Русская парижанка

               
  Эта реальная женщина – нет, конечно же, мадам, ибо, несмотря на  полвека, проведенные в советской России,   в ней осталась неистребимой некая нездешность, нечто от женщин западного мира, что  не сумели смыть ни годы неустроенности, ни даже откровенной бедности, поскольку облик приобретается жизнью, семьей, средой, тебя формировавшей, а не нарядами, купленными в последний год.
Мир сдвинулся с места.
Африка едет в Европу, Ближний Восток – на Запад. Жители колоний, обретя независимость, моментально устремились в метрополии, к бывшим угнетателям.
Не заметили  закономерность? С обрушением  главных империй начались самые страшные  войны в истории человечества.
 А с концом аристократии кончилось и искусство.
                Ч 1
Именно тогда, в Великую европейскую войну (теперь она называется Первой мировой) , мой отец, уральский казак Рыбченков, оказался в лагере интернированных.
Узнав, что на родине революция, он счел разумным дождаться лучших времен. Однако они  не наступали:  вслед за революцией началась гражданская война.  А учитывая огромные размеры России и зная страсть русских во всем дойти до предела, отец все меньше думал о возвращении, а все больше о своей новой  родине и  о том, как начать  новую жизнь.
Он встретил мою мать, польскую эмигрантку Марию и женился на ней.
В 1927 родилась  я. Родители  оказались тогда на юге Франции в городке Каор на реке Ло. Да, да, именно оттуда  знакомое вино кагор, по-французски kahor.   Оттуда же родом папа Иаков Кагорский, нарекшийся  Иоанном XXII при избрании его в 1316 году в Авиньоне, куда в первые годы 14 века папа Климент V переместил апостольский  престол.
1931 год. Небольшой городок Булонь-Бийанкур под Парижем.
Помню себя четко с 4-х лет, потому что в этом возрасте пошла учиться.
Конечно, во Франции, так же как и в России, дети не идут так рано в школу.
Как я теперь понимаю,  обстоятельства  вынудили папу принять такое решение.
В августе у меня появился маленький брат, у мамы начались какие-то осложнения, и она долгое время провела в больнице. Папа должен был каждый день рано утром ехать в Париж, где он работал на заводе. Оставлять меня было не с кем: на няню или гувернантку денег не было – папа был простым рабочим, а мама – домохозяйкой.
Итак, я пошла в школу.
Обучение было раздельное. Ecole des filles - школа  для девочек – помещалась в большом старинном здании, перед которым был разбит газон с ровно подстриженной травой и цветами, а позади него – школьный двор
Я очень хорошо помню свою первую учительницу, mademoiselle Albert. Она была молодой,  всегда нарядно одетой, с аккуратно уложенными светлыми волосами.   
Она казалась мне самой красивой на свете.
В специальном ящичке у нее были карточки с написанными буквами. Она вынимала одну из них, показывала всему классу и громко нараспев произносила название буквы, а мы повторяли за ней. Так мы выучили весь алфавит.
В классе нас было довольно много, человек тридцать. Я подружилась с девочкой, с которой мы сидели за одной партой. Она была старше меня, и дружба ее носила несколько покровительственный оттенок, но это было не обидно, а трогательно – как если бы я была ее младшей сестрой.
Теперь-то я понимаю, что разница в возрасте у нас была не так уж и велика: во Франции дети идут в школу с шести лет, и первые пять учатся по программе общего элементарного цикла.
Через какое-то время мама вернулась домой с маленьким братиком, но я уже привыкла к школе, успевала в ней не хуже старших девочек, и меня оставили в классе.
Мои милые девочки! Мы переписывались с ними всю  жизнь, даже не надеясь на встречу. Встреча состоялась почти через пятьдесят лет, когда мало кто остался… А брата я даже не различила в толпе встречающих. Ему –то было легче – я шла одна, и он тактично сказал, что узнал меня сразу. Хотелось верить!
У нас была своя классная комната, мы находились только в ней, а учителя разных  школьных предметов приходили к нам. На перемене разрешалось выйти из класса и немного погулять по коридору. После основных уроков была большая перемена.
В это время можно было пойти в школьную столовую и купить себе обед.
Он состоял из супа, второго блюда и  десерта. На десерт полагались  компот и пирожные.
Затем мы возвращались в класс и делали под присмотром учительницы свои уроки.
Мы занимались до вечера. Были общие уроки музыки – мы пели в хоре, были уроки танцев, гимнастика.
Те, кто побогаче, брали для своих детей за дополнительную плату индивидуальные уроки  музыки, где учили играть на разных музыкальных инструментах.
Мои родители, к сожалению, этого позволить себе не могли.   
Никто не удивлялся, что во французской школе учится девочка с русской фамилией, я заметила, что чуть не в каждом классе есть одна-две, а то и три такие девочки. Дети нас никогда  не дразнили, учителя относились ко всем совершенно одинаково. Фамилии с окончанием «off» - переделанные русские - встречались очень часто, русских во Франции было много после революции  и гражданской войны.
Когда я немного повзрослела,  родители рассказали мне, как они  попали во Францию.
Отец Александр Прокофьевич ( помню, как трудно было это выговорить) Рыбченков, родом из городка Илек, был офицером Русской армии. Его родители были уральские казаки. Во Францию он попал еще в Первую мировую войну. Был в лагере интернированных, а когда узнал о происшедшей в России  революции и последовавшей за нею гражданской войне – решил, что лучше не возвращаться.
 Илек. Где это? Мне так хотелось узнать! Я пришла  в школу пораньше, встала у дверей преподавательской и стала ждать прихода учителя географии. Это был седой старичок, небольшого роста, кругленький, добродушный с виду.
