Осень 1964
На Республиканской, как обычно в это время года, мокнут и тяжелеют топля, и с каждым днём всё темней делаются двухэтажные, обшитые узкой вагонкой, дома с болтающимися из окон авоськами. Я несусь мимо них в школу, бросаю пальтишко на вешалку и бегу наверх. Но уже на лестничной площадке вдруг слышу пение:
Высоко летят под облаками
И курлычут журавли над нами.
Вдаль скользя по ветру лёгкой тенью,
Тают птицы в синеве осенней...
Знакомая песня, я слышала её раньше по телевизору и радио. Но голос... Он подобен внезапному эху с небес. Как будто крик из пролетающей стаи сорвался вниз и стал голосом человека, прекрасным, тоскующим и неуместным здесь, на этой земле, в этой школе с избитыми ступеньками и изрезанной надписями перилой. И чем ближе я подхожу к раскрытой двери нашего 7-А, тем отчётливей звучит он и тем сильней бьется мое сердце.
В окружении одноклассников (за спинами их застыл учитель музыки) стоит новенькая. Невысокая, пожалуй, даже маленькая, с маленькими красными ручками (помню, всегда с обгрызенными ногтями), сложeнными перед собой, с приподнятым лицом, на котором двигаются прекрасно вырезанные губы и блестят очки, отражая хмурый свет за окном. Русые косы её уложены на затылке в золотистую корзиночку с атласными голубыми ленточками по бокам. Она продолжает петь. Я стою, окаменев, и одновременно подсознательно чувствую, что поёт она сейчас не в полную силу и что голос её ещё только пробует себя. И самое главное - я узнаю её...
Лето 1955
Наш Белокамск стоял почти на Каме. В городке был один-единственный крупный завод оборонного значения - о нём взрослые говорили всегда шёпотом. На западной окраине его протекала маленькая речушка с постыдным названием Поимушка. Но все привыкли к нему и уже никто не вслушивался в слово и не озадачивался его смыслом. Возникнув где-то в глинисто-песчаных оврагах среди лопухов, она долго вертелась вдоль переулков с частными домиками, потом, свернувшись калачиком и передохнув под железнодорожным мостом, выбегала в дикое поле и, наигравшись сама с собой в зарослях сорной травы, врезалась в песчаное прибрежье Камы. Мы, дошколята, нещадно использовали её в жаркие летние дни, купались, сохли и снова ныряли в тёплую затхлую воду. И сейчас память выбрасывает в мои сны то нескончаемо синее небо и одно-единственное облачко на нём. И кажется, что это одна из грязно-белых уток с соседней лужайки взлетела над Поимушкой и задремала, зарывшись клювом в перья...
Сюда тянулись и "барачные" дети. Помню, как одна из них, шестилетняя Люська, потеряла очки и как мы, забыв обо всём на свете, ползали под кустами в мокрых до колен рейтузах и искали её очки. А она сидела на корточках, обняв себя за худенькие плечи, рыдала и, вздрагивая, всё твердила: "Ой, меня мамка убьёт!" Очки её нашёл губастый Вовик Артемьев из Сиреневого переулка.
"Барачные" дети жили за железной дорогой, где после войны ещё оставались приехавшие в эвакуацию семьи. Это были длинные, цвета грязного мартовского снега, плохо оштукатуренные здания. В них стоял запах жжённого сахара - обычное лакомство детворы тех лет. Иногда мы заглядывали в них. Вижу открытые в коридор двери, в которых белеют узкие койки с горками подушек и вышитыми на них салфетками, небрежно брошенные у порогов женские туфли. Барачные девочки, взрослея, встречались нередко с немцами-переселенцами, и в городе после того, как переселенцы постепенно разъезжались, оставались дети с отчествами "Генрихович", "Артурович", "Гельмутовна"...
Весна 1965
Наш частный сектор снесли, и мы живём в сталинском четырёхэтажном доме на Комсомольской. В нашей квартире есть балкон, который по счастливой случайности выходит на широкую каменную арку, соединяющую наш дом с соседним, и является предметом зависти соседей и знакомых. А семья Люськи год назад перебралась из барака в двухэтажный дом на Дзержинского. Мы с ней отчаянно дружим. И наши сердца рвутся вон из серой обыденности провинциального городка. Голос Люськи сверкает для меня как что-то отдельное, неземное, залетевшее в эту обыденность случайно. А мои выдуманные, немыслимо волшебные истории на "скучных" уроках дурманят нас обеих.
