Что за кони в Лешуконье?
Я летел в Лешуконское из Архангельска на самолете — только так сюда и можно добраться. Когда пролетали над водоразделом Мезени и Пинеги, между деревьев начали виднеться белые пятна, затем их стало больше, а вскоре снег лежал сплошным покровом. Была середина июня.
Из Лешуконского я добрался до Селища — выше по течению Мезени — по большой воде. Теплоход уткнулся плоским носом в красную глину, и я ступил на узкую полоску скользкого берега, отделявшую воду от почти вертикально уходящего вверх высоченного увала. Поднялся по щелье — вымытому ручьем оврагу, прорезавшему берег. Такие вот щельи дали название в этих краях не одному селу — Ущелье, Белощелье,Тимощелье, Палащелье. Я приехал в село, расположенное неподалеку от Палащелья, где угасла было несколько десятилетий назад мезенская роспись.
Дом Ивана Фатьянова был нарядным — обшитый выше пояса ярко-зеленым тесом, и с фасада мог сойти за подмосковную дачную постройку. Сбоку же было сразу видно, что дом этот только спереди своим тесовым фартуком сбивает с толку, что это классического типа мезенская изба — длинная, заглубленная, с разделением на жилую и хозяйственную половину.
Еще издали я приметил какие-то нарисованные фигуры на доске под чердачным окном, а шагах в пятнадцати различил и рисунок — кони, олени,— те самые, ни на что не похожие, загадочные персонажи мезенской росписи: красные, с черными, тонюсенькими, как у гигантского комара, разбросанными в разные стороны ножками, черные штрихи рогов и гривы.
— Иван с фермы в четыре часа придет,— сообщила мне жена Фатьянова,— раздевайтесь, обогрейтесь с дороги.
Хозяйка усадила меня возле печи, затем снова села на крашеную коричневую лавку у окна, подсунув под себя подгузок высокой прялки, и ее загрубевшие от крестьянских трудов пальцы проворно потянули из кудели тонкий пучок овечьей шерсти. Жгутик скручивался одним движением между большим и указательным пальцами, а рождавшаяся тонкая нить наматывалась на веретено.
Прялка была старая, потемневшая, рисунок на лопаске читался с трудом, а местами и вовсе стерся. Но разве можно не признать в ней с первого взгляда знаменитую мезенскую прялку! Сколько я перевидел этих прялок в музеях, и всегда мне становилось грустно от того, что висят они на гвозде без дела, для которого созданы, как отживший предмет, без которого вряд ли можно представить себе крестьянскую жизнь всего несколько десятилетий назад. А тут вдруг вот, пожалуйста, прядут — и это обычное дело, и не прерывалось оно ни на один день в здешних местах.
Деревянную утварь в Селище испокон веку ладили, но не красили. Выбирали в лесу елку или березу с загибом, таким, чтоб из одного дерева можно было и лопаску и донце вырезать. Вырубали и обтесывали осенью, зимой, а перед ярмаркой, летом, расписывали. Всего два цвета в мезенской росписи: красный и черный. Красноватую охру добывали из береговой глины и сначала растирали на камне, а затем разводили в растворе лиственничной смолы — серы, как ее тут называют. Черную краску делали из сажи, смешивая с тем же раствором смолы.
Прялку расписывали сначала охрой с помощью-измочаленной на конце деревянной палочки, а потом тетеревиным пером обводили черной краской. После этого покрывали олифой, которая придавала росписи красивый золотисто-желтый отлив.
