Заниматься своим делом

ЗАНИМАТЬСЯ СВОИМ ДЕЛОМ…
(Заметки об Александре Лейфере)

Когда в 1991 году у меня вышла первая книга («Достоевский и Омск», 128 страниц), Александр, прочитав её, произнёс фразу, которая меня удивила. «Если бы у меня были сведения, на которых ты построил свою книгу, я бы собрание сочинений написал, а не вот такую брошюрку». Я ему ответил, что, может, он и прав, но у меня были другие задачи. Мне хотелось представить в своей первой книге найденное именно мною.

В этой его фразе, как я понимаю сегодня, отразился писательский принцип Александра Лейфера. Каждое событие, чтобы читатель его воспринял, должно быть представлено ему во всей полноте, в объёме. Просто назвать тот или иной факт, пусть он будет хоть трижды сенсационным, – задача энциклопедии. В художественном, публицистическом или популярном тексте каждый новый документ, дата или вновь открывшиеся обстоятельства должны быть помещены в среду, из которой они извлечены. Только тогда читатель сможет увидеть, услышать, почувствовать значение находки. Как одно слово не даёт представления о романе, так и новизна факта и его значение становятся понятными, лишь если его поместить этот факт в максимально широкий контекст.

После короткого разговора с Лейфером о моей первой книге я сделал вывод, что стремление к научности и точности в моём случае вступает в очевидный конфликт с увлекательностью чтения. Можно допустить, что научная статья не будет увлекательной. А вот статья популярная обязательно должна читаться с интересом, и не только учёными. Для того, чтобы писать увлекательно, нужно чётко понимать, во-первых, кто будет твоим читателем, а, во-вторых, выбрать для себя внятный творческий ориентир. Среди многих авторов нужно выбрать тех, к качеству письма которых хочется стремиться. Для меня в ту пору такими ориентирами, кроме Юрия Тынянова, были Арнольд Гессен и Натан Эйдельман. Позже появились книги Игоря Волгина и Людмилы Сараскиной.

Общение с Лейфером уже в пору моего литературного ученичества поставило передо мной задачу научиться совмещать фактическую достоверность и научную основательность с беллетристичностью повествования. Я тогда делал первые шаги и только начинал осваиваться на его творческом поле, создавая собственные научно-популярные статьи и литературно-краеведческие очерки. Разумеется, его мнение было для меня чрезвычайно важно. В сделанном им я видел ориентир, стремился его достичь и пройти дальше, стать лучше.

Однако и впоследствии, когда я начал неожиданно для себя писать художественную прозу, с волнением ждал оценки Лейфера. Доверие к его литературному опыту и редакторскому чутью всегда были во мне сильнее сомнений в его объективности.
***
Однако далеко не всегда то, что происходило между нами, можно было бы назвать отношениями «старшего» и значительно более опытного – с «начинающим». В самом начале, когда нам пришлось вместе работать, наши взаимоотношения я никак бы не назвал безоблачными. Может быть, в силу именно этих обстоятельств написать объективный очерк об Александре Лейфере я бы не смог. По крайней мере – сейчас. Слишком всё горячо, слишком близко. А большое, как справедливо заметил Сергей Есенин, видится на расстоянии. Так случилось, что моя судьба тесно переплелась с его судьбой (нет, не «наши судьбы переплелись», а именно так: «моя судьба переплелась с его судьбой»). Тем не менее, я в своих заметках попытался старательно обойти всё, что касалось в этих переплетениях лично меня. Не обо мне ведь речь. Но, как писал А.Т. Твардовский (правда, совсем по другому поводу), – «всё же, всё же, всё же…»
***
Отдел литературных экспозиций был создан в Омском областном краеведческом музее в конце 1978 года. Должность заведующего отделом тогда ещё не ввели. Два сотрудника собирали экспонаты для будущих литературных экспозиций. Мы разрабатывали тематико-экспозиционный план, старались заявить о своём существовании и нешуточных амбициях (таки открыть в Омске литературный музей!) в газетных статьях, выступлениях на конференциях в Москве и Ленинграде.
 