Однако, оказалось, помимо нашей девичьей дружбы, перешёптываний и песен, у Люськи была ещё другая, тайная, неведомая мне жизнь. В последние дни апреля она прорвалась как гнойник.
Три дня Люськи не было в школе, и я уже собралась было после уроков забежать к ней. Но утром, когда я зашла в класс, Люська стояла, опустив голову и теребя фартук, в кругу одноклассников. Галдели, в основном, девчонки, а мальчики стояли за их спинами, свысока и насмешливо взирая на происходящее.
- Ты же комсомолка, как ты могла..., - губы старосты Галины Березиной трясутся от негодования.
- Как ты вообще могла пойти на такое? - гудит класс.
- Ты всё пела - это дело, так пойди же попляши! - вставляет кто-то Крылова в “праведный” суд.
- Что случилось? Что вы все кидаетесь на неё? - кричу я, врываясь в этот круг.
А Люська, подняв голову и увидев меня, рыдает, и слёзы капают сквозь её маленькие красные пальчики.
-Может, ты не знаешь, где она была эти три дня?- язвительно спрашивает редактор класса Мышкина Ольга,- может, ты не знаешь, что она была на третьем месяце...
- Что?- наверное, я спрашиваю одними губами, потому что не слышу своего голоса.
И когда раздаётся звонок и все расходятся, я опасливо присаживаюсь на краешек скамейки возле Люськи. И явственно слышу гнилостно-сладковатый запах. И не сразу понимаю, что это запах крови подросткового аборта. Однако по прошествии многих лет я не исключаю, что запах этот скорее всего был плодом моего воображения. Как бы там ни было, дружба наша наша продолжилась.
Но что я знала я о жизни Люськи Ковалёвой? Только то, что видела неведающими глазами пятнадцатилетнего подростка. Но именно это неведение спасло меня от общего хора осуждения. А Люська, возможно, щадя моё неведение, не допускала меня в тёмные уголки своей жизни.
Мысленно переступаю порог двухкомнатной квартиры в доме на Дзержинского, засаженного так густо тополями, что летом в комнатах всегда стоит прохладный сумрак. Вижу квадратную прихожую с деревянными крашеными половицами и глубокой открытой нишей возле кухни. Время от времени в ней ставится раскладушка, с верхней полки поблёскивает глазками-защёлками небольшой чемодан и в углу темнеет зачехлённый аккордеон. Это означает, что в нишу въехал на время сессии студент-заочник Владик. Он учится в единственном в городе вузе на музфаке, как говорит Люська, "по классу аккордеона". Он весел, шутлив и лицом похож на молодого киноактёра Шалевича...
Вижу, как из дальней комнаты появляется Нинка, мать Люськи, ещё не старая женщина. У ней дворовый простуженный голос, и каждый раз, когда я смотрю на неё, меня посещает мысль, что её шершавые губы должны царапаться.
- Мама, это Томка, помнишь, ещё давно она к нам с ребятами в барак приходила? - говорит с какой-то испуганной улыбкой Люська.
- Как же ж - помню, - отвечает женщина и с едкой усмешкой представляется,- ну, будем опять знакомы - тётя Нина, королева метлы и мусора. Как тебе наши хоромы, Тома?
- Мне кажется, здесь намного лучше, чем там..., - бормочу я.
- Ещё бы, - смеётся, довольная, Нинка. Она заметно возбуждена отчего-то. Залезая в дворничихину телогрейку, бросает нам:
- В нише ничего не трохаем. Это вещи квартиранта.
И когда дверь за ней закрывается, я вижу, как светлеет лицом моя подруга.
