(Рассказ)
Завязка этой истории уходит хвостиком в кубанский хутор Ужумский. В далёкую от нас последнюю военную осень.
Звонкая, весёлая, своей яркой пестротой октябрьская пора отражалась в тот день и в душевном настрое стряпухи колхозной овчарни Дарьи Тимошиной. «Ой, малина-разма-а-ли-на…», - тонко, чисто запела она, наливая, холодной, прозрачной, как стекло, воды в отчищенный ею же котёл.
Нагрев на плите воду, Дарья перемыла оставшуюся после ужина чабанов и сакманщиц посуду, вошла в отведённую для неё тесную, выбеленную извёсткой комнатку, с одним оконцем. Здесь, на грубом, деревянном топчане, среди цветастых подушек, мирно спало укутанное в синее байковой одеяльце Дарьино чудо-сокровище – ещё не достигшая семимесячного возраста дочурка Настенька. Учуяв присутствие матери, малышка чмокнула крохотными, розовыми губками и, расцветая в улыбке, приоткрыла глаза. Перепеленав, загулившую девочку, подготовив её в дорогу домой, Дарья пошла попрощаться с товарками. Не найдя их в просторном, пахнущем овечьим навозом и карболкой загоне-помещении, женщина кинула взгляд на приоткрытую дверь склада. Подошла. Заглянула внутрь. Обращённые к ней спинами сакманщицы – толстая коротконогая Татьяна и тощая, рыжая, как та самая осень, Катерина смыкали из огромной горы, сложенных здесь овечьих рун, шерсть и пихали её в рукава своих распахнутых ватников. «Куфаек», - по местному. Оглянувшись на вошедшую Дарью, толстая, неуклюжая Татьяна, стрельнув чёрными глазами, ничуть не стесняясь, как бы в шутку брякает:
- Колхозное, обчее – значь и наше!
- Нас государство похлеще обворовывает! – мотнув рыжими прядями, зло дополняет Катерина.
В аккуратно побелённой, под соломенной крышей хате, на краю хутора, Дарью ждало ещё одно чудо-сокровище: приведённый из детсада соседкой бабой Устьей четырёхлетний Дарьин сынок Ванечка. Глядя сейчас на его нежно-румяное личико, всматриваясь в серые, с любопытством воспринимающие мир глаза, слегка взъерошенные русые волосы, всю крепенькую фигурку, в крайне изношенной курточке, Дарья тут же, привычно перенесла облик своего сынка на горячо любимого ею мужа Сергея. Похожи, как две капельки росы.
Поженились они с Сергеем перед самой войной. Ей - восемнадцать, ему -девятнадцать. Он - на войну. Она, беременная, осталась, здесь, в колхозе. При подходе немцев, Дарья уехала к родне, в астраханские степи. Вернулась, и вот счастье: в стрелковом гвардейском полку, гнавшем немцев с берегов Кубани оказался и её Серёженька. Да ещё в звании старшины. Счастье однако переменчиво. То оно есть, то его нет. То мало, то много. Но никогда – с избытком. Короче, после встречи, длиной в одни сутки, муж кинулся вдогон за войной. Она же остаётся опять одна в освобождённом от немцев хуторе. Впрочем, почему же одна. С нею - сынок, Ванечка. А потом явилась на свет Божий, в виде бесценного мужниного подарка, и дочурка Настенька.
Всё это пронеслось у Дарьи перед глазами, когда она, положив в подвесную колыбель крошку-доченьку, гладила своей шершавой, натруженной ладонью мягкие волосы сынка и вглядывалась в его изношенную курточку. Вот бы ему что-то из одёжки к приезду отца… Ой, ходят, ведь ходят эти упорные, обнадёживающие и её, и других хуторян слухи о конце войны! О возвращении фронтовиков к своим семьям!