Через год, в декабре 1979-го, мы с Надеждой Геннадьевной Швайко (впоследствии – Собяниной) открыли первую выставку «Пусть всегда будет солнце», посвящённую 50-летию со дня рождения Тимофея Максимовича Белозёрова. Выставка состоялась в бывшем Дворце генерал-губернатора (улица Ленина, дом 23-А). В то время в нём разместили свои экспозиции сразу два областных музея: на втором этаже – Музей изобразительных искусств, а на первом – областной краеведческий. Нам отвели под выставку маленький зальчик – «по левую руку» около входа… Сейчас, изредка приходя в музей ИЗО и подавая одежду гардеробщице, я припоминаю, как когда-то здесь была не раздевалка, а размещалась созданная нами экспозиция.

В начале июня 1980-го на базе областного краеведческого музея было создано грандиозное музейное объединение. Оно стало называться «Омский государственный исторический и литературный музей». И 1-го июля на новую штатную должность заведующего отделом литературных экспозиций был принят известный омский журналист Александр Лейфер.

Незадолго до этого решилась судьба солидной коллекции под названием «Есениниана». Её всю жизнь собирал Иван Андреевич Синеокий. После его кончины в начале октября 1979-го родственники обратились в Главное управление культуры Омской области с просьбой помочь устроить дальнейшую судьбу уникального собрания. Иван Андреевич собирал о любимом поэте буквально всё: среди экспонатов его коллекции были и прядь волос Сергея Есенина, и земля с его могилы, и фотографии с автографами Шаганэ Нерсесовны Тальян (прототип лирической героини поэта), и Августы Леонидовны Миклашевской (ей также посвящено несколько знаменитых стихотворений). Гордостью коллекции были крыло от банкетки, принадлежавшей жене Есенина Айседоре Дункан, редчайшие прижизненные издания книг поэта. Наряду с уникальными раритетами в коллекцию были собраны практически все литературоведческие и биографические издания о Есенине, экслибрисы, значки с его изображением, этикетки от спичечных коробков и даже, помнится, была там шоколадная медаль с оттиском профиля поэта. Вопроса о том, что делать с таким собранием, не возникло бы, будь Есенин в Омске хоть проездом. А так – «непрофильная» коллекция!

Мы предлагали её в Константиново. Там, на родине Есенина, есть музей. Предлагали и в Государственный литературный музей, что является главным литературным музеем страны и находится в Москве. Но всюду отказывали. Говорили, что для них эта коллекция вторична и не представляет интереса. Наконец, начальник Главного управления культуры и искусства Омского облисполкома Нина Михайловна Генова договорилась с родственниками И.А. Синеокого – и коллекция осталась в Омске, чтобы, несмотря на свою «непрофильность», войти в фонды будущего Омского литературного музея. Отделу литературных экспозиций поручили представить коллекцию в полноценной выставке.

И здесь необходимо сделать важное, как мне кажется, уточнение. И эта выставка, и следующая, под названием «Первые поступления в литературный музей», открытая летом 1981 года, были созданы отделом литературных экспозиций (или, как мы его коротко называли, литературным отделом), а вовсе не литературным музеем (многие журналисты, а вместе с ними и местные краеведы, иногда путаются в этом, не придавая значения смыслу слов; музей тогда только создавался и был открыт много позже, в январе 1983-го).

Под «Есениниану» был выделен зал в том же бывшем Дворце генерал-губернатора. По правую сторону на первом этаже была развёрнута экспозиция, посвящённая участию омичей в Великой Отечественной войне, а по левую располагался выставочный зал. «Есениниана» Ивана Синеокого стала для вновь назначенного заведующего литературным отделом Александра Лейфера его первой выставкой и первым опытом совместной работы с подчинёнными.

Художником для создания выставки был приглашён Валерий Семёнович Воробьёв (он преподавал тогда на художественно-графическом факультете Омского педагогического института). Александр Лейфер с Валерой Воробьёвым поняли друг друга с полуслова. Они ровесники, есть общие знакомые. Александр теперь начальник. Как себя вести в новой ипостаси? А кто его знает! Однако надо себя ставить, утверждать. Необходимо показать, что он, журналист, понимает в создании музейных экспозиций не меньше, чем музейные сотрудники, которыми ему теперь приходится руководить… Художник тоже предпочитал прислушиваться к мнению начальника. Ведь какие бы продвинутые идеи ни предлагали подчинённые, начальник всегда их перекроет своими правами по должности. Валерий Семёнович и раньше знал, а здесь ещё раз убедился, что утвердить свой авторитет начальнику бывает важнее, чем поддержать чужую идею, будь она хоть самая распрекрасная.