Рисунок прялки всегда имел строгий порядок. По небольшой, стройной, срезанной по нижним углам лопаске, украшенной наверху маковками, словно главками северной деревянной церкви, располагаются пояса рисунков и орнамента. Поверху загадочной нерасшифрованной клинописью идут бердо — сети или решетки в окружении курочек. Под ними — ряды коней и оленей, затем снова геометрический орнамент. И везде как бы невзначай разбросаны спиральки, черточки, кружочки, звездочки — словно вихрь от быстрой езды вскружил все вокруг. Живут на прялках рыбы и лебеди, написанные одним точным мазком охры, а там, где привязывалась кудель, мастер мог позволить разгуляться своей фантазии: тут и сцены охоты, рыбная ловля, катание на санях и даже... увиденный однажды колесный пароход. Стоила такая прялка в начале века от двадцати до 37 пятидесяти копеек. Это известно, потому что художник нередко прямо на прялке писал ее цену, имя заказчика и свое собственное. На одной из прялок Загорского музея читаем, например: «1900 года цена 35 коп. писал прялку Егор Михайлович Аксенов. Кого люблю, тому дарю прялку». Это и позволило теперь выявить наиболее плодовитых и талантливых палащельских мастеров. Почти все они были представителями пяти художественных династий: Аксеновых, Новиковых, Федотовых, Кузьминых и Шишовых.
В Палащелье и сегодня живут прямые потомки тех знаменитых мастеров — сыновья, внуки, правнуки. Промысел этот был чисто мужской. Я расспрашивал стариков о том, когда и откуда появился он здесь, на Мезени, в Лешуконье (одно название-то чего стоит: то ли леший на коне, то ли лешачий конь). Качали головами старики, говорили только, что возник промысел в незапамятные времена, считали, загибая негнущиеся, заскорузлые пальцы, своих предков, перечисляли тех, которые известны были художествами, но дальше нескольких поколений, то есть середины прошлого века, заглянуть не могли.
Между тем по своему характеру эта графическая роспись самая архаичная среди всех известных в русском народном искусстве и стоит особняком. В ней полностью отсутствуют обычные, распространенные в северной росписи, бытовавшей на Двине, Онеге и в других районах, элементы красочного, нарядного цветочного и травяного орнамента. Если на борецких, тоемских прялках — радостный праздник цвета, буйство красок природы, то здесь — предельная скупость изобразительных средств, лаконичность рисунка. Условные, нарисованные словно неумелой детской рукой кони и птицы ничего общего не имеют с их полнокровными, вполне телесными собратьями с прялок, которые делали в соседних районах Архангелыцины. И в то же время, при всей этой кажущейся неумелости, примитивной технике рисунка, какая удивительная цельность, изысканность, как точно передан ритм вихревого бега животных, какая отменная при предельной простоте средств передача характерных черт коня, оленя, лебедя! Та самая, что поражает нас в наскальных изображениях первобытного искусства, прекрасные образцы которой, кстати, были найдены сравнительно недавно на каменистых берегах Онежского озера и Белого моря. Может быть, сюда, за два тысячелетия до нашей эры, или к каким-то еще не открытым и ждущим своего исследователя петроглифам, тянутся корни загадочной мезенской росписи? Тем более, что, по мнению крупнейшего знатока крестьянского искусства А. В. Бакушинского, росписи мезенских прялок «отражают круг очень ранних земледельческих представлений. Они — пережитки первобытно-родового уклада жизни».
Некоторые ученые склонны считать, что наличие в орнаменте этой росписи таких элементов, как треугольники, ромбы, квадраты, розетки, а также графичность рисунка свидетельствуют о том, что она имеет в своей основе геометрическую резьбу по дереву, для которой так характерны все эти элементы. Действительно, на некоторых покрытых резьбой Городецких прялочных донцах с Волги фигуры коней имеют отдаленное сходство с красными конями Мезени.
А может быть, архаичная палащельская роспись — это отголосок древнего искусства чуди, угро-финского племени, жившего в этих самых местах. Ведь на узорах, украшающих медные нагрудники, найденные во время раскопок их могильников и относящихся к азелинской культуре III—V веков, почти повторяется узор мезенской прялки — те же ряды коней. Тем более, что с селом Чучепала, расположенным рядом с Палащельем, связано одно интересное предание. Рассказывают старики, будто на высоком холме около деревни стоял давным-давно чудской городок. Новгородцы, пришедшие сюда на поселение (а новгородская колонизация Севера началась примерно с XII века), однажды зимой внезапно напали на городок и погнали его жителей к реке. Здесь, в мезенской полынье, и погибли почти все чудские люди. Отсюда и название — Чучепала. А сенокос около того места до сих пор в народе зовут Кровавым плесом или Крово. Однако далеко не везде отношение новгородцев к местным племенам носило столь жестокий характер. Они обычно уживались, вели торговлю, обмен предметами быта, на которых, конечно, мог быть и чудской орнамент.