Я поклонилась, но не уходила, и он догадался, что у меня какая-то просьба к нему.
Он приветливо наклонился – я была еще маленькой девочкой
- Mademoiselle что-то хочет спросить?
- Oui, monsieur. Я бы хотела посмотреть карту России.
- А как Вас зовут?
-  Nina Rybаkoff.
- Тогда это не праздный интерес, и я с удовольствием помогу Вам, - и он позволил мне  пройти в маленькое подсобное помещение, где хранились карты.
Он порылся в своих запасах и извлек карту Западного полушария. Расправил ее и повесил на гвоздь.
- Вот Россия, - вместо указки он сделал широкий жест рукой.
- О! – только и смогла я пролепетать, - Такая огромная!
- Франция не меньше, - мягко сказал он, - Если считать все наши владения.
- А где находится Илек, Вы не будете так добры показать мне?
- Ile Leque?
- Нет, не остров Лек, а город Илек.
- Никогда не слышал, - немного смущаясь, пробормотал он.
- Благодарю Вас, monsieur. – печально сказала я и хотела уйти, но он задержал меня:
- Подождите. Я смогу помочь Вам. Но не сейчас. Вы можете подойти ко мне, - он задумался, - Ну, скажем, послезавтра, и я принесу Вам подробный атлас России, где на последней странице указаны все населенные пункты по алфавиту.
- О, как я Вам благодарна!
Я присела в поклоне, но, медленно и торжественно пройдя несколько шагов, не смогла удержаться и дальнейший путь проделала, пританцовывая.
Дома я объявила, что послезавтра в школе мне покажут папину родину, и папа подсказал:
- Ищи ее на Южном Урале. Почти на границе с Казахстаном.
Эти названия мне не говорили ничего.
Тогда папа достал свой небольшой атлас России, и хотя маленький Илек на нем нельзя было отыскать, я примерно поняла направление  своих будущих поисков.
Старый учитель не забыл моей просьбы  и через день в школьном коридоре приветливо махнул мне рукой, приглашая за собой.
- Добрый день, monsieur.
- Добрый день. Я принес Вам обещанный атлас. Вы можете зайти после уроков и посмотреть Ваш Илек.
- Благодарю, - поклонилась я.
Уроки. Обед. Домашние задания под присмотром учительницы.
Наконец можно пойти.
Я переминалась у дверей преподавательской комнаты.
- Кого ты ждешь? – спросила проходившая мимо мадам.
- Учителя географии.
- Но вы еще не проходите географию!
Однако он услышал название своего предмета и выглянул из дверей.
- Эта юная особа пришла ко мне, -  кивнул он мадам и попросил меня подождать.   
Вернулся  через минуту, держа подмышкой довольно увесистый том.
- Это самый подробный атлас, который я сумел отыскать для Вас. Пройдемте в свободный класс и поищем то, что Вас интересует.
- Наш класс свободен! – радостно подсказала я, - Мы уже сделали домашнее задание.
- Вот и хорошо.
Он положил фолиант на парту и пригласил меня занять место рядом с собой. Потом поискал по оглавлению, нашел нужную страницу и дал мне посмотреть.
- Урал – это не только горы на границе Европы и Азии, есть еще река Урал. И, как я понимаю, именно на ней и стоит этот город.
Он взял остро заточенный карандаш и осторожно, не задевая карты, указал, куда смотреть.
Маленький кружок, стоящий на ниточке неведомой реки и был родиной отца.
- Спасибо, monsieur. Я запомнила. Горы Урал и река Урал.
- Чья это родина?
- Моего папы.
- А мама  - француженка?
- Да, – не очень уверенно ответила я.
 Кто же моя мама? Надо непременно узнать. У нее была библейская девичья фамилия, похожая одновременно на Иерихон и Иерусалим .
Но дома я узнала, что мама – полька из Варшавы.
- А поляки – они почти как французы? – спросила я с надеждой. В хоре мы пели песню композитора с настоящей французской фамилией Chopin, который, однако, родился в Польше, но почти всю свою жизнь прожил во Франции.
- Нет. Шопен – поляк. А польский язык – родственник русского.
- А как же фамилия?
- У меня настоящая польская фамилия, - ответила мама с гордостью. – Ярошевска. Jarosz – это по- польски вегетарианец.
- А что такое вегетарианец?
- Не что, а кто. Это человек, который не ест мяса. Не хочет убивать животных и есть их.
- Я тоже хочу не убивать и не есть животных!
- Вегетарианцами могут быть только взрослые, – кратко и веско сказала мама, закончив разговор. Дискуссий со взрослыми, тем более с родителями категорически не допускалось.

 
Своего собственного жилья у нас не было, родители снимали дом, но в нем  мы жили просторно, удобно, с газом, ванной, маленькой лужайкой перед окнами, выходящими на улицу. В городах, даже небольших, как наш, был проведен газ, а в деревнях покупали баллоны.
На воду, газ и электричество стояли счетчики, и нас с братом с детства приучали зря не лить воду, не жечь газ и свет.
У некоторых жителей, кроме жилого дома или квартиры, были загородные домики с небольшими участками земли.  Там они выращивали цветы, а из фруктовых деревьев предпочитали яблони и груши.
Мы, дети, иногда совершали туда небольшие набеги, чтобы унести с собой несколько яблок или груш. Бесплатное всегда вкуснее!
Провизию мы покупали на рынке, там  было дешевле, чем в магазинах.
Уже до войны у многих были холодильники, а стиральные  машины – в каждой семье.
Только в раннем детстве помню маму, стирающую вручную, потом мы тоже купили простую, без выжима, стиральную машину.
А вот телефона у нас не было, но тогда телефоны вообще были редкостью.
