Два дня спустя, когда мы во второй половине дня ехали в Барфорд, мы с Мартином болтали о крикете и о знакомых; споры остались позади.
В Банбери я купил вечернюю газету; там писали: сбросили еще одну бомбу. Я молча передал газету Мартину, сидевшему за рулем машины, припаркованной на рыночной площади у обочины. Он прочитал абзац под заголовком.
- Это надоедает, - сказал он.
Выражение его лица не изменилось. Мы оба полагали, что спорить нечего. Брат был слишком стойким, чтобы отказаться от своего слова. Вместо этого, когда мы въезжали в Уорикшир, он заметил, что эта бомба в Нагасаки, должно быть, содержала плутоний.
- Сбросили вторую, - Мартин произнёс это без всяких эмоций. - Должно быть, чтобы сравнить.
Как только мы зашли в столовую в Барфорде, он сказал почти то же самое, и Льюк немедленно назвал его холодной рыбой. Мартин поймал мой взгляд; всего на мгновение к нему вернулась ирония.
В этой комнате, расположенной на четвёртом этаже в административном здании - можно было смотреть поверх стен из красного кирпича на заходящее солнце, а затем обратно на чайные чашки и белый линолеум на столах - голоса звучали громко и резко.
Там была дюжина человек, Мэри Пирсон, Нора Льюк, сам Льюк, прямой и напряжённый, каким он не был уже год; я никогда не видел их такими сердитыми.
Известия о Хиросиме вызвали у них отвращение; в тот день они не находили себе места. Уолтер заявил:
- Оправдания первой бомбы я бы ещё выслушал. Но с оправданием второй пусть провалятся в ад.
Как и Мартин, все предположили, что плутониевую бомбу сбросили для опыта - сравнить её силу с предыдущей.
- Сбросили спешно, - кто-то добавил. - Война заканчивалась, а больше и некогда.
- Не в этот раз, - сказал Льюк.
Я и раньше знал их злопамятными, возмущенными, озлобленными: но цинизм я слышал от них впервые - особенно от Уолтера, далёкого от дерзости.
Вошел Эрик Пирсон, улыбнулся своей жене, кивнул другим, откинул назад свою копну волос. Он сел за стол, где устроились мы. Внезапно я подумал, что хотел бы расспросить его. Из них всех он был единственным, кто непосредственно работал над бомбами; у него была небольшая роль, малая часть в том, что они назвали бы "оборудованием", объектами, которые были сброшены на эти города. Даже если это была всего лишь тысячная часть, я думал, это означало очень много жизней.
- Что думаешь? - спросил я.
- Ничего особого, - ответил Пирсон.
Как обычно, он раздражал меня своими бесцеремонными манерами, скромностью, неизменной глубокой уверенностью.
- Наверно, ты бы не хотел этого?
- А, это. Бессонница меня не мучает.
Внезапно его жена вспыхнула, ее лицо загорелось, потекли слезы:
- А следовало бы, чёрт возьми!
- Жаль, - манеры его изменились, развязность ушла. - Но моё ли это дело?
Она смахнула слезы тыльной стороной ладони, пристально посмотрела на него - и вышла из комнаты. Вскоре Пирсон последовал за ней. Остальные отпустили его, в то время как я задавался вопросом: как долго продлится этот разрыв. Они напрочь забыли об Эрике, и Уолтер крикнул мне:
- Льюис, если что, поможешь с этим дурдомом.
Он встал между столами.
- Нечего пока жрать, - сказал Льюк. - Надо что-то делать.
- И что же? - поинтересовался кто-то.
- Понятно же, - ответил Уолтер. - Мы сами должны сделать несколько этих чёртовых штук. Тогда мы могли бы что-то говорить.
Несмотря на возмущение, это предложение их не испугало. Льюк был человеком действия, как и многие из них. Политические протесты, ассоциации ученых - в состоянии морального хаоса они искали за что ухватиться. Для некоторых Уолтер стал опорой. Он всегда был предан Британии. Точно так же, как старина Бевилл сохранил особый патриотизм офицерской элиты, так и Льюк всегда помнил, что он вырос на военно-морской верфи, и сохранил схожие офицерские взгляды.
Тут же учёные заговорили.
- Почему это дурдом? - вмешался я.
- Потому что без денег на продолжение - не в следующий месяц, не завтра, а сейчас, - страна будет в тупике, когда я расскажу им, что их ждет. Если только вы, старики, - он обращался ко мне. - Зарубите себе на носу, что это - будущее; и что, если мы не займем первое место, эту страну ждут два пути: лучшее - мы можем стать чуть более удачной Испанией; худшее - нас уничтожат, как толпу зулусов.
- Важно ли это в новом мире? - спросила Нора.
- Для меня - важно, - ответил Уолтер. Внезапно грубость его исчезла. - Порядочность больше невозможна. Если мы хотим быть порядочными, нам нужна эта сила.
Кто-то спросил, как долго им работать.
- Зависит от того, что нам мешает. - Льюк обратился к Мартину:
- Что скажешь? Как скоро мы справимся?
С тех пор как мы вошли в столовую, Мартин стоял у окна, чуть в стороне от группы. Когда я перевел взгляд, я увидел его; он стоял вполоборота, как будто он смотрел на небо на западе, на кварталы зданий внизу, прямоугольные, параллельные, как казармы в армии. Он уже давно молчал.
Брат уставился на Льюка с ничего не выражающим лицом. Затем он ответил деловым тоном, как при обычной дискуссии:
- Учитывая нынешний персонал?