Позже я узнаю, что Нинка оказалась в нашем городке в начале войны среди эвакуированных детей из Краснодара. Она выросла с ними в детдоме, но в Белокамск прибыла уже как юная четырнадцатилетняя повариха. Вслед за Люськой подрастают её сестрёнки-близняшки Лилька и Катька. В течение недели они живут и учатся в школе-интернате. И оплата заочника за постой здесь, видимо, не лишняя... Правда, я замечаю, что с появлением квартиранта Нинка заметно хорошеет, встаёт на каблуки и тугие икры её ног лоснятся в новом капроне со швом. Иногда она приносит пиво в бутылках. Владик играет на аккордеоне, и Люська с матерью поют дуэтом: “Дивлюсь я на небо и думку гадаю…”
Губы женщины под жирной помадой напоминают влажные комковатые борозды на весеннем поле. Но пение их чарует меня своей душевной интонацией, и я выдыхаю:
- О, как здорово! Люська обязательно станет певицей!
- Да уж, артистка с похорелого театра! - говорит Нинка, зло косясь на Владика, что не спускает задумчивых глаз с раскрасневшегося лица Люськи.
Весна 1964
Чёрное майское небо грохочет за окном. Я жду, когда дождь немного приутихнет. Забравшись с ногами в люськину постель, мы грызём морковь и раскрашиваем контурные карты. Со стуком и мокрым зонтом в руках вваливается в квартиру Владик. В открытую дверь я вижу, как что-то по-хозяйски жуя и напевая, он извлекает из чехла свой аккордеон. Потом устраивается напротив нас, чтобы, как говорит Люська, заняться с ней "распевочными упражнениями". Пальцы Владика едва касаются клавиатуры, извлекая нужную ноту:
- Ми-мэ-ма-мо-му-у.., - тянут они на пару вверх, в гору, последний звук и потом сталкивают его с горы, вниз. Объясняя Люське нюансы певческого дыхания, он весело кричит:
- Плечи и грудь неподвижны, Людмила, и шею - не напрягать шею!
Длинные узкие пальцы его касаются шеи и подбородка девочки. Должно быть, в один вечер или утро, когда Нинка тащилась с метлой и баками в соседний двор, он и вошёл к спящей Люське...
(История эта с беременностью девочки вскоре забудется, постепенно выветрится из памяти учителей и одноклассников. Как эхо от неё останется в моей памяти синяк на виске Люськи. Я не спрошу её ни о чём. Только на пути из школы она сообщит мне, что "мама выгнала Владика". И лицо её покажется мне вдруг повзрослевшим до суровости.)
Весна 1964
В тот дождливый майский вечер я со всех ног бегу домой вдоль кисельно-жёлтых фонарей, перескакиваю через булькающие ямы в тротуарах и слышу, как шуршит дождь, стекая с моего болоньевого плащика. Свернув с Парковой на Комсомольскую, пробегаю под нашей аркой-балконом и, пока добираюсь до своего этажа, напрочь забываю о том, что видела или слышала в люськиной квартире. Да и некогда мне думать обо всём этом. Я живу в двух измерениях одновременно. В моём параллельном мире ворочается моя жизнь, что дышит в голове и нашей внутристенной кладовке, набитой книгами.
Этот мир начинает названивать мне на уроке биологии. Устав слушать о клеточной жизни, мы с Люськой принимаемся шептаться, наклонив головы вниз:
- Люсь, ты была вчера на сольном в ДК?
- Да, и знаешь, Пал Борисыч сказал, что у меня колоратурное сопрано!
- Здорово! Это значит, ты скоро будешь петь серьёзные арии и станешь знаменитой певицей!
Обе в лёгком возбуждении от ослепительного будущего. Оно стоит как цветная радуга над нами и на уроке математики:
- Простые примеры на извлечение квадратных корней, - начинает вдохновенно Нонна Григорьевна, не видя нас своими синими глазами, что тонут в пушистых ресницах, делаясь похожими на мохнатых пчёл в траве. И, честно глядя в них, мы помним, что передние зубы Нонны Григорьевны столь же безобразны, сколь прекрасны её глаза. В те годы такое сочетание ещё не редкость.
- Необходимо извлечь квадратный корень номер тридцать шесть,- продолжает она,- данный квадратный корень равен числу, квадрат которого равен тридцати шести...
И - все: внимание моё вдруг заклинивает, и оно куда-то уплывает. Я ещё из последних сил добросовестно пытаюсь слушать, но кроме яростного стука разлетающегося по сторонам мела, ничего не слышу. И начинается во мне иное извлечение - из воздуха.
- Люсь, шепчу я, - надо придумать для тебя другое имя...