Однако не принято было ходить в гости, не предупредив о своем визите. Исключение допускалось, если вы шли мимо. Тогда можно было заглянуть на минутку, чтобы узнать  последние новости.
О визите же договаривались заранее. Если у хозяев не было телефона, то сообщали  пневматической почтой, для которой существовали специальные синие ящики. Письмо  в виде цилиндрика опускали в такой синий ящик, и оно доходило через несколько часов.
Визит полагалось отдавать.
Когда я приехала в СССР, то удивилась, что этих правил совсем не придерживаются. Не могу сказать, что мне это не нравилось – вроде бы отношения были более простыми и теплыми, если можно так выразиться. Хотя удивило и другое: можно было  прийти на заранее обговоренную встречу друзей с большим опозданием или даже вовсе не приходить – это почему-то считали даже более «шикарным», и почти никогда  за это не извиняться.
Еще русские любят ходить с надутым выражением лица – им кажется, что это прибавляет им важности. Смешно!
И только читая русскую классическую литературу, я узнала, что в старой России когда-то  тоже существовали  правила, как во Франции и других странах Европы, и существовали они  не только в аристократических фамилиях, но и у купцов и подражающих им мещан.
Я себя считала француженкой, и так и было записано в наших документах: «nationalite –Francais».
Но конфирмацию я не прошла. Нам в католическом соборе  - а православной церкви в нашем маленьком городке не было – разрешалось ходить на все службы, разрешалось причащаться, но  это – все, что разрешалось.
  А вот школа была – абсолютно светская,  наш школьный день не начинался с молитвы, как когда-то у  папы в его дореволюционной гимназии в России.
И  только много лет спустя я узнала, что государственные средние женские школы были открыты во Франции в 1880 году,  и тогда же было устранено религиозное обучение из учебных планов всех государственных школ.
  В нашем доме все было заведено на французский манер: рано утром подавался petit dejeunner  –  маленький завтрак: кофе с молоком и сахаром, к нему –  свежие булочки, джем, сыр. То, что называют круассаны – это croissant, сорт печенья или рожков в виде полумесяца.
Я до сих пор так завтракаю, всю свою жизнь.
В полдень – dejeunner – завтрак. Тот, что по-английски называется lunch. Закуски, салат с зеленью, горячее мясное блюдо.
В 19 часов – diner – обед. Нам ставили два бокала  - один, полный, с водой,  дрyгой – с красным виноградным  вином, налитым на донышке. По мере взросления доля воды уменьшалась, а доля вина увеличивалась.
И  поздно вечером, после театра, концерта, приема – souper – ужин. Хотя это вовсе не обязательно суп.
Все трапезы во Франции проходят только в столовой или гостиной (если нет отдельной столовой).
Никогда – на кухне! Это непозволительно даже в кругу семьи.
О французской кухне я скажу потом. С нею у меня произошла целая история, когда я уже приехала в СССР.
                Ч 2
Когда я училась, экзаменов в конце учебного года не было, но чтобы перейти в следующий класс, нужно было набрать хорошие баллы.
В некоторые институты можно было поступать без экзаменов, только предъявив комиссии аттестат с хорошими оценками.
Средняя школа  давала звание baccalaureat. Окончив ее, я поступила во Французскую финансовую школу, где проучилась два года.
В девятнадцать лет я начала зарабатывать самостоятельно. Найти работу оказалось  совсем не трудно. Сначала  служила в частном банке в Париже, а потом перешла  в одну парижскую фирму, занимавшуюся посреднической  деятельностью. 
До места службы от нашего городка приходилось ездить на пригородном поезде, но потом я поняла, что гораздо легче добираться на велосипеде.
Так делали почти все сотрудники. Велосипеды мы оставляли у входа в специальных стойках, и ни разу не было случая воровства, хотя никто не вешал на них замков. Смотрела недавно передачу о Дании, где велосипеды  - тоже самый популярный вид транспорта, но с огорчением узнала, что воруют их очень часто, и никакие замки не помогают. Так изменилась Европа. Или так ее изменили.
  Отдел, где я  работала, был очень маленьким – всего три человека. 
Мы оформляли поставки для заграницы, ходили с документами в  разные консульства.
Чего мы только не продавали! Прокат, рельсы, трикотаж, даже духи – они почему-то шли чаще всего во Вьетнам. Уже тогда мы должны были начать работу и с СССР, но что-то у наших хозяев не сложилось.
Рабочий день начинался в 8.45.
Мы работали до обеда, затем был перерыв два часа. Те, кто жил недалеко, ходили обедать домой и успевали даже вздремнуть. Сон  после обеда –  неотъемлемая часть французской жизни. Те, кто имел на работе отдельный  служебный кабинет,  могли устроиться  для послеполуденного отдыха на кушетке.
Проработав год, мы получали отпуск 24 рабочих дня.
А теперь я получаю от Франции пенсию 500 евро за то, что когда-то, в конце сороковых - начале пятидесятых проработала там семь лет!
Универмаги «Samaritain» и  «Galeries Lafayette» предлагали за доступную даже для меня, начинающей служащей,  pret a porte - элегантное готовое платье. А еще были скидки – solde - в конце сезона, когда одежда распродавалась за две трети ее первоначальной стоимости. Владельцы не хотели рисковать: вдруг  в следующем сезоне эти модели будут совсем не модными? Но так бывало редко. Подлинную революцию в  женской одежде  сумела сделать только великая Коко Шанель, а такие как она появляются на небосклоне моды раз в сто лет.
Когда я приехала в СССР, c  удивлением узнала, что даже о ней никто не слышал – правда, она ущла из моды на долгих 14 лет, но ведь вернулась в 1953!
