Однажды вечером вскоре после этого, выходя из театра в Стратфорде, я был вынужден вспомнить, как в тот вечер, когда пришли новости о Хиросиме, я шел почти в отчаянии по улицам Вест-Энда. Теперь я покидал спектакль, чувство возмущения оставляло меня в покое на несколько дней, я был среди толпы, оживленный и довольный в свете огней на берегу реки. Вокруг меня была группа пожилых женщин, которых я заметил в театре; они выглядели как школьные учительницы и жизнь дала им не так уж много; и все же их лица были добрыми, сияющими девичьим, искренним счастьем, они спешили в свой пансионат, чтобы почитать.
Именно там, у реки я был вынужден вспомнить, почему мне стало не по себе от того, что я довольствовался пребыванием под деревьями, освещенными фонарями; что Мартин, Маунтни и я, темной военной ночью, такой похожей на туннель рядом, согласились: нет серьезных причин использовать бомбу.
И всё же я оставался беззаботным под россыпью звёзд. Как долго можно выносить горе, вину, раскаяние из-за отдалённого ужаса?
Если бы это было иначе, если бы мы могли чувствовать общественные страдания так же, как мы чувствуем свои, мы бы не вынесли все эти тяготы. Любой, кто находится за пределами круга страданий, рад короткой памяти общества; для тех, кто внутри, это не так хорошо.
Нужно ли нам думать о том, что вдумчивым людям останется лишь этот осадок страха, как привкус во рту?
В последующие дни в Стратфорде, где я брал свой первый отпуск в этом году, все, что я слышал от руководства, было - что Льюк со всеми силами, как и прежде, руководил своей командой; что Мартин вернулся на место заместителя руководителя. С Мартином мы общались в компании.
Большую часть августа от Барфорда не было никаких новостей, кроме того, что Маунтни в последний раз пришёл, снял табличку с именем со своей двери, положил входящие письма поверх исходящих, как они с Льюком когда-то обещали, и вернулся в свой университет.
Несколько дней спустя, без всякого предупреждения, Дравбелл приехал в Стратфорд повидаться со мной. Он привёз настолько зловещие слухи, что говорил шепотом на пустой улице. По этим слухам произошла по крайней мере одна "утечка", возможно, больше: то есть данные об американских экспериментах, и, вероятно, об экспериментах Барфорда тоже, попали в СССР.
Через несколько часов после этих разговоров - это был конец августа и моя последняя неделя в Стратфорде - мне позвонили в отель. Это было от Льюка: Мартину и ему нужно было обсудить со мной кое-что. Я сказал, что могу приехать в любое время, но Льюк остановил меня.
- Не хочу играть в шпионские игры, - сказал он. - Но будет лучше, если наша встреча будет случайной.
В тот вечер они поехали в Стратфорд, и мы встретились на спектакле. В перерывах вокруг нас были люди; даже снаружи, на террасе, прохладной ночью, мы не могли начать разговор. Потом, когда ветер дул по-зимнему, мы пошли в гостиную отеля, но там еще долго пара семей ела бутерброды после театра, пока Льюк тяжело дышал от нетерпения. Снаружи стонал ветер, мы пили пиво, балки низкой комнаты давили на нас, пока мы ждали; этой ночью прошлое особенно угнетало.
Наконец мы остались одни. Уолтер раздраженно вздохнул, но когда он заговорил, его голос, обычно грубый, был таким же тихим, как у Мартина.
- Мартин, давай, - произнёс Льюк.
- Не стоит, - ответил брат.
- К чёрту, - любопытно было смотреть, как Уолтер сердится вполголоса, когда мы сидели, низко склонив головы. - Нельзя бесконечно уговаривать друг друга выступать.
- Нет, было б нужно, я б сказал, - ответил Мартин.
Льюк посмотрел сердито. Брат не реагировал.
- У нас сложности с тайной, - бесцеремонно начал Уолтер.
- Или, по крайней мере, ты, - он выпятил губу в сторону Мартина. - Создаёшь нам трудности.
- Это не я, это мир такой.
- К чёрту мир.
Льюк нахмурился: он произнес слово "тайна" как ругательство, но не мог отмахнуться от него: за две недели, прошедшие после сброса бомб, оно обрушилось на них сильнее, чем когда-либо за время войны. Теперь они, как и я, знали, что слух об утечках был больше, чем просто слухом. Насколько можно было доверять разведывательным источникам, это было правдой.
Уже в тот день Льюку пришлось идти на уступки. Курт Пухвейн, который работал в Беркли, недавно приехал в Англию и хотел вернуться в Барфорд в качестве главного химика Уолтера. Льюк признал, что брать его было слишком опасно. Никто из нас не верил, что Пухвейн шпионил, но он общался с левыми; если станет известно об утечках - с этим согласились и Мартин, и Льюк - с потоками обвинений им не справиться. Итак, Пухвейн приехал домой и узнал, что Ханна наконец-то уходит от него и что у него нет работы. Что касается последнего, Уолтер сказал, что "позаботился" об этом; есть пара университетов, которые были бы рады дать работу Пухвейну; лишний шум не поднимется - ещё один английский трюк, который Пухвейн, несмотря на весь свой интеллект и еврейскую проницательность, никогда не мог понять полностью.
Этот вопрос закрыли; но оставались и другие.
- Мартин хочет, - проронил Льюк. - Чтобы мы нашли ещё жертву.
Мы сидели рядом, за одним столом; но Мартин не смотрел ни на кого из нас; он, казалось, спрятался за щитами, настороженный, официальный, решительный.
- Думаю, это справедливо, - произнёс брат.
