Религиозные мотивы и образы широко используются в текстах русской литературы в качестве средств художественной экспрессии. Наиболее активно в данном качестве они употребляются в произведениях первой трети XX века. Этому способствует ряд факторов. Ослабляется контроль духовной цензуры. Нарастает тенденция отказа от традиционных христианских ценностей, активизируется деятельность различных спиритуалистических обществ и сект. Происходит серьезный мировоззренческий сдвиг в сознании читающей публики в сторону материализма и атеизма. Существенно меняется сама эстетическая парадигма в литературе и других видах искусства: рискованная игра священными символами становится непременным атрибутом художественной практики, своеобразной данью моде. Все это происходит на фоне сложного культурного контекста, в православной стране, подавляющее большинство населения которой знает основы христианской религии и церковного богослужения при достаточно высоком образовательном уровне элиты, представители которой хорошо владеют иностранными языками, способны читать тексты на древнегреческом и латинском языке, знакомы с религиозной жизнью Востока и Европы.
Особый интерес представляет анализ использования христианских образов и мотивов в творчестве А.М. Горького, самого популярного писателя в России начала ХХ века, одного из адептов «религии человека», у истоков которой стоят идеи, высказанные в философских трактатах Л. Фейербаха и Ф. Ницше, а также в отдельных произведениях Ф.М. Достоевского [2].
Рассмотрим некоторые примеры из текстов поздних творений писателя: повести «Детство», очерка «В.И. Ленин», романа «Клим Самгин.
Большинство религиозных образов, используемых в повести «Детство», подразумевает, что читатель «с пеленок» знает церковь и православное богослужение. Так, описывая пожар в повести «Детство», Горький прибегает к характерному церковному мотиву : «огонь всё разрастался; мастерская, изукрашенная им, становилась похожа на иконостас в церкви и непобедимо выманивала ближе к себе».
Разрушение описывается здесь как праздник красоты. Горький вообще любит пожары, описывая их страстно и восхищенно. Этой теме специально посвящены рассказ «Пожар» (1915) и очерк «Пожары» (1922), где разгул огненной стихии представляется как праздничное, веселое, красочное зрелище
На первый взгляд, сравнение горящей мастерской с иконостасом в «Детстве», кажется неожиданным. Однако за этой образной параллелью стоит достаточно сложный комплекс ассоциаций, обусловленный особой атмосферой, царившей в русской литературе предреволюционных и пореволюционных лет.
Вспомним:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови –
Господи благослови!
Русская литература этого времени проникнута апокалиптическими настроениями: «Земля и все дела на ней сгорят» (2 Пет.3:10). Цель революции – религиозная. Это - построение рая на земле. Но старый мир должен быть разрушен «до основания». Как уже сказано, Горький выступает как один из самых активных строителей «религии человека». Религиозные, церковные образы для него является источником многообразных и изощренных смысловых ассоциаций. Текст «Детства» пронизан ими [3]. Алеша строит себе убежище в саду. Место сооружения исполнено символизма. Это – яма, где зарезался извозчик дядя Петр, грабивший церкви. Данная тематическая связь косвенно обыгрывается в описании строительной деятельности мальчика:
«Набрал много цветных стёкол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами - когда в яму смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в церкви».
Вместо золота и драгоценных камней церковного иконостаса являются цветные осколки стекла и посуды. В этих аллюзиях есть подспудная самоирония и игра с читателем. Присутствует и скрытый вызов: низ и верх меняются местами. Горнее место помещается в сорную яму, которая, одновременно, представляет собой и могилу церковного вора. Но, тем не менее, над всем разгорается радуга, которая в «Детстве» выступает символом жизни, добра и любви.
В 1912 году, незадолго до написания своей автобиографической повести, Горький пишет В.В. Розанову: «Любимая книга моя — книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где Бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с Богом».[1,с.506]. Неоднократно, в сочувственном контексте упоминается «Книга Иова» в «Климе Самгине».
Пафос «Детства» во многом сродни пафосу книги Иова. Автобиографический герой Горького переживает череду утрат, смертей и оскорблений и, подобно библейскому страдальцу, как бы предъявляет счет Богу: «Зачем Ты поставил меня противником Себе, так что я стал самому себе в тягость?» ((Иов. 7: 16).