Видимо, до России еще не дошло, сюда вообще в те годы доходило с опозданием лет на десять, что делало ее… довольно  провинциальной. Здесь никто  и не слышал о таких известных еще до войны  Домах моделей, как Ланвен, Фат, Лелон, Пиге, Пату, Баленсиага, Роша… И   даже о великой Элизе Скиапарелли, придумавшей… О, чего только не придумавшей: и  шляпку в виде куклы, и вечернее платье из холста, отделанное шелковой вышивкой, и туфли из шкуры леопарда, причудливые вышивки, аппликации из стразов и драгоценных камней. Да, ее мода, созданная в сотрудничестве с Сальвадором  Дали и Жаном Кокто,  не была демократичной, ее вещи носили очень богатые люди. Но зато потом фасоны дома Скиапарелли разворовывали все кому не лень, в универмагах США продавались упрощенные копии ее платьев, но синьора ни с кем не судилась – ведь это было для нее лучшей рекламой.  Она не умела ни шить, ни кроить, ее козырями были дерзость и безупречный вкус, и  понимание современного   искусства. И даже мы, молоденькие и небогатые, изо всех сил копировали ее выдумки – платья  с бабочками на спине, вязали что-то похожее на ее удивительные свитера, которые она сделала предметом высокой моды. 
Все это кончилось вместе с войной.
Париж был полон странными людьми. Особенно бросались в глаза польские цыгане – дикие, причудливо одетые, не говорящие по-французски. Немцы их не любили, и они, спасаясь от смерти, пересекли пол-Европы, неведомыми путями просачиваясь через границы, ускользая от полиции.
Именно тогда победил минимализм  Коко Шанель.
Так изменилось всё, чтобы уже никогда не вернуться.
А до войны  уцененные платья, которые пролежали не один год, тоже покупали, но так, чтобы никто не видел: приходили к самому открытию, когда еще пуст магазин.
Были и клошары – иностранцы, эмигранты, не нашедшие места из-за незнания языка и неимения никакой квалификации. Они довольствовались временной работой, грязной и тяжелой, а когда ее не было – собирали объедки и обноски с помоек.
                Ч 3

Вы спросите:  как мы пережили войну?
Думал ли кто о войне?
В сентябре 1938, памятном по Мюнхенскому сговору, до войны не дошло. И все решили, что ее и не будет. Гитлеру бросили кусок – Чехию -  не понимая, что это только разожгло его аппетит. Но когда немцы вторглись в Польшу, то уже через день, 3 сентября 1939,  союзники объявили Германии войну. Впрочем,  мобилизации как таковой вроде и не было: погода стояла отличная, и куда приятнее было проводить время на  пляжах, чем в окопах.
Новобранцы смело заверяли, что придут домой через неделю.
 - Войны просто не может быть. Это всего лишь огромный блеф!  - говорили они.
И не удивительно: повсюду только и слышно было, что немцы мрут с голоду, что бензина у них – на донышке, что броня их танков толщиной с картонку. Где уж им сопротивляться «первой армии мира» ? 
Нам тогда казалось, что у нас трудности военного времени: за мукой  маме приходилось ездить в деревню, отдавать муку в пекарню, потому что готового хлеба в магазинах  не было. А торты мы пекли сами! Только представить себе!
Были налеты английских, американских самолетов, тяжелых бомбардировщиков, называемых «летающая крепость». Мы скрывались в бомбоубежища. Но во Франции нет  полностью разрушенных городов, как это оказалось  в России.
Много лет спустя, после войны я прочитала книгу Андре Моруа « Трагедия Франции», написанную им еще в июле 1940 года в Америке. Оказывается, мы выпускали в 1937 году всего 38 самолетов в месяц против тысячи, производимых за тот же период в Германии!
Не мудрено, что Франция сдалась. Мы просто ничего этого не знали.
.   Столица была угрюмой. По радио беспрерывно передавали «официальные сообщения».
Мы тогда знать не знали, что всё это – работа немцев. Они хитро и злобно сеяли панику.
А еще немецкие самолеты и пешие агенты разбрасывали среди французов в огромных количествах небольшие и на вид безвредные листовки, отпечатанные на французском языке и включающие в себя, кроме современной пропаганды, пророчества Богоматери – для придания им большей достоверности. Они предсказывали ужасные разрушения от «летающих огненных машин», причем в них подчеркивалось, что только юго-восточная Франция избегнет этого ужаса. Наверно, сами немцы, составляя эту листовку, не представляли себе, какое губительное дело они затеяли: потоки беженцев запрудили все дороги, мешая  продвижению немецких войск во французском тылу и остановить их не было сил даже у военных властей.
Жители не примирились с немцами, которые, хотя  и вели себя   с виду прилично: то есть платили по счетам в магазинах и ресторанах, никого не насиловали и на улицах не убивали, но были – как бельмо на глазу. В своих зловещих формах со свастикой, со своей лающей грубой речью, со всем  чужим и чуждым самому духу Франции! 
И  все, решительно все делали пакости фашистам, скрытно вредили им как могли: почтальоны не доставляли немцам  личные письма из дома,  а больные проститутки нарочно не предохранялись, чтобы заразить немецких офицеров.
. Но по-настоящему началось Сопротивление – La Resistance,  только с появлением человека  такого масштаба, как Шарль де Голль
 А еще организовывались магистратские «Комитеты по чистке», которые, как это бывает в военное время, сводили теперь счеты со всеми неугодными
Но какие это были цветочки по сравнению с тем, что потом, уже десятилетия спустя, я узнала в России!
Для сравнения: известная красавица Арлетти Батиат провела полтора года под подпиской о невыезде за то, что влюбилась в офицера из немецкой авиации Ганса Зерринга.
Смотрела как-то передачу «Жди меня», где русская девушка, влюбившаяся не в немца, а в союзника – ирландца,  просто ходившая с ним в кино, отсидела двадцать лет в лагерях.