Что запомнилось о первых часах общей работы с Лейфером? Обращаюсь с каким-то вопросом к «шефу», учитывая, что он старше меня на одиннадцать лет:

– Александр Эдуардович (в то время Лейфер своё отчество представлял именно как «Эдуардович», а не «Эрахмиэлович»)…

Перебивает.

– Старик… послушай.

Вздох, ещё один вздох. Чуть раздражённое и недовольное выражение лица (наверное, потому, что такие очевидные пустяки нужно объяснять).

– Давай на «ты»! Что? Университетская привычка? – машет рукой. – Ну и хрен с ней! Давай проще! На «ты». Идёт?

– Ну, как скажете… как скажешь.

Внешняя простота в общении всегда предполагает определённую внутреннюю культуру и постоянное чувство дистанции. Лев всегда может сказать зайцу, что он, лев, простой парень. Свой в доску. Однако едва заяц расслабится и на мгновение забудет, кто он такой, тяжёлая львиная лапа быстро ему напомнит, кто в доме хозяин.
***
Выставка получилась интересная. Публики побывало на ней очень много. Не помню уже, сколько всего было проведено экскурсий. Лично мне за полтора месяца пришлось 44 раза выходить на группы (при нормативе 8-12 экскурсий в месяц). Лейфер экскурсии почти не проводил. Правда, на открытии «Есенинианы» он, как начальник, держал слово. И пришедшее обкомовское начальство, и генеральный директор музейного объединения смотрели на него и слушали с особым вниманием. Коммунистическая партия тогда всё ещё успешно осуществляла свою руководящую и направляющую роль. Литературе она придавала большое значение. А литературный отдел призван создать практически «идеологически ориентированный музей». Значит, на личность руководителя возлагалась особая ответственность.

Проведение экскурсии, даже краткой и представительской, у Александра Лейфера получалось, к сожалению, плохо. То ли волнение сказывалось, то ли ещё что. Он останавливался около каждой витрины с экспонатами, смотрел, вспоминая, что он о них знает, и, подбирая каждое слово, рассказывал. Слова нужно было, действительно, подбирать. Отношение партии к жизни и творчеству Есенина было, мягко говоря, неоднозначное. И рассказать о нём можно тем более по-разному. Как отнестись к богоискательским и антиобщественным мотивам в поэзии? Нужна ли нам «исповедь хулигана»? А отношения с иностранкой и женитьба на ней, жизнь в Америке?! Была ли у коллекционера, собиравшего разные материалы об этом человеке, определённая политическая подоплёка? А если была, то какая и та ли это подоплёка, которая нам нужна?..

У Лейфера, привыкшего к свободной манере общения, возникали и технические сложности в проведении экскурсии. Например, чтобы вести по выставке собравшихся, экскурсоводу приходилось … пятиться (по музейным правилам – нельзя поворачиваться к экскурсантам спиной). Профессионалы из краеведческого музея уже объяснили Лейферу, что при проведении экскурсии сначала нужно – показать, а потом – рассказать. Александру все эти музейные заморочки казались каким-то бредом. Он вздыхал, крутил в руках указку, топтался на месте, кое-как шёл спиной вперёд. Люди смотрели на него сочувственно (вот, мол, человек, который вынужден что-то нам говорить; видно же, как он тяготится этой необходимостью, говорит через силу, как на экзамене; ну что его мучить?.. Скорее бы это заканчивалось!..). Начальство, склонившись к уху Генерального (генеральным директором музейного объединения был тогда Юрий Анатольевич Макаров), со строгим выражением лица что-то ему шептало. Генеральный понимающе кивал головой…
***
Как только литературный отдел был укомплектован (и даже прошёл испытание первой коллективно рождённой выставкой), – задача создания полномасштабной экспозиции музея стала для нас первоочередной. Одновременно велись ремонтные работы на Доме комендантов Омской крепости.