Глубокой смысловой противоречивостью, оценочной амбивалентностью отличается использование религиозных мотивов и образов в очерке Горького «В.И. Ленин». Как известно, очерк этот имел две редакции. В первой из них, созданной и опубликованной за рубежом, данные мотивы встречаются чаще и играют более активную экспрессивную и текстообразующую роль. Одним из наиболее показательных в интересующем нас отношении является следующий фрагмент:
«Лично для меня Ленин не только изумительно совершенное воплощение воли, устремленной к цели, которую до него никто из людей не решался практически поставить пред собою, - он для меня один из тех праведников, один из тех чудовищных, полусказочных и неожиданных в русской истории людей воли и таланта, какими были Петр Великий, Михаил Ломоносов, Лев Толстой и прочие этого ряда. Я думаю, что такие люди возможны только в России, история и быт которой всегда напоминают мне Содом и Гоморру.
Писать его портрет - трудно. Ленин, внешне, весь в словах, как рыба в чешуе. Был он прост и прям, как все, что говорилось им».
Слово «праведник» в словаре Владимира Даля определяется как «праведно живущий, во всем по закону Божию поступающий, безгрешный», однако, сохраняя религиозную семантику, Горький явно смещает здесь смысловые акценты: Петр I, Ломоносов, Ленин оцениваются как «праведники» с точки зрения «религии человека», исповедуемой писателем. Отсюда - гиперболизированные эпитеты «чудовищных, полусказочных и неожиданных». Определение «чудовищный» появляется в очерке еще один раз в следующем контексте: «любовь к Ленину у многих только темная вера измученных и отчаявшихся в чудотворца, та любовь, которая ждет чуда, но ничего не делает, чтобы воплотить свою силу в тело жизни, почти омертвевшей от страданий, вызванных духом жадности у одних, чудовищной глупостью - у других». В данном случае обнажается внутренняя форма прилагательного «чудовищный», его соотносительность со словами религиозной семантики - «чудотворец» и «чудо». Тем самым ретроспективно высвечивается амбивалентный оценочный ореол слова «праведник» в контексте Горького.
Выражение «Содом и Гоморра» носит символический характер, отсылая нас к известному библейскому эпизоду. С внешней стороны оно воспринимается как уничижительная оценка всей истории России, символ ее крайнего нравственного падения. Но тут присутствует и более глубокий, внутренний семантический план. Для тех, кто знаком с библейским источником, данное выражение связывается с представлением о страшной катастрофе, сожжении дотла двух городов и уничтожении всего их населения: в данном случае возникает ассоциация с еще не остывшим пожарищем русской революции, небывалым по своим масштабам человекоубийством. «Невозможен вождь, который — в той или иной степени — не был бы тираном. Вероятно, при Ленине перебито людей больше, чем при Уот Тайлоре, Фоме Мюнцере, Гарибальди», - пишет Горький. Во второй редакции эти слова были исключены. Устранение ряда авторских комментариев привело к упрощению подтекста и затемнению смысла наиболее емких словесных образов писателя. Это касается, прежде всего, выражения: «Ленин, внешне, весь в словах, как рыба в чешуе»,- которое, на наш взгляд, содержит в себе скрытую связь с евангельским: «В начале было Слово». Этот намек осознается на фоне предшествующих и последующих религиозных аллюзий (от лат. allusio «намёк»). Помимо приведенных фрагментов, укажем также на следующий отрывок:
«В России, стране, где необходимость страдания проповедуется как универсальное средство "спасения души", я не встречал, не знаю человека, который с такою глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей.
В моих глазах эти чувства, эта ненависть к драмам и трагедиям жизни особенно высоко поднимают Владимира Ленина, железного человека страны, где во славу и освящение страдания написаны самые талантливые евангелия и где юношество начинает жить по книгам, набитым однообразными, в сущности, описаниями мелких, будничных драм».