  В  лагерях для военнопленных сидело полтора миллиона французов, особенно много было среди них  жителей Эльзаса и Лотарингии – тех районов, которые немцы считали своими, исконно германскими.
Война, на которую самонадеянно отводили две недели,  не думала кончаться! И так -   долгих пять лет!
                Ч 3
 После войны в магазинах бывали столпотворения, доходящие до драк, из-за нехватки товаров.
Если побежденная Франция переживала трагедию, значит, победительница – Россия должна была переживать расцвет?
Какую трагедию пережила Россия, я смогла себе только представить по той  бедности, какой нас встретила наша новая родина. Но это было  много позже, в 1953.
К тому времени я вышла замуж за русского, тоже из семьи казаков-эмигрантов. Мы поселились отдельно, как это принято во Франции. Через год у нас появилась дочь Ирэн.
   Муж загорелся идеей репатриации.  Активная агитация велась уже с 1946, и довольно успешно. Особенно старались переманить известных прославленных русских.
И ведь переманили многих, хотели сагитировать даже Нобелевского лауреата Ивана Алексеевича Бунина, но он благоразумно сослался на возраст, ему было  уже 75.
Ни  мои, ни его  родители эту идею мужа не поддержали, но он был упрям и решил  по-своему. 
Так  я поехала с маленькой дочерью за мужем  в далекую неизвестную Россию.
Потом меня называли там «декабристкой», но, только выучив хорошо русский язык и прочитав Некрасова, я поняла, ЧТО имелось в виду.
Выяснилось, что жить в Москве или Ленинграде нам нельзя. Разрешили на выбор Саратов или Уфу. Муж выбрал Уфу, уральскую родину предков – казаков.
Мама дала мне в подарок свой семейный сервиз на дюжину персон из севрского фарфора. Как бережно мы его упаковывали! Но приехали к нам через месяц одни черепки. На границе, перед въездом в СССР, проверяли весь багаж, а после проверки никто не удосужился упаковать так же аккуратно, как это делают хозяйки. Только одна маленькая салатница чудом сохранилась целой, и это единственное, что осталось мне на память от мамы и от Франции.
 Муж получил работу водителя такси, а я сидела дома в ожидании появления на свет нашего второго ребенка. Мы сняли две комнатки в старом каменном доме по улице Социалистической на правой четной стороне.
 Шофер такси! А в это время на нашей улице – одной из центральных – еще можно было увидеть запряженных в телеги лошадей, развозящих хлеб и другие продукты!
 Я не знала  русский язык и  выучила только несколько самых обиходных фраз.
Муж дал мне деньги – свою первую зарплату - и я пошла на рынок, который был тогда рядом с нашим домом на улице Карла Маркса.
Я еще не разобралась с ценами и просто ходила и покупала все, что необходимо, чтобы приготовить настоящий французский обед. Надеялась, что муж меня похвалит!
Наконец-то появились деньги и можно все сделать по правилам.
Увы, меня не похвалили, а поругали: оказывается, я истратила  почти всю зарплату! Деревенские сливки для соуса, зелень, привезенная с Кавказа, специи, которых не было в магазинах – все это оказалось очень дорогим. Я не могла понять, как же рынок может быть дороже магазинов? Во Франции все было наоборот.
В следующий раз я была осторожнее. Так, по крайней мере, мне думалось. Но дела мои оказались еще хуже. Меня обокрали.
Я мало что знала об амнистии, объявленной в связи со смертью Сталина, не знала, как опасно стало ходить по магазинам, где карманники, выпущенные на свободу, почти открыто воровали кошельки, да еще грозили расправой их владельцам, обнаружившим пропажу.
Повторяю, я ничего этого не знала, и, возможно, именно это обстоятельство и помогло мне.
Я купила арбуз, кое-какие фрукты и в кошельке у меня оставались 15 рублей, три пятерки.
Хотела купить еще сыра, полезла  в сумку – а там пусто! Никого не было рядом, кроме одного мужчины, и я смело сказала ему:
- Где мои деньги?
Он, конечно, начал все отрицать. Но я продолжала наступать на него, ведь он оставил меня совсем без денег, нам просто не на  что будет жить,  второй  такой неприятности  я  не переживу, и муж мне не простит! На мой громкий голос явился  милиционер:
- Что случилось?
«О, как быстро здесь появляются полицейские», - помню, с восхищением подумала я.
- Пропали  деньги!  А он был рядом.
- Я ничего не знаю! 
Он что-то еще кричал, но милиционер взял его крепкой хваткой и повел в участок, который был тут же, на рынке.
Но и в участке мужчина  продолжал возмущаться, и тогда я поняла, ЧТО следует сказать. Я посмотрела ему в глаза и, стараясь говорить четко, произнесла:
- Это мои деньги! Три по пять!
Чтобы вор не подумал, будто я  заметила, как он крадет у кого-то,  и хочу  выдать  его – нет, я  просто хочу вернуть свое.
Милиционер велел ему поднять руки и обыскал его. Из далекого кармана он извлек три пятерки и спросил меня:
- Ваши?
- Мои.
- Пишите на него заявление. Ну, теперь ты не выкрутишься! Я тебя снова посажу, - пригрозил он вору.
- Я не умею писать, - призналась я.
- Вы из Прибалтики? – предположил  милиционер, слушая мою речь с акцентом.
- Из Франции.
Это произвело впечатление даже на жулика. Он стоял, открыв рот, а милиционер сурово посмотрел на него:
- Ты перед кем позоришься? Что о нас  заграницей подумают!
Мне немедленно вернули деньги. Жулик чуть не плача просил у меня прощенья.