Пожалуй, наиболее экзотическое суждение принадлежит одному из самых ярких исследователей русского народного творчества В. С. Воронову. Он пишет: «Чрезвычайно любопытно отметить, что орнаментация мезенских прялок сохраняет в себе формальные отражения очень древнего времени: указанный узор можно решительно сопоставлять с греческой орнаментикой так называемого стиля Дипилон». Речь идет о геометрическом стиле великолепной орнаментальной росписи, которой были покрыты керамические сосуды, найденные на Дипилонском кладбище в Афинах и относящиеся к VIII веку до н. э. — периоду, когда племена Древней Эллады находились на последнем этапе первобытнообщинного строя!
Трудно сегодня сказать, которая из гипотез ближе к истине. Первое письменное упоминание о Палащелье как о центре росписи относится к 1904 году. Самая старая прялка, попавшая в музей, датируется 1815 годом. Поэтому и в научной литературе вы прочтете, что зарождение промысла относится к началу XIX века.
Говоря о характере мезенской росписи, всегда в первую очередь отмечают ее графичность. А что, если поискать аналогии этой художественной традиции в древних рукописях, которые, как известно, на Мезени создавались?
В Институте русской литературы Академии наук СССР в Ленинграде в отделе древних рукописей хранятся собранные по крупицам истоки русской народной литературы — почти восемь тысяч рукописей XII—XIX веков. Это уникальная коллекция народного письменного творчества, целые крестьянские библиотеки, главным образом русской вольницы, Севера.
Северная Двина, Пинега, Мезень, Печора... Сюда, в глухие леса, бежали крестьяне от крепостного гнета и религиозных гонений, сюда же попадали ссыльные. Здоровая народная мудрость и талант, вольный труд и мятежный дух создали здесь плодотворную почву для книгописания. Летописи и жития, повести и сказания, травники и лечебники свято передавались из рода в род как самая большая ценность.
Рукописи Мезенского собрания - сто шестьдесят одна единица хранения. Из них около тридцати - иллюстрированные рукописи и имеющие орнамент, заставки, украшенные инициалы. Одна тоненькая, без переплета, книга содержала разительно схожие красные лебеди на заставке с прялочными птицами. Очень похожих птиц я увидел потом и на лукошках Ивана Фатьянова. Боясь поверить в удачу, спрашиваю о возрасте рукописи. Книга не старше XIX века, что и записано в журнале поступлений 1966 года — рукопись привезена с Мезени более десяти лет назад. Ну что ж, во всяком случае, теперь ясно, что мезенская роспись по дереву была в почете и у местных книжных изографов. Ни коней, ни оленей, ни даже птиц я больше не нашел, но, когда непросмотренными осталось всего пять книг, мне попались две, которые я с таким же, если не с большим, замиранием сердца отложил в сторонку. В одной из них между двумя параллельными линиями были заключены красно-черные треугольники. Орнамент очень близок тому, что мы видим на прялках. Книга выглядела явно старше той, с птицами. Середина XIX века. Так же записано и в журнале, а археографы в таких вопросах почти не ошибаются: не хуже криминалистов они разбираются и в сортах бумаги, и в водяных знаках, и в марках бумажных фабрик, и в почерке, и в манере тиснения переплета — во всех деталях, по которым в совокупности можно весьма точно определить возраст рукописи. Последняя рукопись украшена не геометрическими заставками, а узорами с теми самыми черными и красными завитками, которые разбросаны на прялках. Приблизительно 1820 год.
Итак, мезенская роспись в книгописании существовала уже в первой четверти прошлого века. И если предположить, что переписчики книг переняли приглянувшийся им узор с прялки, то выходит, что роспись по дереву существовала еще раньше, вероятно, в конце XVIII века. А может быть, наоборот, книжная графика дала рождение и росписи? Вряд ли, так как трудно предположить, что при том количестве деревянных предметов с развитой палащельской росписью, с ее упорядоченностью строя, выверенными чуть ли не до сантиметра рядами фигур и орнамента, с конями и оленями, до нас не дошло бы ни одной рукописи с аналогичным рисунком, который мог послужить примером для древоделов. Гораздо логичнее, конечно, предположить, что переписчики использовали отдельные черты уже распространенной деревянной росписи.