Среди отмеченных трех религиозных аллюзий особо отметим упоминание о Евангелии. Нельзя также полностью проигнорировать неясный для современного читателя, но очевидный для хорошо знакомых со Священным Писанием современников Горького намек на христианский символ рыбы. Сцены общения Ленина с рыбаками на Капри приобретают особое игровое измерение, отсылая нас к евангельским эпизодам на Галилейском море. При всем этом, надо сказать, что евангельская текстовая аллюзия в определении Ленина претерпевает у Горького существенную «переакцентуацию» (М.М.Бахтин). Ключ к пониманию сути этой переакцентуации содержится в примыкающем комментарии: «Был он прост и прям, как все, что говорилось им». С одной стороны, здесь, как будто, простота оценивается как исключительно положительное, привлекательное качество политика, ассоциируясь с цельностью натуры, ясностью ума, волей. С другой же стороны, в контексте очерка Горького и его произведений послереволюционных лет понятие упрощения наполняется сугубо отрицательным смыслом : Из текста очерка при редактировании был устранен следующий фрагмент: «Может быть, Ленин понимал драму бытия несколько упрощенно и считал ее легко устранимой, так же легко, как легко устранима вся внешняя грязь и неряшливость русской жизни». Для Горького неприемлемо упрощение многообразия жизни, сведение ее к элементарным словесным формулам, проекции марксистской идеологии . При подобном редукционистском подходе то, что не вписывается в идеи-слова, лишается права на существование. Это коренным образом противоположно сути евангельского Слова, источника и начала жизни, ее богатства и цветения. Упрощающее слово лишается божественной сути. Оно становится манифестацией человеческой воли, ее нетерпеливого вмешательства в действительность, которую Ленин и другие революционеры-марксисты стремятся как можно быстрее привести в соответствие с идеологией, «системой фраз» , не останавливаясь ни перед уничтожением культуры, ни перед уничтожением самого человека в том случае, если он не вписывается в сформулированный идеал.
Значительной насыщенностью религиозными образами и символами отличается текст романа «Клим Самгин». Библейская аллюзия - жертвоприношение Авраама – в восприятии героя Горького приобретает роль символа заклания «маленького человека» на алтаре революции. Клим думает: «Авраамы политики приносят в жертву Исааков…». При этом Самгин опасается поднять голос против: «Он не находил в себе и силы решительно заявить: «Не хочу играть роль Исаака, найдите барана!». Клим пытается выразить эту мысль, «выпив больше, чем всегда, перед интеллигентными участниками празднования 1912 года, но не встречает сочувствия у нетрезвых слушателей: «к старым идолам добавлен новый – рабочий класс, и вера в неизбежность человеческих жертвоприношений продолжает существовать».
Неоднократно повторяется в повести слова «полуумного» Дьякона-расстриги о Христе:
«Мы тебя – и ненавидя – любим,
Мы тебе и ненавистью служим…»
Данные стихи поражают и угнетают Самгина, но есть основания предполагать, что в них, в определенной степени, отражается оценочная позиция самого автора повести. В некотором отношении слова эти сродни блоковскому: «Впереди – Иисус Христос». Герои повести, в духе расхристанной идеологии и поэтики «серебряного века», рискованно играют библейскими и христианскими цитатами, образами, символами:
I.«Человек – свят! Христос был человек, победивший дьявола. После Христа врожденное зло перестало существовать. Теперь зло – социальная болезнь. Один человек – беззлобен…»
II. «Нам пора привыкнуть к мысли, что мы – христиане, и мы действительно христиане, даже тогда, когда атеисты»
III. «Механически припомнилось, что циника Диогена греки назвали собакой.
«Греки – правы: жить в бочке, ограничивать свои потребности – это ниже человеческого достоинства. В цинизме есть общее с христианской аскезой…»
Самгин сердито отмахнулся от насилия книжных воспоминаний»
IV.«Конченые люди, не способные к дальнейшему росту. – Попы социалистической церкви, – назвал он их. – Забыли, что социализм выдуман буржуазией и является производным от нищенской фантастики христианства».
V. «Господа! – возгласил он с восторгом, искусно соединенным с печалью. – Чего можем требовать мы, люди, от жизни, если даже Боги наши глубоко несчастны? Если даже религии в их большинстве – есть религии страдающих Богов – Диониса, Будды, Христа?»