А потом оказалось, что мы живем на одной улице, и теперь при встречах он всегда низко кланялся мне и подобострастно приветствовал, что вызывало даже некоторую ревность  со стороны моего мужа.
- Кто этот мужчина и почему он с тобой раскланивается? – однажды сурово спросил меня муж.
- Это мой персональный вор!  - с гордостью рапортовала я.
Вскоре у нас родилась  вторая дочь, но никто не платил нам никакого пособия,  ведь я ни дня не проработала на советскую Россию.
Мужа поставили в его таксопарке в очередь на квартиру, но сказали, что ждать надо несколько лет.
Несколько лет! С двумя маленькими детьми в крохотных  чужих комнатках, без ванны, с общим туалетом! И одной зарплаты явно было маловато на четверых.
- Давай  уедем обратно, - умоляла я мужа, и он начал поддаваться на уговоры.
Но когда я вплотную занялась этим вопросом,  выяснилось, что уехать я могу, но без детей. Я  плохо понимала, еще хуже говорила по-русски, и всех тонкостей  в причинах отказа не поняла. Кажется, у детей считалось постоянное гражданство, тем более, что вторая, Анна, родилась в СССР, а у меня  - пока временное.
Но мужу я успела втолковать, как тяжело мы здесь живем, и он перестал заботиться о нашем житье.
Он куда-то исчезал по вечерам, а в один ужасный вечер  не вернулся совсем. Он ушел из семьи.
Однажды после его ухода я ехала в трамвае.  На углу Революционной и Ленина, там, где трамвайные пути   делают поворот, вагон накренился, и какой-то пьяный пассажир чуть не вылетел из растворенной двери.
Его едва успели поймать.
 Простая и страшная мысль пришла мне тогда: вот как легко можно кончить все мои страдания!
Я оставила эту мысль  себе, как выход на самый крайний случай.


Но это он забыл про детей, я не могла себе этого позволить.
Я начала продавать,  сначала свои парижские шляпки, шарфики, платья,  потом очередь дошла и до чулок. Надо было что-то делать!
Я не хочу его осуждать, я просто не хочу его вспоминать. Мы встретились только однажды, много лет спустя.
                Ч 4
Надо  уехать обратно! Языка я почти не знала, работы у меня не было, а теперь не было и мужа.
Без мужа, наверно, я имею право уехать! Ведь во Франции у моих детей бабушки, дедушки и родной дядя, мой брат, а здесь никого.
Но мне снова отказали, пояснив, что уехать можно, но без детей.  Без моих детей! И только тогда я  приняла твердое  решение  остаться.
  Мне было почти тридцать лет, когда я переступила порог вечерней школы. Я решила по всем правилам овладеть русским языком, иначе все равно буду говорить с ошибками, и  у меня никогда не будет хорошей работы.
Я пришла в пятый класс и сидела среди самых простых работяг, которые, отработав целый день на тяжелой, «черной», как это называлось, работе, почти засыпали уже к третьему-четвертому уроку.
Девушки старались больше.
Но что меня удивляло, и  к чему я не смогла привыкнуть  до сих пор, была – обыкновенная ругань, которая сопровождала чуть не все дела и события. Ругались разнообразно, изощренно, куда до них французам с  их  единственным бранным словом «merde» - дерьмо.
Но не все было плохо. Дочерей я легко устроила в детский сад, который не стоил почти ничего, но где детей неплохо кормили – давали даже по конфете в день и по яблоку или ломтю арбуза. А еще у них были утренники - праздники, на которых они выступали, заранее разучивая для этого песни, танцы и стихи. Мои девочки  уже вовсю болтали на языке своей новой родины. Какой  замечательный дом  занимал в те годы их садик на улице Ленина напротив гостиницы «Башкирия», я узнала только недавно.  До революции этот прелестный особняк, построенный как стилизация под боярский терем, принадлежал земскому судье Заварицкому, отцу будущего геолога-петрографа, академика АН СССР.
Конечно, он не сохранился. Вернее, его не сохранили. Как жаль!
  Меня спрашивали:
-  Дома, наверно, вы  говорите  с дочерьми только по-французски?
Разве я бывала дома? Я уходила  в 7 утра, а возвращалась в 11 ночи.
Дочки после школы оставались в группе продленного дня, а с ужином им помогали соседки.
Только своей внучке я смогла преподавать французский, и теперь она легко щебечет, как настоящая парижанка.
Я пошла работать на витаминный завод в цех аскорбиновой кислоты.
Это была очень тяжелая работа. Во вредных парах, как в тумане, прошел месяц, показавшийся мне длиною в целый год.
Однажды в цех пришел какой-то важный мужчина в форменной одежде. Потом я узнала , что это была прокурорская  проверка.
Он подошел ко мне и спросил:
- Как Ваши дела?
Я хотела улыбнуться, но против воли глаза мои увлажнились, и я сумела  произнести единственное слово:
- Плохо.
- Да, я вижу.
Он повернулся к начальнику цеха и что-то начал ему тихо говорить. Я поняла, что разговор со мной окончен, поклонилась и пошла на свое рабочее место. Но когда пришла на следующий день на работу, выяснилось, что мне подобрали место заведующей складом.
Меня это не обрадовало, а испугало – я ведь еще плохо говорила, а уж писала наверняка с ошибками, которых пока не замечала.
Начальник цеха успокоил меня:
- Там ничего сложного нет. А ты, - он кивнул моей предшественнице на этой должности, собиравшейся  уходить на пенсию, - останься на месяц и помоги новенькой.
 - Как скажете. Что до меня -  я готова хоть год с ней просидеть, пока она не привыкнет.