В то время Александру Лейферу приходилось частенько бывать в столице. Генеральный то и дело отправлял его по каким-то делам в министерство культуры. Вскоре был заключён договор на художественное оформление экспозиции. Лейфер лично, не ставя нас в известность и не посвящая в детали, обсуждал с москвичами проект будущего музея.

В назначении Александра Лейфера заведующим литературным отделом имелся большой плюс. Он заключался в отсутствии возрастной разницы между ним и художниками. Кроме этого, был ещё один щекотливый, но важный момент, о котором говорить всегда не очень ловко. Дело в том, что в творческой среде очень часто и в прежние времена, да и в настоящие тоже, открытое доверительное общение оказывается возможным, когда между незнакомыми прежде людьми под воздействием, так сказать, «некоторых факторов» тает лёд предубеждений и снимаются все возможные условности вместе с предрассудками…. На Руси эти «некоторые факторы» всегда были очень известны. Говорят, именно православие (а не мусульманство) принято князем Владимиром Святославичем лишь потому, что «Руси есть веселие пити, не может без этого быти». А уж если говорить о творческом взаимопонимании, то его без совместного принятия «на грудь» бывает достичь и вовсе невозможно.

Александр был человеком, любившим и умевшим крепко выпить, и в этом смысле мог гораздо быстрее и эффективнее, чем кто бы то ни было, найти общий язык с Эдуардом Ивановичем Кулешовым, тем самым художником Московского декоративно-оформительского комбината, назначенным создавать вместе с нами, музейщиками, будущую экспозицию литературного музея. Кулешов был старше не только нас, но и Лейфера. Тем не менее, к его мнению прислушивался, и не только потому, что Лейфер по должности ведущий экспозиционер. Если бы отношения не заладились, Кулешов запросто мог послать всех очень далеко и не стал бы с нами работать, несмотря на свой интерес к Достоевскому и обещанный крупный гонорар. Характер у него был чрезвычайно взрывной и крепко замешанный. Но за неспешной беседой, со стаканчиком-другим, разговор плавно входил в нужное русло и решения принимались те, которые были необходимы.
***
В то время, глядя на Александра, я часто от всей души ему сочувствовал. Мне тогда вспоминался Григорий Попов, командир нашего студенческого отряда. Мы, студенты-первокурсники, были направлены «на картошку» в село Приданниково Свердловской области. Григорию приходилось договариваться то с председателем колхоза, то с механизаторами, даже с водителями, чтобы нас обеспечивали сначала жильём, потом – в бесперебойном режиме – машинами, питанием. А «договариваться» всегда означало не просто выставить определённое количество бутылок, а, как правило, совместно их «приговорить». Едва успев «уговорить» одних, Гриша наталкивался на несговорчивость других. И когда «свои» же Попова укоряли, что он всё время «подшофе», он укоризненно смотрел на них своими чёрными цыганскими глазами и тихо говорил: «Да вы бы спасибо сказали, черти. А вы…».

Вот и Александру приходилось «брать на себя» художников, которые без спиртного к работе не приступали. Об этом вспоминал в своих мемуарах и Юрий Анатольевич Макаров…

Может быть, в силу инерции, но уже и после отъезда художников Лейфер порой не мог остановиться. В такие моменты, когда он, выпивший, оказывался среди трезвых, Александру казалось, что все вокруг его осуждают и относятся предвзято. Он становился воинственным, и разговор на любую тему тут же превращался в пустую и порой грубую склоку. Да и как можно было сочувственно относиться к такому поведению? Он же руководитель. Ему необходимо появляться на совещаниях, встречаться с людьми. Сотрудниками руководить, в конце концов…

