(поселковые россказни)
Гликерия – банщица в похуделом лесном посёлке. Всех делов: в четверг – слегка подтопить, в пятницу – мужской день, в субботу – женский. Чем больше Гликерия народу намоет, тем милостивее Черепкова, глава администрации. А Гликерия молит, чтоб баню не закрыли, пока сына-студента доучит – год остался.
Тут приезжие мужики, бригада дорожников, предупредили, что на сей раз в баню не идут – в пятницу укатят на выходные, в городские ванны. А из других помывщиков старик Семёнков, отец школьной директорши, 82 года. Но тот обычно являлся по субботам, после баб. Это когда дочка-директорша затруднялась в личной бане отца намыть. Но в голове у Гликерии крутнулось, что раз директорша в отпуску, то Семёнков не в счёт. И Гликерия в четверг не стала возиться, отложила на пятницу. В обед прибежал внук, 12 лет, что от бани идёт старик Семёнков, бурчит: Поцелуй пробой, да ступай домой.
Вот не понос, так золотуха!– всколыхнулась Гликерия с дивана. Но припомнив все часы-минуты, которые затрачивала субботними вечерами на вредного старика, раскипятилась:
– А хошь министр! И в женский день не обязана мужиков мыть, а только по доброй своей воле. И выручки со льготника полкопейки!
В субботу баб собралось более чем всегда. Свои поселковые бабки, да от Судаковых гостей две женские единицы. Да учительница должна подойти. В какой-то момент образовалась толкотня и в бане, и в предбаннике. Гликерия радовалась многолюдству, но вслух осаживала:
– Хоть тесно, хоть не тесно, а сколько Черепкова выручки требует, нипочём не сделать.
Ползет паук. Бабка Лимониха с янтарными бусами, которые никогда не снимает, кажет на него Гликерии.
– Не паук, а мизгирь, – щерится Гликерия. – Так они не вредные. Не кусают.
– Может, и не вредные, – так Лимониха, – а тенета от них. Черным-черно.
– А где ты у меня здесь тенёта видишь? – так Гликерия.
– Ой, не говори, что не вредные, – третья бабка. – В кровать залезет, укусит в ногу, так и в голову боль вступит.
Гликерия отрезала, что в домах не такие пауки, что в бане особенные. И Лимониха, и другие бабки – и голые, и в раздевалке – банщице не перечили: сегодня есть кому спину тереть, а ежели одна придёшь, так некому, кроме Гликерии. Да и чего им с ней собачиться? Из-за чёрного-то мизгиря?
А тут и Тугаринова, Семёнкова дочка, директорша, заявилась – спросить, не намоют ли всё-таки отца. Как ни в чём не бывало. А у Гликерии бочки с холодной водой пустые – не уследила, чтоб бабы попусту не шиковали. Опять ни то чалить?
– А вчера за что отгул тебе причитался? – съязвила Тугаринова.
– А за прогул? – Гликерия.
– Так Черепковой и передам, – директорша наобещала.
– А чёрт куколкой не покажется! – взъярилась Гликерия.
Тугаринова ушла, а Гликерия ворчала на всех и мысли у нее по тому же кругу: что ежели баню закроют, то с пенсии сыну много не подашь; что и на посёлке без бани нельзя: бабкам надо круглый год, лесовикам надо зимой, а газовикам и дорожникам – летом. Учительше – надо. Но что Черепковой бабки и лесовики?! За учительшу-то, конечно, с неё спросят, ежели лыжи из посёлка навострит, что помывки нет. Но учительшу могут прикрепить к частной чьей-то бане, хоть к самой же Гликерии – уже не за зарплату, а за копейку.
…Учительница пришла в свой черёд, разделась. Гликерия, как и всех, окинула её, голую, взглядом – быстрым, как хорошо знаемую, многажды тёртую.
В помывочной сидела бабка Лукьянова, которая помнила, что недели три назад мыла учительше спину, а та ей не мыла. Значит, осталась должна. У себя дома Лукьяниха слеповала – сидела в темноте, свет экономила. И телевизор неяркий. И теперь в банном парном воздухе «выглядала», рассматривала голую. Гликерия, приоткрыв дверь, схватила глазами, что бабка «выглядает» учительшу, не так ещё и пожилую. Подумала, что в бане, будь ты хоть министерша, но кто водой и теплом заправляет да не голышом сидит, так тот и главнее.
Завела разговор, что ежели припишут ей прогул да надумают увольнять, так Ермолинскому долг припомнит – должен ей машину дров. Учительница, которой поселковая табель о рангах побоку, слушала, лежа на верхнем полке, как Гликерия рассказывает подробно, почему Ермолинский, заместитель Черепковой, должен Гликерии:
– Я тогда в кочегарке работала, на смене, говорю ему: начальник. А он: я тебе не начальник, а заместитель главы администрации. Я ему говорю, что пока это выговоришь, так можно усраться. А какой ты начальник? Ты сегодня начальник, а завтра пойдешь кряжи таскать. Не так, что ли? А он пьяный, а пьяный нехороший делается, рубашки на груди рвёт, прямо вопросительный знак. И запулил, спьяну, в меня кружкой. А малой (сын-студент) увидел, схватил его душить. Я, кричит, за мамку кого хошь. Я, кричит, тебя в суд. У Ермолинского брат в приставах. А у меня малой на юриста учится. Говорю: у меня тоже есть свои, где надо. Над тобой тоже верх есть и свидетели у меня. А Черепкова – за него. Из-за его брата, который в приставах. Вот на том и уговор: мы в суд не подаем, а Ермолинский нам машину дров должен бесплатно.