- Какое? - она уже оторвалась от "квадратных корней", и серый глаз за очком с интересом блестит у моего уха.
- Паолина Ковалли! - произношу я с придыханием имя. (Бог знает, откуда оно прилетело?)
И в оставшиеся полчаса математики вслед за именем извлекается история Паолины Ковалли, которую я нашёптываю на ухо Люське, и обе мы уже не здесь, не на этой земле. И я веду подругу за собой, не ведая, что печатаю её судьбу.
- В долине реки Нуоми в бедной крестьянской семье жила девочка по имени Паолина Ковалли. Однажды она пасла коз на берегу реки. День был жаркий, и она уснула, сидя на большом камне. И приснился ей сон, как из речных зарослей всходит женщина, вся зелёная, с зелёными волосами, протягивает Паолине флейту и говорит: "Когда научишься играть, верни её мне. Верни обязательно, иначе потеряешь всё, что обретёшь". Открыла девочка глаза - нет зелёной женщины. Только возле неё на камне тростниковая флейта лежит. И стала Паолина играть на ней каждый день, и с каждым днём всё лучше. Дивные звуки её флейты наполняли лес и дальние горы. И все вокруг - и люди, и птицы, и облака, и ветер - заслушивались. Между тем она подрастала, превращаясь в прекрасную девушку, но вернуть флейту не спешила. Ей всё казалось, что ещё не так хорошо она владеет инструментом. Проезжал как-то мимо сын короля, что жил в замке в горах, услышал он голос флейты в руках прекрасной девушки и предложил ей уехать с ним в замок. Красавец-принц очаровал Паолину, и она, забыв детское обещание вернуть флейту, уехала с ним и была счастлива долгие годы. Принц привозил ей из дальних стран разные флейты - из самшита, серебра, камня нефрита и даже костей оленя. Она играла на них, а забытая тростниковая флейта между тем лежала на дне её шкатулки. Началась война с соседним государством, и принц был убит в бою. Долго плакала и печалилась Паолина. Как-то она попыталась играть любимые мелодии принца и с ужасом обнаружила, что забыла как играть их. Ни одна из флейт не звучала отныне в её руках. И тогда она вспомнила о первой тростниковой флейте... И однажды утром люди увидели, как, продираясь сквозь горный кустарник, спустилась женщина в долину и с флейтой в руках вошла в воду. Больше никто и никогда не видел Паолину Ковалли...
Люська несколько секунд молчит, потрясённая, и потом говорит:
- Ох, Томка, надо же такое придумать! Нет, ты точно будешь писателем!
Это время, когда я начинаю что-то сочинять и записывать, и пьянеть от удачно найденного слова. Но как далеки мы ещё и от Бога, и от Черта... Однако я начинаю осознавать, как важно слово в самом Начале. Оно - отправная точка, ключ, который должен зазвенеть, чтобы открыть запертый в воздухе текст. Мне ещё предстоит узнать и о страшной силе сказанного слова.
Лето 1967
Мы закончили школу и получили аттестат о среднем образовании. И хотя нам было по семнадцать, жизнь уже трогала нас и мы в ответ пригубляли её на вкус. После вручения аттестатов вся школа черно-бело-розовой толпой двинулась в столовую, где длинными рядами стояли накрытые столы. Многие из нас впервые попробовали шампанское. От него закружилось и заискрилось в голове. И после танцев до утра я впервые поцеловалась с мальчиком, с которым никогда особо не дружила. Он учился в параллельном классе, и я его знала только из дошкольного детства.
Было раннее прохладное утро. Тот час, когда свет на востоке ещё толкается где-то в горле у ночи, и птицы в городском парке ещё молчат. Мы стояли на школьном крыльце и целовались с Вовкой Артемьевым. У него были мокрые губы. И первый поцелуй меня разочаровал, став как бы предвестником будущих разочарований...
На другой день мы с Люськой устроили прощальное чаепитие на нашем над-арочном балконе среди зарослей маминой рассады. Люська уезжала поступать в Пермское музучилище.
- Ох, как надоел мне этот Белокамск с этой вонючей Поимушкой! - сказала она, держа в руке чашку, и голос её высоко зазвенел, а губы побледнели, - клянусь, Томка, я никогда-никогда не вернусь сюда!