Часто приходилось горько сожалеть о его пристрастии к горячительным напиткам. Да что там сожалеть! Я выходил из себя, когда видел, каким становится этот красивый, умный, обаятельный человек под воздействием алкоголя. «Выпивка – это хорошо», – мечтательно говорил Александр, глядя в окно служебного кабинета. «Всё хорошо, что в меру», – отвечал я ему. Но в дальнейшее обсуждение этой темы Лейфер никогда не пускался. Поджимал губы, покачивал головой. Переминался с пятки на носок. Вздыхал. Опять смотрел в окно, на улицу Достоевского. Что хотел там увидеть? Уходил куда-то, по каким-то делам... Кого было винить в происходящем, а главное – что со всем этим делать, – невозможно было даже и предположить.
***
Досада на него, так бездумно растрачивающего свой талант, становилась тем сильнее, чем больше я читал написанное им. А я читал каждую его строчку, не говоря уже о статьях и книгах. Читал вдоль и поперёк, впитывал его знания, умение их осмыслить и подать читателю. Учился у него ёмкости фразы, умению выразить свою мысль лаконично и, в то же время, объёмно. Лейфер писал искренне, не стесняясь своего незнания или непонимания в каких-то вещах. Например, в его работах о пребывании Достоевского в Омске или о Чокане Валиханове часто можно было встретить размышления о том, что вот, хорошо бы найти документы, хотя бы воспоминания о коменданте крепости Алексее Фёдоровиче де Граве или о семье Капустиных, о других людях, которые помогали писателю в трудную омскую годину.

«А почему бы тебе самому не найти эти «документы, воспоминания»? Есть же архивы, библиотеки. Ты часто бываешь в Москве. Зайди, удели внимание этой важной для тебя теме!» – так, в сердцах, я мысленно обращался к Александру Лейферу, наталкиваясь в его текстах на очередной пассаж в духе Манилова.

Иногда пытался прямо поговорить с ним об этом. Поводом для таких разговоров обычно служил томик научных работ какого-нибудь известного филолога или сборник статей недавно прошедшей конференции о творчестве Достоевского. Александр слушал меня, вздыхал, брал в руки книгу, листал.

Однажды, после прочтения буквально нескольких строк в сборнике докладов, вдруг сказал мне: «Знаешь, старик, кто мои злейшие враги?». Я опешил в ожидании чрезвычайных откровений. «Кандидаты наук!»…

Мы посмеялись, обсудили знакомых учёных. Отношение некоторых из них к прозе Александра я понимал и отчасти даже разделял, хотя и был не согласен с их категоричностью. Учёные наотмашь били автора за беллетризм в разговоре о непрояснённых фактах из биографии писателя, да и просто за некоторую художественную легковесность, за искушение напрямую связать жизнь человека и его литературные произведения, за неумение отделять перипетии судьбы лирического героя от судьбы самого автора. Ведь читателю невдомёк, что иногда писатель думает больше об увлекательности своего повествования, чем о его научной достоверности.

Юрию Тынянову принадлежат слова, которые многими пишущими на исторические темы уже давно взятые на вооружение: «Где кончается документ, там я начинаю». Авторы исторических романов и повестей, начиная писать, увлекаются, и эта увлечённость позволяет им легко перемещаться далеко за пределы обозначенного Ю. Тыняновым коридорчика, часто беспардонно вторгаясь в массив известных фактов, перекраивая их по-своему. А читатель, доверяя автору, воспринимает на веру созданные им новые картинки. Откуда же ему знать, что в увлекательной книге, которую он с таким удовольствием читает, вовсе не правда, подтверждённая документами, а всего лишь субъективный взгляд художника на происходившее когда-то? Не пойдёт же доверчивый читатель в архив или библиотеку, чтобы проверить достоверность прочитанного!

Пытаясь вывести Лейфера на обсуждение его собственных очерков, я иногда спрашивал у него, как он это писал, долго ли, есть ли ещё материал, будет ли продолжение.

– Да ну, старик, брось. Не помню. Я писал это левой пяткой… Не приставай ко мне с такими вопросами.

Не раз приходилось про себя думать: если вот этот замечательный очерк написан, как он выразился, «левой пяткой», то какого качества могли быть созданные им книги, если бы он работал над ними в полную силу?