VI. «Самгина посадили рядом с нею ‹Софьей›, и она тотчас спросила его:
– Вам понравился старец?
– Я не поклонник людей этой профессии.
– Я – тоже. И говорит он плохо. «Миродавец» – как будто Христос давил мир. У нас глаголы очень коварные: давать, давить…»
VII. О февральской революции: «Неуместно вспомнился изломанный, разбитый мир Иеронима Босха, маски Леонардо да Винчи, страшные рожи мудрецов вокруг Христа на картине Дюрера.
«Нет, все это – не так, не то. Стиснуть все лица – в одно, все головы в одну, на одной шее…»
В последней из приведенных цитат на фоне «потока сознания» героя достаточно определенно высвечивается авторская позиция. Не принимая божественной сущности Христа , Горький в то же время видит в нем символ святости Человека. Претендующие на благочестие и непогрешимость «мудрецы» - фарисеи выступают палачами Христа, страшными исчадиями ада. У Горького «мудрецы» с картины Дюрера олицетворяют революционных политических деятелей, распинателей народа.
Одним из наиболее ярких примеров экспрессивного использования слов и выражений с религиозной семантикой является описание пасхальной ночи в романе «Клим Самгин». В данном отрывке наиболее очевидно появляется присущая текстам Горького «эмотивная символичность» (Б.А. Ларин), преобладание выражения над изображением на фоне ослабления предметной конкретности и реалистичности образов.
В романе, построенном, как музыка, описание Светозарной ночи играет роль своеобразного контрапункта. Антиномия тьмы и света, уродства и красоты, низкой жизни и высокой мечты, играющая во всех произведениях Горького самую активную роль, здесь получает наиболее яркое воплощение. При этом повествование во многом определяется евангельскими и литургическими ассоциациями, в соответствии с которыми свет выступает символом Христа, истины, жизни, а тьма – символом греха, заблуждения, смерти .
В начале горьковского описания Клим Самгин, пришедший вместе с женой Варварой и их квартирантом Митрофановым на Красную площадь в пасхальную ночь, воспринимает картину ожидания многотысячной толпой торжественного благовеста как явление, исполненное тьмы, холода и скрытой угрозы:
«Холодная тьма, сжала людей в единое, чудовищное целое…Желтые, жирные потоки света из окон храма вторгались во тьму над толпой, раздирали тьму… Свет падал на непокрытые головы, было много лысых черепов…люди сливались в безглавое и бесформенное черное. Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские...Грозно, как огромный, уродливый палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана Великого, основание ее плотно окружала темная масса, волнуясь, как мертвая зыбь как мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже покачивается.
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут сотни людей… Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг…»
Мотивы тьмы и смерти передаются при помощи ряда оценочных эпитетов, относящихся к разным частям речи: холодная, чудовищная, черными, уродливый, темноту, погибнут, в ужасе, изувечат, передавят, разрушенное, разрушит и пр. Наиболее выразительным представляется словосочетание «безглавое и бесформенное черное», где толпа обозначается при помощи субстантивированного качественного прилагательного «черное», с которым сочетаются два относительных прилагательных, приобретающих качественное значение; в данном случае мы имеем пример чистой выразительности, полного размывания предметного смысла: субъективный образ-настроение явлен вместо реальной действительности, оценка замещает номинацию (обозначение).
Постепенно Клим Самгин проникается атмосферой ожидания чуда, царящей на площади: Но все таки было тихо, как то особенно холодно тихо. И становилось все тише, точно погружаясь в ненарушимое молчание холодной ночи и не оттаявшей земли. Лица ближайших людей Самгин видел угрюмыми, напряженно и нетерпеливо ожидающими рассвета и тепла.