...С середины шестидесятых годов стали появляться на выставках лукошки да короба с волшебными красными конями. Мезенские мастера восстановили промысел, да нет, не промысел, конечно, искусство древнее возродили. Федор Михайлович Федотов — из потомственных палащельских, да отец и сын Фатьяновы из Селища — Степан Филиппович и Иван. Расписывал в Селище, правда, только Иван, а Фатьянов-старший из сосновой дранки лукошки мастерил. Из всех троих жив ныне один Иван. С его искусством я и приехал знакомиться в Селище.
Туеса Иван расписывает не для заработка — он рабочий колхозной молочной фермы, а кроме того, добычливый рыбак (рыба в Мезени водится обильно) и охотник, что немаловажно в его хозяйстве с шестью детьми. Летом ягоды, грибы всей семьей собирают, чтобы на зиму витамины и соленья заготовить, так что на художества времени остается немного, и рисует Иван больше для души, чем для надобности.
— Весна приходит — сосна серой (смолой) заплывает, потому дерево зимой брать надо. Выбираю сосну на сурапке (полуболоте) около бора, дерево чтоб ровно было. Слои годичные должны быть ровными, тонкими — по коре видно. Срубишь его, распилишь, расколешь топором или клином сначала наполовину, потом на четвертинки. Длина полена — окружность лукошка. Нужно, чтоб оттаяло — раздирать-то как? В избе полено распарится и мягко делается, если оно не очень толсто. Расщепляю топором, ножом по слоям древесины. Если не очень мягкая, то кипятком распариваешь. Согнешь, в жомы возьмешь (зажим между двух дощечек), загнешь, сушить положишь. Черемшинкой прошьешь или в чоки вырежешь (замок по принципу сцепленных пальцев). Потом начинаешь крышку и дно делать — из доски сосновой или еловой. Размеришь, чтоб все аккуратно, шкуркой почистишь, чтоб задиринок не было, гладко. После этого начинаешь рисовать — гуашью красной, затем черной. Обычной кисточкой, а когда особая тонкость требуется, то и глухариным пером. Сутки посохнет — олифой покрываю. Пробовал как-то из глины по старинке краску делать, да не так, наверное: разрисовал, а стал олифой покрывать — она у меня и слиняла. Те кони, что на доме, под чердаком, я сначала масляной краской расписывал, а они облупились и выгорели. Тогда доску я покрасил цинковыми белилами, гуашью написал, и вот уже почти два года под олифой стоит, не блекнет.
Лукошки-то я уже лет пятнадцать расписываю. Отец у меня горазд был до ремесла, вот и стали делать, а я еще малый был — ложки, птиц резал. С лукошками нам двоюродный брат мой помог, Федор Михайлович Фатьянов — художник из Архангельска. А потом рисунки старинные я сам изучал — по всем домам в Селище старые прялки, сундучки рассматривал. Конечно, что-то и свое прибавил...
Отдохнув после работы, обстоятельно обдумав свои завтрашние дела, мастер согласился первую часть дня посвятить росписи. С вечера он достал из чулана уже готовые лукошки из дранки, вытащил перо из глухариного хвоста, которым жена маслила сковороду, взял черную тушь и красную гуашь. Когда приготовления были закончены, Ивана вдруг осенило:
— На чердаке у меня где-то старая прялка лежит, рисунок у нее совсем стерся. Ее еще для моей бабушки покупали. А что, если нам ее завтра подновить? Пожалуй. Рубанком стружку сниму и пущу по ней, как в старину, красных коней, может, дочке когда пригодится.
А.С. Миловский. Скачи, добрый единорог (очерки о худож. ремеслах). М.: Детская литература, 1982, 196с.
https://vk.com/doc-236094_440060171 11мб
https://vk.com/@voronez_ssosrv-chto-za-koni-v-leshukone