- А как же ... сестрёнки, мать?
- Лилька с Катькой мне слово дали, что уедут отсюда сразу после школы.
А про мать - ни слова.
Жизнь разнесла нас с Люськой в разные стороны, и мы больше не встретились. Первое время мы ещё переписывались, я знала, что в музучилище она встретила свою большую любовь - музыканта с Луганщины, что они подали заявление в загс. Но постепенно наша переписка сама по себе сошла на нет.
Осень 1990
По писательским делам я оказалась в Луганске. Стояла тихая кленовая осень. Гуляя по городу, я незаметно спустилась в старые районы. Улица Ленина тонула в мягком вечернем золоте садов и скверов. Проходя мимо белых колонн областной филармонии, я вдруг увидела афишу с крупными буквами "Паолина Ковалли" и едва сдержала в себе крик. Меня бросило в жар от счастливой мысли: я живу для неё в её сценическом имени! С печатного снимка на афише мне улыбалась Люська-Кармен. Предвкушая радостную встречу, я кинулась в фойе и узнала, что певица сейчас на гастролях в Европе. Афиша оказалась старой. Но самое удивительное было то, что даже в администрации филармонии никто не знал, что от рождения она - Людмила Ковалёва.
Лето 2017
Я, как автор нашумевшей книги о подростках "Игры в тумане", с утра торопилась в лицей на читательскую конференцию. Вдруг, как всегда некстати, на столике в прихожей засветился мой сотовый.
- Доброе утро, Тамара Георгиевна, вас беспокоит следователь Белокамской полиции Владимир Артемьев. Помните такого?
- Д-да, кажется, помню, - отвечала я, успев подумать: и поцелуй тот слюнявый помню, - слушаю, Володя Артемьев.
- Тамара Георгиевна, у нас тут человек пропал, а вы, кажется, когда-то дружили с ней: Ковалёва Людмила Гельмутовна.
- Что?!- вскричала я, - почему у вас? Она, по-моему, проживает в Луганске?
- Да, это длинная история, - начал он, устало вздохнув, - словом, после майданских событий луганская филармония под давлением киевских властей переезжала в Северодонецк. Муж Людмилы выехал раньше, но по дороге автобус с артистами попал под обстрел, он погиб на месте. Она, к счастью, задержалась в Луганске вместе со своей то ли горничной, то ли домработницей. Понятное дело, что после гибели мужа она осталась в Луганске. Я разговаривал с домработницей, - оказалось, Марина - наша землячка, из Сарапула. Она и рассказала мне, что Людмила вдруг начала
на сцене забывать слова песен, потом стала теряться на улицах, - словом, прогрессирующая деменция. Но она вспомнила, что в Белокамске у ней остались сестрёнки и стала просить Марину увезти её к ним. Та как раз собиралась возвращаться на родину, вот и привезла её сюда. Сестёр, конечно, давно в городе нет, а Людмила всё их подростками называла, беспокоилась... Устроили её в "Сосенки", местный пансионат, а она взяла и ушла оттуда. Вот уже третий месяц ищем...
Я, разумеется, ничего не могла сообщить Владимиру Артемьеву. Но история это не выходила у меня из головы ни днём, ни ночью: почему это должно было случиться с ней? Потому что она - Паолина Ковалли? Вот уж действительно: нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся...
И следующие ночи не давали мне покоя. Куда мог деться пожилой человек, пусть даже утонувший в беспамятстве? - думала я. Не могла же она на самом деле испариться? Как сказал Артемьев, "все окрестности облазили, городок маленький..." Последняя мысль, что сверлила мозг, к концу ночи мне, истерзанной бессонницей и думами, уже не казалась абсурдной. И наутро я позвонила Артемьеву:
- Владимир, а вы случайно не шарили в Поимушке? Так, на всякий случай?
Через два дня я получила вызов из Белокамского угрозыска и под вечер в тот же день вылетела из Москвы в Пермь.
Володя Артемьев, ветеран полицейской службы, увидев меня, вдруг весь вспыхнул. Краснота залила не только его лицо и шею, но пробилась и сквозь редкие седые волосы. Эх, Вовка Артемьев, всё помнит...
- Что не на пенсии? - пожимаю в ответ его руку.