Здесь мы также сталкиваемся с выразительной трансформацией значения слов, что, в частности проявляется в слово сочетании холодно тихо. Это – пример синестезии (греч. ;;;;;;;;;; — одновременное ощущение, совместное чувство), наложения осязательных и слуховых ощущений. Однако в данном случае передаются не реальные ощущения героя, но оценочные, выразительные ассоциации, подготавливающие читателя к смене эмоциональной окраски повествования; присутствие самого автора, его взгляда и позиции начинает ощущаться все более явственно. Холод – это символ богооставленности, крайней удаленности от источника тепла и света – Христа; тишина же в христианской текстовой традиции выступает символом смирения. Особая музыка слышится в троекратном повторе: Но все таки было тихо, как то особенно холодно тихо. И становилось все тише… Эта музыка становится прелюдией к гимну, настоящей осанне пасхальному благовесту:
«И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно – трижды сказал:
– Воистину воскресе!
Толпа быстро распадалась на отдельных, вполне ясных людей, это – очень обыкновенные люди, только празднично повеселевшие, они обнажали головы друг пред другом, обнимались, целовались и возглашали несчетное число раз:
– Христос…
– Воистину…
Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин не мог не подумать, что раньше радость о Христе принималась им как смешное лицемерие, а вот сейчас он почему то не чувствует ничего смешного и лицемерного, а даже и сам небывало растроган, обрадован. Оглядываясь, он видел, что все страшное, подавляющее исчезло. Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей города не мог заглушить его торжественный голос. Всюду над Москвой, в небе, всё еще густо черном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных голосов наполняют воздух светом, а церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки».
Это повествование носит предельно субъективированный характер. То, что происходит, подается через восприятие героя. Клим переживает происходящее как внезапность («вдруг»), при этом он не сразу отрешается от ожидания ужаса, катастрофы: это его настроение передают эпитеты с отрицательной оценочной окраской : черного, нелепо лопнуло. Да и ассоциацию с выстрелом из пушки нельзя назвать мажорной – здесь скорее испуг, чем радость. Однако сразу же за словами «во тьму влился свет» эмоциональная окраска текста резко меняется, отражая смену настроения героя. Выстраивается тематическая цепочка слов, соотносящихся со словом «свет»: сияющие - вспыхнул яркими огнями – горящей - огненным - ослепительно сверкали огни – вспыхнули… зарева. Параллельно разворачивается другой тематический ряд, вершиной которого становится словосочетание радость о Христе: улыбки радости, люди, …празднично повеселевшие, обрадован, радостный звон.
«Эта весть» (о воскресении Христа) воспринимается Климом вместе со всеми как глубоко трогающая и небывалая. Несмотря на эффект совмещения точек зрения повествователя и персонажа, «образ автора» здесь проступает достаточно явственно – в серии сравнений, метафорических эпитетов, синестетических образов: «опрокинули огромную чашу густейшего медного звука», «затрепетали, крестясь, тысячи рук», «тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно», «вспыхнули и трепетали зарева», «сотни медных голосов наполняют воздух светом».
Эффект синестезии присутствует в определении звука колоколов и «тысячеустого» возгласа «Христос воскрес!» как «густого» (совмещение слуховых и тактильных ощущений: «густой» = «плотно обволакивающий слушателя») и в ассоциации благовеста со светом. В первом случае сложный образ Горького опирается на восприятие персонажа (точка зрения повествователя и Клима здесь совмещаются в максимальной степени: мы вместе с автором как бы слышим и ощущаем звук и его плотность). Во втором же случае при ассоциации звучания колоколов со светом верх берет авторская позиция, авторский взгляд, роль Клима здесь - условная, служебная: на первый план выступает символика, связь с системой религиозных смыслов (благовест – это весть о Христе, который есть Свет). Авторский взгляд художника-романтика присутствует в дважды повторяемом эпитете «трепетали». Возникает ассоциация с крыльями, при этом граница между земным и небесным исчезает: трепетанье рук людей, совершающих крестное знаменье на Красной площади, как бы переходит в трепетанье огненных зарев на небе.
