Биг-Бен только что пробил; прошло полчаса, когда Мартин сказал:
- Не соглашусь.
Брат всё ещё смотрел на меня.
- Не надо было мне мешать Артуру Маунтни послать письмо. - Брат явно сожалел об этом.
- Из этого не вышло бы ничего хорошего.
- Это бы сыграло свою роль.
Я покачал головой. Он продолжил:
- Теперь придётся писать письмо самому.
Брат добавил небрежным, холодным, почти враждебным тоном:
- Возможно, тебе стоит глянуть.
Он открыл бумажник и аккуратными, неторопливыми пальцами развернул лист офисной бумаги. Мартин наклонился и положил его на мою промокашку. Я сразу узнал почерк брата. Исправлений не было, и письмо выглядело как чистовик. В нем говорилось:
"Редактору "Таймс" (который рухнул, "Дейли телеграф", "Манчестер гардиан"). Как ученый, который в течение четырех лет работал над атомной бомбой, я считаю необходимым сделать два замечания по поводу применения этой бомбы в Хиросиме. Во-первых, это не война: знающим лицам известно, что в течение последних нескольких недель японцы выдвигали предложения о капитуляции. Во-вторых, если бы это было не так или если бы предложения ни к чему не привели, минимальное уважение к человечности требовало бы демонстрации оружия, например, путем доставки бомбы на безлюдную территорию, прежде чем одна из них была использована против всех этих мужчин, женщин и детей. Случившееся хладнокровное применение бомбы в Хиросиме - самый ужасный акт из всех случившихся. Государства, подобные гитлеровской Германии, творили много зла на протяжении многих лет, но ни у одного государства никогда прежде не было ни силы, ни желания уничтожить столько жизней за несколько секунд. В этом отношении наши ученые и наше правительство были настолько тесно переплетены с учеными США, что мы стали частью этой силы, и это будет…"
- Ты это не отправил? - я не смог удержаться.
- Нет ещё.
- Сколько людей знают о письме?
- Только Ирен.
Я подумал, именно поэтому он не хотел видеться со мной в Барфорде.
Публикация этого письма уничтожила бы его карьеру. Я должен был не допустить этого. С того момента, как брат сказал, что собирается действовать, я знал, что должен помешать. Даже не смотря на то, что со многим я соглашался.
Когда я выдвинул первые возражения, которых он уже ожидал, я подумал, что это письмо написано на грани. Он лишь поддерживал видимость хладнокровия, когда сидел там, растопырив пальцы, как морская звезда, на подлокотниках своего кресла. В своем письме - что бы он ни написал, мне следовало промолчать, - брат не лучшим образом изложил свои доводы. И все же в целом я соглашался с ним. Оглядываясь назад годы спустя, я все еще соглашался с ним.
Я почувствовал это сегодня, когда решил заставить Мартина молчать. Я подавил чувство возмущения, мое собственное чувство возмущения, так же как и его, и привел аргумент мудрого чиновника, подобный тому, который мы показали в Барфорде в июле, такой, какой он применил сам. Не стоило действовать необдуманно. Один такой шаг - это все, что было позволено; нужно выбрать удачное время. Мы оказались на ответственных должностях; мы не могли бросить их в одночасье; ради общего блага мы должны были выждать следующие несколько мирных лет; тогда можно было бы действовать.
В том, что я сказал, были мотивы, но не это были причины, они и близко не подходили к причинам, по которым я призывал каждую частичку своей натуры, чтобы заставить его подчиниться. На самом деле все было несравненно проще. Для брата, как и для сына, забота, в конечном счете, прозаична и груба. Кто-то беспокоится об их заработке; кто-то жаждет их успеха, но часто хотят, чтобы это был успех, каким его знает общество, репутация среди солидных людей. Что касается меня, то мои собственные "солидные" амбиции к настоящему времени поутихли, и я, возможно, смог бы, если бы выбор был достаточно острым, отбросить их и влезть в скандалы. Для себя, но не для Мартина.
Я видел, как друзья отбрасывали то, за что цеплялось большинство, - респектабельность, деньги, славу. Рой Калверт: Чарльз Марч: даже старина Мартино. Я понял, почему они это делали. Я должен был быть последним, кто разубеждал их. Но они были друзьями, а Мартин - братом. Последнее, чего я хотел от брата, - это чтобы он отрывался от реальности.
Мартин методично парировал мои доводы; мы ни к чему не пришли. Внезапно он посмотрел вниз, под стол, на подставку для шляп.
- Я брал с собой портфель?
Я сказал, что не обратил внимание; брат продолжил искать.
- Это важно? - я вышел из себя.
Мартин сказал, что там лежали записи о новом методе извлечения плутония: это было совершенно секретно. Он должен следить за этим. Ему показалось, он вспомнил, что оставил его в своей машине: не возражаю ли я пройтись с ним до гаража? Раздраженный тем, что меня прервали, я последовал за ним по Уайтхоллу, пересекая Виктория-стрит: Мартин, с озабоченным выражением на лбу, шел быстрее обычного, и мы оба молчали. Офисы, дома из красного кирпича на Грейт-Смит-стрит, тоскливо сияли на солнце. Как и прошлой ночью, я почувствовал нежность к грязным, недружелюбным, уродливым улицам, какой никогда раньше не испытывал. Я даже почувствовал что-то вроде раскаяния, потому что то, что случилось с другим городом, могло случиться и здесь.