- Отдохнул пару лет и обратно вернулся. Скучно дома, - говорит он, кивая на стул. Потом, прокашлявшись и, выдержав знаменитую паузу, сообщает:
- Нашли Людмилу Ковалёву: как раз в Поимушке.
Я в шоке. Чувство, как будто сердце встало комом в горле.
Потом разговор продолжается в кабинете старшего следователя угрозыска. На его банальный вопрос я пытаюсь изложить суть событий, начиная с полузабытой, когда-то невзначай придуманной мной легенды о Паолине Ковалли и заканчиваю тем, что я вроде как закодировала люськину судьбу. Он слушает, перебирая бумаги на столе и изредка бросая на меня насмешливые взгляды.
- О чём вы? - сердито вздыхает он, - как это можно заранее, как вы говорите, придумать кому-то судьбу?
В голосе его - гнев и улыбка. Боже, а что я хотела?
- К сожалению, это похоже на один из ваших романов, а в деле Ковалёвой ровным счётом ничего не проясняет...
В бумагах Артемьева, которые он, нарушая устав, согласился показать мне, я увидела заключение медэкспертизы: на потерпевшей трусы (верхняя одежда найдена аккуратно сложенной в кустах), следов насилия на теле не обнаружено. Констатирована смерть от остановки сердца.
Владимир показал мне и несколько записей с видеокамер, запечатлевших Людмилу в разных точках города в тот злосчастный день 10 июня, когда она вышла за ворота пансионата "Сосенки"...
День начался с утра необычно жаркий для уральского лета. Она ждала у себя в комнате, выглядывая сквозь щёлочку в задернутых шторах. И когда охранник, выйдя из будки, направился в сторону сортира, Людмила поспешно накинула на себя свою клетчатую парку (на случай дождя) и, выйдя из боковой двери, шмыгнула через проходную на улицу.
Радуясь и не веря ещё до конца своей неожиданной свободе, она шла, оглядываясь и убыстряя шаг по нескончаемой, залитой солнцем улице Азина. Первый раз камера зафиксировала её на спуске с путепровода, соединяющего Азина с жилым массивом города. Она растерянно оглядывается по сторонам. Бледное лицо Людмилы (Люськи!) блестит от пота. Второй раз она появляется на видеозаписи на повороте с Советской на Дзержинского. Ей жарко, и она стоит, озираясь, в распахнутой парке на углу у киоска.
Я вижу, как она медленно спускается по Дзержинского вниз, подходит к своему дому. Она не была здесь пятьдесят лет. Память её, как старая сломанная карусель, встала и заглохла. И на той стороне остались мать с аккордеонистом-насильником, окровавленная тень женского бесплодия, подруга Томка и Паолина Ковалли. А на этой стороне оказались только сёстры-близняшки, и они ещё очень молоды ... Людмила стоит под своими окнами, что тонут в тополином сумраке, а сам дом углубился в асфальт, как будто присел. Людмила входит в подъезд и стучит в дверь своей квартиры. Ждёт. И уходит, не дождавшись, когда Лилька-Катька откроют дверь и повиснут у ней на шее. Они ведь совсем девчонки... Но где же они?
Последняя запись камеры запечатлела женщину с паркой, перекинутой через левую руку, вконец измученную жарой и медленно бредущую по западным улочкам городка, где течёт знакомая речушка со смешным названием и где можно искупнуться...
Вот она, Поимушка. Ей осталось только спуститься с деревянного мостика. Она обогнула знакомую лужайку, сокращая путь и разгребая ледяными руками разросшийся кустарник, спустилась к воде. Она потрогала её рукой. Вода у бережка тёплая... Женщина села, чтобы отдышаться и подняла голову. Над ней застыло дугой огромное чистое небо. И на нём единственное облако, похожее на спящую утку. С дальних улиц доносились гудки проезжающих машин, слышались ребячьи голоса и удары по мячу из Сиреневого переулка... Сейчас она окунётся и станет легче. Она начала раздеваться, слыша, как громко, заглушая все звуки летнего вечера, толкается в грудную клетку сердце...
А я живу. И всякий раз, вспоминая мою подругу Люську, испытываю мучительное, похожее на изжогу, чувство вины. И приходит в голову нелепая мысль: может, Творец, глядя на нас, чувствует то же?
2023