В отличие от Валентина Пикуля или Эдуарда Тополя, – Александр Лейфер никогда не врал в своих статьях и книгах. Если в них нельзя найти каких-то сведений, то лишь потому, что их у автора не было. Впоследствии именно стремление к достоверности в сочетании с журналистским талантом позволили Александру Лейферу создать свои лучшие произведения. В их основе – всегда личный опыт, личное знакомство автора со своими будущими персонажами. А страстное желание оставить о них «добрый вспомин» превращало любой текст Александра Лейфера в увлекательное повествование, от которого невозможно оторваться, не дочитав до конца. Такими стали его книги «Мой Вильям», «Разгадать замысел Бога…», «Жить вместе»…
***
7-го июня 1982 года, за восемь месяцев до открытия музея, директор музейного объединения Ю.А. Макаров издал приказ, согласно которому нас с Александром Лейфером поменяли местами. Его с должности заведующего отделом литературных экспозиций перевели на должность старшего научного сотрудника, а меня назначили исполняющим обязанности руководителя отдела. Накануне открытия музея, 13-го января 1983-го, я был в этой должности утверждён. А 11-го апреля того же 1983-го Лейфер из музея уволился.

О причинах своего увольнения Александр весьма красноречиво рассказал в своей прекрасной работе «Почти три года, или Ключевое слово – ТЭП», опубликованной в первом музейном сборнике. Считаю необходимым привести здесь цитату из неё:

«…Через несколько месяцев после открытия Литмузея (а именно 11 апреля 1983 г.), поучаствовав в ликвидации недоделок, я уволился. Жене сказал, что надоело по несколько раз в неделю водить по экспозиции экскурсии и произносить один и тот же заученный текст («Не мужское это занятие – с указкой ходить», – помню, не без некоторой рисовки заявил я тогда своей Вере).

Сейчас понимаю, что это была лишь внешняя причина ухода. Мне хорошо было в музее, когда там всё гудело и трещало, <…> когда работали, позабыв про выходные, когда одновременно нужно было заниматься десятком разных «горящих» дел, – как творческих, так и не очень. Выдавила меня из музея… музейная тишина, наступившая после открытия, – текущая ежедневная работа, режим, то есть непривычная и нелюбимая мною жизнь по расписанию. А если уж совсем серьёзно, то, видимо, пришло некое внутреннее понимание: всё, что мог, я тут сделал, «пора сваливать» и опять приступать к своему основному занятию – писать… Понимал это, видимо, и Юрий Анатольевич: уговаривал остаться, но не очень-то настойчиво. Не буду скрывать и того обстоятельства, что мои тогдашние понятия о трудовой дисциплине имели немалый «люфт», и в этом смысле я иной раз представлял для руководства некоторое, так скажем, неудобство…».

В словах о «музейной тишине» – и для меня это очевидно – отразилось непонимание автором тех строк сути музейной работы. «Тишина» здесь всегда вещь исключительно иллюзорная, и если она требуется, то лишь в прагматических целях – в тишине должен звучать рассказ экскурсовода или лектора, в тишине нужно исследовать документы и писать статьи или очерки. Впрочем, о тишине, необходимой для писательского или журналистского творчества, Лейферу было известно не хуже, чем кому-нибудь другому.
***
Мой первый рассказ появился именно в «Складчине». Александр, прочитав «Первую смородину», высказался предельно лаконично: «Рассказ… нормальный». Впоследствии, отправляя ему тот или иной свой текст, я уже не просил оценки и не ждал её. Зная редакторскую придирчивость и порой жёсткую прямоту Александра, я бы не удивился, если бы какой-нибудь из моих опусов вернулся ко мне на доработку. Но ни разу ничего подобного не происходило. Лейфер всегда был честен в принятии решения относительно публикации. Ни разу не отвергнув рассказ из-за его качества, он мог отклонить его лишь из «соображений справедливости»:

– Старик, ты в прошлом номере печатался. Погоди пока.

Разумеется, я «годил» и ждал свой очереди.