- Кого-то увольняете? - вмешался я.
- Да, - ответил Мартин.
- Подозреваем, - добавил Льюк.
- Держать тайну трудно, - заметил брат.
Они говорили о Сэбридже. Я уже год не слышал о подозрениях капитана Смита и не знал, подозревают ли Сэбриджа.
- Я что-то о нём не знаю? - поинтересовался я у Мартина.
Он ответил прямо; в жёстком взгляде не было теплоты:
- Нет.
Все, что они знали, это то, что в последние несколько месяцев, с момента своего выздоровления, Сэбридж казался приверженцем лейбористов.
- И что из этого? - спросил брат.
- Да, что из этого? - подхватил Уолтер. - Он мог быть в подполье. Может, и я там был? Может, и вы оба там были? Десять лет назад многие увлекались.
- Это ни к чему, - сказал Мартин.
- А что тогда? - в голосе Льюка звучала злость, но затем он стих. - Избавиться от лучшего радиохимика? (Он думал о профессиональном долге, о работе, о том, как всё будет долго без Сэбриджа.) Не то чтобы я его обожал, но он был с нами и может остаться.
Льюк не ушёл в эмоции. Он не сказал, что Сэбридж рисковал и пострадал вместе с ним.
- Мы должны контролировать его права и риски, - брат не показывал своих чувств.
- У нас нет доказательств, что он способствовал утечке, - не сдавался Льюк.
- У меня их нет. И не в этом дело.
- А в чём?
- Я уже говорил. Я не готов сказать, связан ли он с утечкой или нет, и есть ли какая-либо опасность, что он когда-либо будет связан. Я говорю о совсем другом и гораздо более простом. Для Барфорда мир разделился на две половины. Сэбридж - из другой. Если мы оставим его в Барфорде, это, скорее всего, будет опасно - и у нас возникнут неприятности.
- А я уже говорил и вновь повторю, - возразил Уолтер. - Что, по-твоему, Сэбриджа надо уволить, потому что от него какие-то призрачные угрозы. Я не готов идти на это - если только нет более веских причин. Я прислушаюсь к такой. Он собирается предать?
Мы все знали, что Мартин был прав в своих суждениях. Мир раскололся надвое, и таким людям, как мы, которые сохранили хоть какую-то верность своим лидерам и своим надеждам, это не понравилось. Много лет назад люди вроде Льюка, Фрэнсиса Гетлиффа или меня иногда сталкивались с раздумьями: если бы пришлось выбирать между миром Гитлера или коммунистами, что лучше? У нас не было никаких сомнений. Нам казалось, что коммунисты делали так, чтобы потом стало хорошо. Мы не смогли бы искоренить все тени этих мыслей за один день.
Конечно, с такими людьми, как Томас Бевилл и его друзьями, или со многими моими старыми коллегами по Кембриджу и коллегии адвокатов, все было по-другому. Большинство из них в глубине души дали бы противоположный ответ: коммунизм был абсолютным врагом: кстати, это кое-что говорило о патриотизме их класса: полные сомнений по поводу войны с Германией, зная, что это они могут как победить, так и проиграть, они тем не менее сражались.
Теперь такие люди, как Льюк, Фрэнсис Гетлифф и я, больше всего ученые, сомневались. Часто они унывали, хотя отчаяние было им чуждо, и они верили, что раскол мира, который их пугал, когда-нибудь закончится.
- Я уже говорил, дело не в этом, - произнёс Мартин.
- Для меня, - Уолтер повысил голос. - Это конец. Вот кто-то, о ком мы знаем, что он никогда не будет ближе к утечке, чем вы или я. И ты заявляешь, что мы должны придумать повод его выгнать - просто потому, что кто-то о чём-то болтает. Я так не играю. Как и Льюис. Если нам придется начинать страховать себя подобным образом, мы могли бы с таким же успехом уйти сами.
Он знал, мои симпатии были на его стороне. Именно он, а не Мартин, настоял на встрече со мной этой ночью - ему нужна была моя поддержка. Но также он попросил моего совета как официального лица, и я должен был его дать. Ни один благоразумный человек не мог игнорировать слова брата. Да, ответственность за безопасность лежала на капитане Смите и его службе: да, предложение Мартина немедленно избавиться от этого человека неоправданно. Но риск оставался.
Когда я говорил с Льюком (я хотел, чтобы он, по крайней мере, поговорил с новым руководителем), я наблюдал за ними обоими и думал - да, Мартин действовал ясно; он проявлял свою обычную дальновидность; и все же он думал не о том. Уолтер хмурился, склонив голову над столом; Мартин сидел слегка откинувшись назад, на его лбу не было морщин, он оставался более сдержанным, больше похожим на чиновника, чем мы. Казалось, он был далек от тех споров в моем офисе всего три недели назад. Но, хотя брат был далек от меня, я верил, что смогу понять его мотив.
Когда приглушенные голоса, его, Льюка и мои, зашептались и зашипели под лампой, я на мгновение увидел в Мартине родственную душу: мне показалось, что я знаю, к чему он стремился. Если бы я был прав, мне бы это не понравилось.
Мы долго разговаривали, когда Уолтер отодвинул стол. Он только что повторил, что не сдвинется с места, пока кто-нибудь не предоставит ему новые доказательства; на этом он упёрся.
- Будь я проклят, если избавлюсь от Сэбриджа, - его голос устрашал.
Мартин невозмутимо ответил:
- Тогда изложу свои доводы письменно.
- Черт возьми, - Льюк в третий раз не смог замолчать. - Мы все обсудили, ничего не надо.
Мартин сказал:
- Жаль, но я всё же запишу.