Так началась моя новая жизнь. Тетя Глаша терпеливо мне объясняла, в какую графу что записывать, как вести учет и все премудрости приемки-выдачи. На новой должности я продолжала получать надбавку за вредное производство,  «спецпаек» – молоко, но сидела в отдельном помещении, куда не доходили запахи  из цеха,  и можно было свободно дышать. А главное, у меня сильно вырос оклад, он составлял  90 рублей. Это были деньги, на которые можно  прожить.
На первую зарплату я купила шесть красивых чашечек, шесть нарядных салфеток к ним, полдюжины столовых приборов. Мои девочки и я снова завтракали и ужинали как во Франции.  Хозяйка, у которой мы жили, увидела мое первое приобретение и откровенно удивилась:
- Разве с этого надо было начинать?
А я до сих пор убеждена, что сделала правильно. Нельзя воспитывать культуру, если вы обедаете на грязной клеенке; нельзя объяснять правила этикета, если у вас роль столовых приборов выполняют   алюминиевые ложки!
Теперь, когда прошло уже  более полувека с той поры, я часто слышу обычный комплимент:
- Вы до сих пор – француженка. Впрочем, это, наверно, врожденное.
Последняя фраза должна, по их представлениям, усилить похвалу?
 Когда я впервые услышала это выражение: «К хорошему привыкают быстро»? Его часто повторяют, не подозревая, что все   - наоборот. К плохому привыкают еще быстрее, потому что легче катиться вниз, чем изо всех сил держать себя, не позволяя расслабляться даже в мелочах. А как важна каждая мелочь! – ведь никто не отдает всего и сразу, уступают помалу, однажды с ужасом обнаруживая, что почти ничего не осталось.
 
Только в выходные   я могла говорить с детьми  по-французски, а когда они  отвечали мне так, как им становилось  всё привычнее, я просто делала вид, что не слышу. Но выходных было так мало – всего четыре в месяц. Результаты с изучением французского вам понятны…
А сама упорно штудировала русский. На нем нужно было учить и математику, и историю, и географию.
Помню, какого труда мне стоило прочитать первую страницу тургеневского романа. Даже название его было не совсем понятно. «Накануне». По-французски два значения у этого слова: «la veille de»  - в день, предшествующий данному событию и  «a la  veille de»  - незадолго до. Что имел в виду Тургенев, я решила узнать по событиям романа.
Половину своего выходного дня – единственного за неделю – я потратила на первую страницу:
 «В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцова, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека. Один, на вид лет двадцати трех, высокого роста, черномазый (негр? с удивлением подумалось мне), с острым и немного кривым носом, высоким лбом и сдержанною улыбкой на широких губах (это только укрепило меня в моих подозрениях), лежал на спине и задумчиво глядел вдаль, слегка прищурив свои небольшие серые глазки; другой лежал на груди, подперев обеими руками кудрявую (все же негры!) белокурую (?)голову,  и тоже глядел куда-то вдаль.»
О боже! Предложение кончилось тогда, когда я уже начала забывать его начало.
Целый месяц я читала роман. Правда, к концу дело пошло намного живее, так что, дочитав, я почувствовала не опустошенность, как бывает при тяжелой работе, а даже некий прилив сил. Захотелось прочитать еще что-нибудь.
Следующим этапом была проза Пушкина. Я предполагала, что это будет намного труднее Тургенева, учитывая, что поэт жил на 20 лет раньше, когда  современный литературный язык только создавался усилиями Карамзина и самого Пушкина. Но оказалось, что читать Пушкина – одно удовольствие, настолько легок был его слог, напоминающий лучшие образцы французской литературы. А потом выяснила для себя, что в детстве он и начинал с чтения французских классиков и философов на языке оригинала. А так называемую детскую литературу не читал вообще – ее, вероятно, в те времена  и не было в России.
Возможно, это и было  главной  удачей, залогом раннего развития.
  Известно высказывание Горького, что для детей нужно писать как для взрослых, только еще лучше. Слова маститого писателя повторяют как молитву, хотя бы сама жизнь опровергала это много раз. Так старательно переписывали в течение столетий  постулаты Аристотеля, как священные книги уже новой, христианской истории.
 Простой пример:  мои дочки начали знакомство с русской литературой с чтения стихотворений Михалкова. Им нравилось,  пока они были  детьми. Я тоже прочитала его книгу – большой том в серой кожаной обложке 1957 года издания со множеством прекрасно выполненных иллюстраций, правда, черно-белых, но дочери с моего разрешения  с удовольствием их раскрашивали цветными карандашами.
 Классик детской литературы явно не дотягивал до уровня хорошего взрослого поэта.
Недавно прочитала в «Вопросах литературы» смешную рекомендацию по поводу Михалкова, подтвердившую мои мысли:
« …Когда-нибудь будут памятники и юмористические. Почему бы нет? В Парке культуры и отдыха, например. Тому же Михалкову. Под Пушкиным или Маяковским танцевать, скажем, не совсем удобно, а под ним – самый раз».
У нас уже накопилось довольно много книг к тому счастливому моменту, когда от завода мне дали квартиру, пусть небольшую, однокомнатную, и я могла  покупать собственную мебель!  Начала с книжного шкафа, который не могла  себе позволить, пока жила у хозяйки.
 Окончив вечернюю школу, я легко  поступила в Московский институт иностранных  языков имени Мориса Тореза. Основной экзамен – французский язык был сдан на пять. Имя генерального секретаря Французской коммунистической партии звучало как привет с  родины.   
 
 Сессии  длиною по месяцу два раза в год позволяли познакомиться  со столицей.
 Уже на третьем курсе меня взяли на завод «Гидравлика» письменным переводчиком c русского  на французский. На работе у меня была отдельная комната, где мне никто не мешал, и я занялась поистине любимым делом, к тому  же совсем для меня не трудным.