Я учился у него и манере говорить. Его «устная речь» многих утомляла. Он говорил медленно, как будто нарочито делая паузы между словами, выговаривая каждую букву. Но если записать сказанное им, то всегда получался готовый текст – без лишних предлогов, междометий и прилагательных. Объёмно, кратко и предельно конкретно. Если присмотреться и вслушаться, то понимаешь: он старается точно подбирать слова, потому что ответственно относится к сказанному. Видимо, те, советские времена приучили его к такой манере. Мне, правда, всегда не хватало его эмоциональности, особенно в начале нашего общения, когда ещё он изредка проводил экскурсии. Только спустя время пришлось осознать, что это была индивидуальная особенность, преодолевать которую и не было возможности, да и не имело смысла.
***
Находясь с Лейфером в одной писательской организации, я много раз убеждался в справедливости известной истины, что каждый должен заниматься своим делом. В качестве председателя Омского отделения Союза российских писателей, в создании которого он принял самое непосредственное участие, Александр Лейфер был исключительно на своём месте, причём абсолютно во всех качествах и проявлениях. Он сумел сплотить вокруг себя творческих людей, что само по себе очень непросто. Для всех и каждого из членов организации он обладал непререкаемым авторитетом. При этом его влияние никогда не опиралось на «должностную» силу (никому бы и в голову не пришло даже подумать об этом). Лейфер всегда оставался глубоко интеллигентным человеком. Он, конечно, мог позволить себе и «нелексиконное» существительное вместе с прилагательным. Мог, в сердцах, и послать по известным адресам. Но это не «лишало» его порядочности и не позволяло никому подличать.

Александр Лейфер стремился делать для товарищей по Союзу всё возможное. Входил в сложное финансовое и бытовое положение некоторых писателей. Сумел найти и длительное время удерживать помещение («штаб-квартиру»), так необходимое для любого творческого союза. Прикрывал собой подчас неприглядное поведение товарищей по организации и всегда уходил последним с любых (особенно неформальных) посиделок, ведя себя, в буквальном смысле, как капитан судна, попавшего в передрягу. Вёл писательские собрания по самым разным поводам так, что они всегда проходили и заканчивались согласно его воле и по его плану. Не припомню никаких анархических бунтов и возмущений. Люди, рекомендованные им в бюро организации, становились его верными друзьями и помощниками. Он входил в любые кабинеты, если это было нужно для нашего Союза, и всюду находил убедительные слова для решения текущих и глобальных писательских вопросов.

Именно поэтому на двух собраниях, когда Лейфер порывался уйти со своего поста руководителя Омского отделения Союза российских писателей, я дважды выступил с публичной просьбой к нему – остаться. Я считал и считаю, что среди нас не было никого, кто мог так же находить общий язык с руководителями разных рангов в Омске, и при этом имел бы такой же авторитет у писательских вождей в Москве: на протяжении многих лет Лейфер был сопредседателем «большого» правления Союза российских писателей.

Благодаря ему начала выходить уже упомянутая мною «Складчина» – уникальный в своём роде сборник, издательский орган Омского отделения Союза российских писателей. В него входили не только художественная проза и стихи членов омской организации. На страницах «Складчины» всегда было много места для молодых. Там гостевали авторы из дружественных отделений Союза, географически порой весьма отдалённых от Омска. Он умел видеть в альманахе главное – это издание громко заявляло о нашей активной работе. Да что о работе! О самом существовании в Омске Союза российских писателей. И поэтому Лейфера не смущали происходящие с ним метаморфозы: начавшись с книг в твёрдом переплёте, – «Складчина» в связи с финансовыми трудностями на длительное время стала похожей на газету. Потом снова стала выходить книжкой, хотя теперь уже в мягкой обложке…

И Омское отделение Союза российских писателей, и альманах «Складчина» – это были два детища, для которых Александр Лейфер был и отцом, и вдохновителем. По прошествии лет, стремясь к максимальной объективности, скажу, что, вероятно, и первая экспозиция Омского литературного музея имени Ф.М. Достоевского могла оказаться содержательно слабее, чем она оказалась на выходе, не будь тогда в литературном отделе Александра Лейфера. А ведь она и по содержанию, и по художественному оформлению признана лучшей по Российской Федерации за 1983 год. Да, в рождении музея были болезненные моменты, имевшие отдалённые и трудно заживающие последствия. Однако уроки из тех событий извлекли все. Именно они позволили нам с Лейфером, спустя годы, всё же прийти к взаимопониманию, взаимоуважению и СОтворчеству.

Опубликовано: См. кн.: «Хочу хоть минуты покоя. Всё было – бои и пиры». Воспоминания об Александре Лейфере. – Омск, 2018, СС.105-120

На фотографии: Александр Лейфер. Снимок Бориса Метцгера