Портфеля в машине не было. Мартин ничего не сказал, кроме того, что он должен позвонить в Барфорд из моего офиса. Вернувшись туда, он сел, наклонившись вперед, как будто, сосредоточившись, мог заставить звонок пройти. Прошло несколько минут, прежде чем зазвонил телефон. Мартин говорил со своей секретаршей, его слова были быстрыми, но вежливыми даже сейчас. "Не могли бы вы взглянуть...?" Он подождал, затем воскликнул: "Слава Богу!" Тщательно поблагодарив, он положил трубку и одарил меня острой, осуждающей усмешкой.
- Я его не взял. Он там, где и лежал.
- Странно так об этом беспокоиться, - заметил я.
На мгновение он выглядел озадаченным. Затем его лицо расплылось в смехе, том самом беззвучном смехе, с которым в детстве мы обычно слушали семейные шутки. Но вскоре выражение его лица посуровело. Он спросил, хотел ли я еще что-нибудь сказать, прежде чем он отправит письмо?
- Гораздо больше, - сказал я.
- Говори.
Тон его оставался непреклонным; и я продолжал сурово.
- Как собираешься жить дальше?
- Приличный учёный сможет заработать на жизнь.
- В любых неприятностях?
- Не слишком роскошно, но обойдусь.
- Что думает жена?
И тут меня ждал сюрприз. Мартин улыбнулся, но не ласково, а так, как будто у него был козырь, про который я не знал.
- Она поддерживает.
Он говорил с абсолютной уверенностью. Я совершил глупую ошибку. Я должен был помнить, как она приветствовала его первый смелый шаг. Я попробовал другой ход.
- А о сыне ты думал?
- Да. - Брат добавил:
- О тебе тоже. Жаль, если это тебе повредит. Но я должен, - это звучало отстранённо.
Я снова огляделся. Я сказал, что у нас слишком много ответственности. Это было верно и в семейном общении.
Он уставился на меня; на мгновение я замолчал.
Я продолжил спор. Мы были бы лучшими людьми, если бы брали меньше на себя. И ученые как класс придерживались тех же правил. Они слишком много думали о своей ответственности. Мартин в тот день был виноват не больше других.
- Не соглашусь, - сказал брат. После молчания он продолжил:
- В любом случае, шум будет таким, как надо.
- Да.
Я чувствовал, надо обдумать ещё одно: к нему, Льюку и остальным прислушаются. Но если бы он был терпелив, однажды к нему прислушались бы с пользой. Не сейчас. Это было бы краткое чудо, он был бы разорен и бессилен. Но если подождать: в ближайшие несколько лет, если бы брат и Уолтер довели своё дело до успеха, они имели бы больше влияния. Это был единственный способ, которым Мартин мог завоевать авторитет: и тогда, если нужно было выразить протест, если нужен был мученик, тогда он мог высказаться - и это не стало бы жалким актом неповиновения, одиноким голосом в Гайд-парке.
Секретарша принесла нам чашки чая. Спор продолжался, вспышки света пересекали стену от крыш автобусов, отражаясь на солнце. Ни тогда, ни впоследствии я не заметил поворотного момента. Возможно, такого мгновения и не было. Возможно, это было больше похоже на миг перелома. К концу дня Мартин понял, и я знал, что я заставил его сдаться.
Даже тогда я не верил, что какие-либо мои доводы убедили его. Некоторые из них были обоснованными, некоторые - надуманными, некоторые противоречили другим. Что касается причин, то его были так же хороши, как и мои. Единственное моё преимущество заключалось в том, что, решив остановить его, у меня не было ничего, в чём я сомневался. В то время как он хотел действовать, но в глубине души он колебался. Некоторые из его сомнений я высказал открыто: ответственность, осторожность, своекорыстие - смесь страхов, включая страх нарушить закон.
Когда в послеполуденном солнце пылающие щиты на другой стороне улицы превратились в окна, Мартин произнёс:
- Что ж, ничего делать не буду.
Он печально признал то, что мы оба знали.
Я попросил его поужинать со мной и остаться у меня. На секунду он хотел отказать, но затем к нему вернулась вежливость. Мы оба чувствовали себя скованно, когда шли через парки к Гайд-Парк-Корнер. В Грин-парке мы немного постояли, наблюдая, как несколько мальчиков лет восьми-девяти играют на поляне у эстрады в крикет - упрощённый крикет. Тени деревьев растянулись по бугристой траве, и мы увидели нечто, обладавшее убедительной невероятностью; при трех последовательных бросках игрок с битой нанес зачерпывающий удар и отдал подхват, который прошел по плавному изгибу, очень мягко, в точку; первый подхват был серьезно и торжественно пропущен. Так было и со вторым. Так было и с третьим.
- Такое редко увидишь, - сказал я.
Обычно его это забавляло; но сейчас брат лишь слегка улыбнулся.
Мы шли по тропе.
- Кстати, - произнёс Мартин сухим тоном. - Слышал об одной тактике; тебе, наверно, интересно.
Он слышал это от кого-то, при ком делали бомбу.
- Было много дискуссий, - сказал он. - О том, как провести это наиболее успешно. Одна гениальная идея состояла в том, чтобы устроить впечатляюще красивую вспышку за несколько секунд до взрыва бомбы.
- Зачем?
- Чтобы весь город увидел.
- Зачем?
- Чтобы все ослепли.
Я вскрикнул.
- Вот к чему мы пришли, - добавил брат. - Но согласен: надо отступить.
Мы брели, замкнутые и грустные.