На следующий, уже ненастный, с насупурившимся небом день, Дарья, управившись с готовкой постных борща и каши, дождавшись, когда останется на овчарне одна, прошла в склад и, оглядываясь, трясясь, набила там шерсти не только в рукава своей чёрной куфайки, но и за пазуху, поверх лифчика, на туго выпирающей груди. Потом взяв на руки, укутанную в одеяло Настеньку, по мокрой, чуть ли не обледенелой дорожке дошла до кладки из двух брёвен, через шумно журчавшую, почерневшую в непогоду речку Ужумку. В первый раз ей стало страшно ступать на скользкие брёвна. Собравши всё же волю, прижав покрепче к груди байковый свёрток, с дочуркой, благополучно перешла на другой берег. Вот уж и хата её показалась.
Ночью Дарье пригрезился сладкий, взволновавший её до самых потаённых глубин души, сердца и до горячих бабьих слёз сон. Будто она быстро и ловко смастерила своему сыночку, из отбелённой шерсти чудесную кофту-вязанку. Такую, какую она видела однажды в кино, на одном городском ребёнке-мальчике: с узорами, откидным воротником. Однако уже на работе она почувствовала вдруг непонятный, обширный зуд на коже груди. Сначала подумала, что это от излишне нагретой плиты. Выбрав момент, укрылась в своей комнатёнке.
Сняв вылинявшую, из грубой материи кофту и лифчик, начала отчаянно чесать грудь, до самых плеч. Но стоило одеться, её гладкая, нежная, чуть смугловатая кожа зачесалась пуще прежнего. Дома, перед сном, глядя во вмазанный в стену большой осколок зеркала, увидела: на красной, горящей, как от огня, груди и плечах появились зловещие волдыри. Меж тем, уже громко, капризно плачет, не кормленная во весь день дочурка, ибо мать опасается заразить через грудь и её . Не спит, ворочается из-за плача сестрёнки в своей постели Ванечка. Дочку успокоила крупяной кашицей, на сиропе, из варёной сахарной свеклы. Сама на другой день, с утра побежала к подруге фельдшерице Мане. Та дала ей какой-то мази. Не помогло. Тогда, кое-как отработав, Дарья, убитая морально и физически, приплелась домой. После того, как уснули дети, опять осмотрела себя в зеркало. На месте волдырей образовались уже коричневатые, невыносимо жгучие струпья. И только теперь до неё дошло: зараза перешла к ней от ворованной шерсти. Больше того: воспалённое сознание, совесть подсказывали, что это ей Божье наказание за воровство. Помолилась перед образом Христа Спасителя, подаренном им с мужем в день их свадьбы, верующей Дарьиной прабабкой Агафьей. А в воскресенье, с позволения заведующего овчарней - старого, хромого Антипа, пошла на исповедь в церковь. Выслушав её, седой, как лунь и худой, как святые мощи, виденные когда-то Дарьей в монастыре, батюшка Орест, улыбнувшись, сказал:
- Колхозное, общее, значит и красть можно?... Ан нет, девонько-жено: воровство всегда воровство, если берёшь не своё. Молись, кайся денно и нощно!
Затем добавил:
- Зайдёшь вечером ко мне домой, кое-что к молитвам дам.
Дал же батюшка Орест повечеру какой-то густой, бурой и противно пахнущей жидкости, в стеклянном пузыре. С недоверием смазав себя почти до самой поясницы, обязавшись полушалком и накрывшись одеялом, женщина впервые за последнюю неделю крепко, не просыпаясь, уснула. Ещё через три дня её кожа очистилась. А после того, как болезнь прошла вовсе, Дарья собрала заимствованную у колхоза и предназначенную своему сынку для вязанки шерсть и скрытно отнесла её обратно на склад. И снова чудо: вернувшись в свою бедную хату вечером, она получила извещение на посылку. В картонном ящике, с надписями на русском и каком-то чужом языке, среди подарков ей и дочурке, оказалась также новая, необыкновенно красивая, а главное в точь по его росту курточка-вязанка для сынка Ванечки. Ну и, наконец, самое-самое дорогое. В посылке было письмо. В нём слова: «Я в Берлине. Ждите с победой!...».