- Удвой, - сказал Уолтер.
- Два года, если повезёт, - сказал брат (К этому времени Льюк уже признал, что его ранние оценки были неверны). - Если не повезёт, примерно три.
Все, что он обещал мне, - хранить молчание. Теперь брат пошел дальше. Он придерживался правил, к чему я больше всего его призывал. Они начали спорить о технике, и я оставил их наедине.
Когда я шел по дорожке к квартире Мартина, где, как мне сказали, меня ожидала Ирен, вечер был безмятежным; это должен был быть конец спокойного и безымянного дня. Небо было таким ясным, что, когда появились первые звезды, я смог различить одну, которая не мерцала, и гадал, что это за планета, поднимаясь наверх к Ирен.
Когда я вошел в их гостиную, я обнаружил, что она только начала мыть голову.
Она спросила, не выходя из ванной, не хотел бы я пойти в деревню и поужинать там. Нет, сказал я, я устал; перекушу чем угодно, лучше останусь. Все еще через открытую дверь она сказала мне, где найти хлеб, масло и мясные консервы. Больше она меня не слушала.
Сидя на диване в гостиной, я мог видеть ее через коридор, ее волосы, прямые и прекрасные, свисали над раковиной. Позже, завернувшись в полотенце, она рассматривала себя в зеркале. Ее лицо похудело и постарело, кожа под скулами обмякла, в то время как на теле она прибавила в весе; некоторые мужчины нашли бы прекрасным ранее скрытный контраст между тяжелым, плотским, сильным телом, и нервным, измученным лицом.
В полотенце и халате она строго оглядела себя, как будто, после многих лет попыток улучшить свою внешность, оставалась недовольна.
Она закончила мыться, она могла начать болтать, но она все еще сидела там, оценивая свои черты, не обращая никакого внимания на меня. Я не сомневался, что она вела себя так намеренно; должно быть, она решила это, как только услышала, что я иду. Это было совсем не похоже на нее, чьим первым инстинктом было быть готовой вызвать улыбку у меня или любого другого мужчины.
Я не смог удержаться и крикнул:
- Разве ты не хотела со мной поговорить?
Ее ответ застал меня врасплох. Все еще повернувшись ко мне профилем и глядя на свое отражение, она сказала:
- Это сделало бы только хуже.
- Почему? - я произнёс это грубо, чтобы встряхнуть надутую принцессу.
Она ответила без малейшей игривости:
- Поговорим, когда вернётся Мартин.
Это звучало как мелодрама, где она играла роль: и, как и во многих мелодрамах, это было надумано. Я зашел в ванную, и она повернулась ко мне; полотенце делало ее лицо совершенно открытым. Она выглядела нервной, нахмуренной и презрительной.
- Без разговора я не пойму, - начал я.
- Ты помешал ему, да?
Сначала я решил, что она о Хэнкинсе, а не о Мартине. Она продолжила:
- Он будет следовать правилам, да? Это всё ты.
Затем, в аромате пудры и соли для ванн, вспомнилось замечание, сделанное накануне днем, и я сказал:
- Лучше бы он погубил себя, да?
- Это ты так говоришь.
Как и у ученых в столовой, у меня в тот день кружилась голова.
- Он сам решил, - сказал я.
- И ты, - воскликнула она. Она взорвалась, ее глаза заблестели: от негодования, с неясным торжеством:
- Я была права - да и ты понял - я поняла, не могу на него влиять. Конечно, у него легкий характер, он всегда добродушен, когда это ему ничего не стоит. Если я хочу пойти куда-нибудь выпить, он никогда не ворчит, он просто откладывает все, что делает: но в чем-нибудь, что его волнует, я могла бы заставить его сдвинуться с места хоть на дюйм?
Спорить было бесполезно.
- Зато ты смог, - воскликнула она. - И сделал.
Она добавила:
- Надеюсь, ты рад.
- Нам лучше подождать, пока мы успокоимся... - начал я.
- Не волнуйся, - сказала она. - Я умываю руки. И думаю о нём.
Она посмотрела на меня, прищурив глаза.
- Знаешь, - сказала она, - я начинаю сомневаться, понимаешь ли ты его?
Она замолчала.
- Тебе не нравятся необычные люди? - спросила она.
- Да.
- Если только это не родственник. - Она продолжала:
- В глубине души он одинок, никогда не замечал?
Она снова уставилась на свое отражение.
- Поэтому он со мной ладит, - сказала она, как будто прикасаясь к дереву.
- Возможно.
- Он способен на многое, - вырвалось у нее. - Почему ты остановил его сейчас? Он сильный.
Она пристально посмотрела на меня и произнесла:
- Как и ты раньше.
Это было сказано жестоко и должно было быть жестоким. Впервые в наших отношениях она взяла инициативу в свои руки. Из-за ее зависти к моей близости с Мартином, из-за ее желания, чтобы о ней думали хорошо, из-за влечения, которое часто возникает между родственниками, она, тем не менее, могла чувствовать, что думает только о нем.
Я хотел рассказать ей о своих истинных мотивах, но сдержался.
Вместо этого я сказал ей, что он был не одинок; он жил не в вакууме, как и я. То, что он сделал, касалось многих других. Ни он, ни я не могли жить совершенно свободно.
- Но он мог.
- Не в этот раз.
- Он мог блистать, - воскликнула она.
Она напала на меня:
- Хорошо. Ты помешал ему сделать то, чего он хотел. Будущее меня не волнует. Но что теперь ты от него ждёшь?