Однако наиболее ярко «образ автора» проявляется в оборотах: «человек с горящей разноцветно головой», «огненным крестом», «церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки». С одной стороны мы здесь имеем дело с рядом конкретных деталей, смысл которых понятен только тем, кто хорошо представляет себе пасхальное богослужение, его атмосферу и действующих лиц. «Разноцветная голова» - это митра, переливающаяся драгоценными камнями. «Горящий крест» - это золотой крест митрополита, благословляющего участников пасхального таинства. «Золотые корабли церквей» - здесь совмещается аллюзия «церковь – корабль спасения» (этот образ воплощается традиционно в самой постройке, архитектуре церквей) с указанием на золотые купола храмов Кремля. С другой же стороны, сам подбор эпитетов: «разноцветная», «горящий», «золотыми», «сказки» носит символический характер, отражая художественное видение Горького-романтика, который резко противопоставляет серый мир обывателей , наполненный «свинцовыми мерзостями жизни», миру мечты и сказки. Церкви – «золотые корабли сказки» поднимаются «из хаоса домов». Последнее словосочетание со всей определенностью отражает идейную позицию Горького. Здесь не стоит вопрос о вере, о истине учения Церкви, о спасительном смысле пасхального богослужения. Для писателя, исповедующего «религию человека» и воссоздающего картину Светозарной ночи прежде всего с позиции художника, важно и ценно то, что Церковь приподнимает людей над обыденностью, повседневным серым прозябанием, исполненным бессмысленности и хаоса, давая ощущение радости и полета.
Анализ использования религиозных мотивов и образов Горьким помогает приблизиться к пониманию пафоса и смысла творчества писателя, ключевых особенностей «образа автора», явленного в его произведениях. Крайний пессимизм у Горького, если использовать выражение критика В. Львова-Рогачевского, сочетается с «последним восторгом» [9, с.211] , экспрессия безобразного и темного у Горького неотделима от взыскания света, красоты и цветения жизни, подспудного стремления к Идеалу совершенства, выраженному в словах: «…смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».
Литература:
1. Басинский П.В. Максим Горький // русская литература рубежа веков (1980-е – начало 1920-х годов). - М., 2000.
2. Бобылев Б.Г. Религия человека в русском модернизме: Л. Андреев и М. Горький. // Православный ученый в современном мире. Синтез науки и православия: сохранение духовно-нравственных ценностей в современных условиях: сборник материалов V международной научно-практической конференции, 25-31 мая 2016 г., Ганновер-Германия, Супрасль-Польша, Жировицы-Беларусь. – Воронеж: ИСТОКИ, 2016. – С.39-45.
3. Бобылев Б.Г. Изображение и выражение в повести А.М. Горького «Детство». // Русский язык в щколе, 2016, №7. – С.42-52
4. Горький М. В.И. Ленин. (Первая редакция). // М. Горький Воспоминания. Рассказы. Заметки. Берлин: Kniga, 1927. Режим доступа к электронному варианту:
5. Горький М. Собрание сочинений в тридцати томах. Т.13. Повести 1913-1923. – М., 1949. – 644 с.
6. Горький М. В.И. Ленин. (Вторая редакция). // М. Горький Собрание сочинений в тридцати томах. Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания. 1924-1936. – М.,1949. – С. 5-14.
7. Горький М. Собрание сочинений в 16 томах. Т.12 . Клим Самгин. Часть вторая. – М.,1979. – 670 с.
8. Лилич Г.А О слове «серый» в творчестве М. Горького// Словоупотребление и стиль М. Горького. – Л, 1962. – с.120-135
9. Львов-Рогачевский В. Две правды: книга о Леониде Андрееве. – СПб, 1914. - 232 с.
10. Маймин Е.А., Попова Э.В. Язык и стиль повести А.М. Горького «Детство»// Русский язык в школе, 1961, № 3. – С.26-31.
11. Москвин В.П. Интертекстуальность: Понятийный аппарат. Фигуры, жанры, стили. Монография. – М., 2011. – 168 с.
12. Ревякина И.А. М.Горький в критике, публицистике и мемуарах русского зарубежья (1930-е годы).// Классика и современность в литературной критике русского зарубежья 20–30-х годов: Сб. науч. Тр. Ч.2. / ИНИОН РАН. Центр гуманит. Науч.-информ. Исслед. Отдел литературоведения; Редкол.: Петрова Т.Г. (отв. Ред.) и др. – М., 2006. –С. 126-145.
13. Суматохина Л.В. Мотив «упрощения жизни» в повести М. Горького «Жизнь Клима Самгина // Литературный календарь: книги дня, 2011, Т.10, №1. – С.56-57