 Мои переводы с русского на французский были безупречны. Я становилась известной, и когда заговорили о создании в Уфе своего музыкального ВУЗа, я задумала попытать там счастья.
 Прекрасно помню тот летний день 1968 года, когда я отправилась к ректору вновь созданного института Загиру Гариповичу  Исмагилову. Живой классик башкирской музыки оказался крупным дородным мужчиной, совсем не старым ( ему, как потом узнала, был тогда 51 год), приветливым, я бы добавила – барственно-приветливым.
Узнав, что я по рождению – француженка и французский язык – родной для меня, он не стал мучить меня проволочками, а решил вопрос довольно быстро, в сентябре я начала свой первый учебный год в качестве преподавателя, и сразу – преподавателя ВУЗа. А уже через год меня перевели в штат.
К сожалению, студенты, справедливо полагавшие, что иностранный язык -  не главное в их будущей профессии, не слишком  старались. Единственное, что им  хорошо удавалось, как музыкантам – произношение, а  изучение грамматики и терпеливый перевод текстов явно не были их коньком.
Особенно удивил меня один студент, гордо заявивший на пожелание быть более прилежным:
- Главное – это талант!
Он не постеснялся бы, я думаю, придать своему голосу и небрежно-покровительственную интонацию, если б не предположил, что это может грозить ему «неудом» на ближайшем экзамене.
- Странно это слышать от будущего музыканта, - спокойно ответила я, и это придало ему смелости:
- А что тут странного? Разве не так?
- А себя Вы считаете талантом?
- А сюда другие не поступают!
- Если Вы – талант, то пожалуйста, садитесь за рояль и сыграйте  Второй концерт Рахманинова.
-  Я его не учил! – с ходу возразил он, но потом понял: сказал то, что и требовалось доказать.
 Мне наскучило это невнимание к моему предмету.  Поэтому, когда  в  педагогическом ВУЗе, открывшемся за год до Института искусств, создали, спустя шесть лет, кафедру французского языка, я решила перейти на работу туда.   
Мне  сразу дали звание старшего преподавателя, что одновременно обязывало и окрыляло.
 Меня окружали интеллигентные люди. Мои студентки воспринимали французский язык как возможность побыть другими, не такими, как в обыденной жизни.
Это умиляло и заставляло улыбнуться, ведь во Франции по-французски говорили и торговки, и мусорщики, и клошары.
Горбачевская эпоха  казалась мне сплошным парадоксом. С яростью стали отрицать все, чему поклонялись. Во Франции всегда неизменно считали, что каждая из революций, начиная с Великой, а затем революции 1830-го, 1848-го, Парижская коммуна улучшали жизнь, потому что каждая добивалась  новых свобод для народа, а Наполеон оставался национальным героем malgre tout - несмотря ни на что.
  Потом  принялись ругать «соцреализм». А мне он показался калькой с литературы эпохи – великой эпохи – Людовика XIY. Там тоже была жизнь, но жизнь облагороженная,  с сияющей прекрасной целью, с обязательным воздаянием за праведную жизнь и непременным – от имени короля - наказанием за грехи. Зло разоблачалось, добро награждалось. На сцене торжествовала справедливость.
Парадоксально сближал далекие эпохи абсолют государства.
«L`etat c`est moi». Как органично это могло бы прозвучать из других уст на другом языке!
  Великие французские писатели были и великими гражданами. Они словно переняли у Льва Толстого его мысль (прочтенную мною только здесь, в СССР), что совестно сочинять  про какого-нибудь Ивана Ивановича и Марью Петровну, что писать можно  только о том значительном и интересном, что случалось наблюдать в жизни. Так писали Анатоль Франс и Ромен Роллан, Анри Барбюс и Поль Вайян-Кутюрье, Андре Мальро и Жан-Поль Сартр.
Но современные писатели словно совсем обленились и им трудно протянуть руку даже к энциклопедии, не говоря уж о том, чтобы изучать первоисточники  и документы, а затем интерпретировать их с языка казенных резолюций на хороший литературный.
По крайней мере, мне советская эпоха принесла только блага. Я бесплатно выучилась, получила – без знакомств и «блата» - хорошую работу, мне предоставили квартиры – сначала однокомнатную, затем трехкомнатную, дочерям  я смогла  дать образование.
Осталось рассказать последний обещанный читателям эпизод.
Как-то я возвращалась из Москвы с какого-то симпозиума. Поезд пришел поздно вечером.
В те советские времена не вереницы таксистов-частников часами ожидали пассажиров.
Все было наоборот: стояла очередь желающих уехать на такси -  и подъезжающие время от времени свободные авто. Я тоже стояла в очереди. Те, кто были за мною, поинтересовались, в каком направлении я поеду.
- До начала проспекта.
-  Значит, нам по пути. Вы позволите сесть с Вами?
Разумеется, я согласилась. Заняла место сзади справа. Мы поехали. Шофер, узнав, что мы только что из Москвы, начал расспрашивать о столице. Я безошибочно узнала французский акцент. Господи, откуда? Посмотрела на таксиста внимательней.
 Он. Постаревший, какой-то полинявший, так и не научившийся чисто говорить по-русски. Разумеется, моим спутникам и в голову не могло прийти, что акцент - это все, что осталось в нем от парижской жизни. По их легкому недовольству, чуть заметному высокомерию я догадалась, что его французский прононс они воспринимают как недостаток, обусловленный плохо залеченным насморком, а мягкое Р - как не откорректированную  родителями  картавость.
Если б я сидела рядом с ним,  и не было  навязавшихся попутчиков – кто знает, может быть, поездка была бы иной…
Я вышла на  остановке, не предлагая подвезти меня до дома. Расплатилась и дала 10% на чай. Больше я его не встречала.
.