Лукьяниха поддакнула, что и взаправду должен. И учительше напомнила про спину:
– Мочалка деркая есть, дома. А эта недеркая, не абажаю.
Учительница отдавала долг – тёрла Лукьянихину спину, старалась. Гликерия плотно закрыла дверь в помывочную и подумала, что учительша мало накопила себе своего тела, не кругло да не мягко, а ко старости подойдет, так и вовсе костлявая станет и плоская... И тут пришли мыться нежданные – Басковы мать и дочь. Из Калинкина приехали в старый дом – подправить, подремонтировать. Им деревенская баня не для помывки, а символ русской жизни. Эти любили напариться с веником, и чтоб жарко. Ну, Лукьяниха заспешила, убралась из помывочной, а учительница осталась.
… А Басковой дочка работает в Вологде, в «Снежинке». Собираются на площади плести – рекорд ставить, и жене Медведева кружевной воротник дарить – сколок редкий подобрали.
Лукьяниха сидела в раздевалке, не торопилась. Мягкая, недеркая, мочалка плоха, но решила, что учительница не старалась спину тереть, – так уткнуть. Вот с Гликерией и точили лясы, отдарит ли президентша, Медведиха, за кружевной подарок.
– Как не отдарить? Заведено, чтоб отдарить. Ты мне спину потрёшь, значит, я тебе должна. Я тебе потру, ты мне должна. Не нами заведено, не нам и рушить.
– У меня внучка в интернете высмотрела, что президенша раньше почти из простых была, – так Лукьяниха.
– Так оне все из простых берутся. Как вот у нас Тугаринова, только и окончила, что педучилище, а директорша. Из грязи в князи, – так Гликерия.
– Хоть знает старые порядки, – так Лукьяниха, – да никто не разрешит на верхах по низовым порядкам жить – скинут! Это мы, тёмные бутылки, нам и жизнь доскребать по-старому следовает. А там нельзя!
Дверь в помывочную изнутри приоткрыли, и мелькнуло перед Гликерией в неширокий просвет женское тело – настоящее, из мягких округлостей, будто из сдобы какой молочной выпеченное. Будто виденье, будто в раю, в облаке райском сияет. Гликерия плечами подернула, на лавке подвигалась с местечка на местечко: неловко ей показалось и на лавке своей сидеть, и в халате своем. Не сразу до нее дошло, что это не царица какая-то сказочная, а Баскова-старшая.
Когда дверь опять закрылась, Гликерия сказала то ли себе, то ли Лукьянихе:
– Тую президеншу, да ко мне бы в баню.
– В этакую-то? – глянула Лукьяниха и пожамкала губами.
– Хоть на разок.
– Нельзя! – утвердила Лукьяниха. – В эдакую-то, да с ее-то места? Нельзя!
Когда Басковы в раздевалку вышли, Гликерия окинула их, мать и дочку, быстрым взглядом. На то и Басковы, что баские обе! Кто бы и поискал похаять, да не найдешь. Не диво, если бы и в царицы. Но от нас в царицы нипочем не взлетишь, никто и не мечтает.
Пока трое сидели в полотенцах, да отдыхивались, Гликерия завела разговор, чтоб письмо президентше сочинили. По почте нельзя (изловят в районе) – исхитриться надо, чтоб в руки передать. Учительница хоть вспомнила про Ваньку Жукова, но пообещала на компьютере оформить. Только чтоб каждая подписи своим почерком проставила. За подписи, хоть крестик, Гликерия за каждую бабку самолично поручилась.
…Учительница не обманула – письмо на своём компьютере сготовила. И бабки потом в телевизоры пялились – высматривали Баскову-дочку среди кружевниц на площади. (Лукьяниха, чтоб у себя не слеповать, таскалась к Лимонихе). Но нет – Баскову не увидели, и дарила Медведевой другая, которая не из простых. А Медведиха и не отдарилась – спасибом лишь.
Бабки потом в бане судачили. Ну и, насчёт письма тоже:
– Нельзя, охрана не разрешает.
– Не-е, сам. Поди-ка Медведев сам строжит, чтоб на жалобы не размокала.
Учительша сказала, что по почте тоже отправила второй экземпляр, так пусть до Черепковой донесут: Черепкова, пока с самых верхов ответ не спустят, не насмелится баню закрыть.
… Баскова-дочка потом себе сплела воротник, какой Медведевой подарили – по тому же сколку. Надевает. А на Медведевой не видно – то ли не нравится, то ли другого чего полно.
А баня пока дышит. Эдак Гликерия и сына доучит – недолго осталось.
2014, 2023