, как только Остапенко даст повод ее закончить. На то имелись указания у приказчика. До тех пор она подпирала дверь.
Остапенко, нагуляв аппетит, привычно вошел в подъезд, поднялся в пятый этаж и там унюхал капустный лист, разваренный, как он любил, в чесночной воде с гвоздикой.
– Вот же счастье! – воскликнул инженер и прошел на кухню.
Потому что в мудрости своей умел радоваться простым вещам.