Евгений Павлович ГРЕБЁНКА
СТРАННАЯ ПЕРЕПЁЛКА
(Рассказ)
Далеко от Петербурга есть прелестный уездный городок А**. Многие, очень многие в России, верно, его знают; он стоит на большой петербургской дороге… забыл, под каким градусом ширины и долготы, но твердо помню, что ближе к Черному, нежели к Балтийскому - Морю. В этом городке, по выражению местного ученого, «климат благорастворенный и плодам земным способствующий, растительность богатая и разнообразная, почва земли благодарная, вознаграждающая сторицею труд землепашца; пение пернатых, населяющих рощи, звучно, сладостно и приятно; нравы жителей кротки и благодушны». - Читая этот отзыв, с трудом веришь в непогрешительность ученого, сомневаешься в действительном существовании подобного остатка древней Аркадии, думаешь, что уездный городок А** прекрасный миф, созданный досужей фантазией ученого человека в часы поэтических мечтаний об утопии; а между тем, этот городок действительно существует, и действительно очень хорошенький. Разумеется, вы не отыщите в нем ни огромных домов, ни торцевой мостовой, ни блестящих магазинов, ни театров, ни гранитных набережных, ни великолепных церквей, и если вы в этом только находите красоту города, то городок А** вам не понравится.
А** стоит на большой, но не судоходной реке, усеянной небольшими, зелеными островами, на которых красиво группируются ветвистые деревья; в городе улицы широкие - и направо сад, и налево сад; в садах белеют одноэтажные домики; весь город - один большой сад; к городу, с одной стороны, прилегает речка, а с остальных трех, к самым садам, подходят поля, засеянные хлебом. В А** воздух всегда чист и приятен; весной на улицах веет душистый ветер от цветущих деревьев; осенью весь город пахнет фруктовым магазином. Все жители в А**, начиная от высших до сторожа, сидящего в будке при въезде, очень тихи, общежительны, домовиты и приветливы: смотреть совестно, с каким добродушием старый инвалид снимает шапку и кланяется вам из будки, когда вы, справедливо негодуя на пыль и знойную погоду, готовы разбранить его для облегчения своей досады.
Должно сказать к чести нравов жителей А**, что в нем исстари не было ни одного публичного заведения, кроме кабака - но кабаке есть необходимость, - и недавно только завелся трактир для проезжающих, и то по сильному настоянию последних.
Прежде, проезжающие обедали у смотрителя станции, неприхотливо, но сытно, платили с персоны по гривеннику и, уезжая далее, кричали по большим дорогам, что А** - сущая деревня, что в нем нет даже трактира. - И вот явилась рыжая борода, не то из Курской, не то из Орловской Губернии, недалеко от почтовой станции наняла небольшой домик, долго возилась в нем, стучала, суетилась, и наконец, к неописанному соблазну всего города, в одно прекрасное утро вывесила над дверью дома картину с подписью: Публичнии, Трахтер. На картине были изображены два человека, играющие в бильярд, один из них в голубом сюртуке; над бильярдом словно висели на воздухе чайник, графинчик, рюмка и пирожок.
Целое утро стояла толпа перед картиной. Замужние женщины громко ругали рыжую бороду, говоря, что она хочет отнять у них супругов; какой-то уездный остряк говорил довольно-громко: «Да когда же они станут драться? Вот целый час стою, и они стоят, поднявши палки, а не дерутся!»...
Пришел один почтенный обыватель, принял голубой сюртук на свой счет, и просил бороду перекрасить сюртук на вывеске, грозя, в противном случае, жалобой начальству.
Трактирщик перекрасил голубой сюртук в розовый, а все-таки вывеска осталась к соблазну мирных жителей. С этого дня, проезжие уже обедали в трактире, платили по два рубля с персоны, кушали жиденький суп, да котлетки под репой, и пили кислое вино, после которого обыкновенно мучит человека суток трое злой недуг, - и везде по дорогам развозили новость, что А** просветился, что в А** есть трактир с бильярдом, и французские вина.
В А** чистота нравов доходила до невероятности; все немногозначительные чиновники и все простые жители, перешедшие двадцатилетний возраст, - были женаты и ревностно воспитывали детей, которыми Бог награждал их. Правда, был один человек, лет за сорок, уездный судья, который жил в А** холостяком; но и тот уже года два как женился на премиленькой девушке, Ольге Петровне, самой тихой, самой скромной девушке из всего города.
Чиновники А** жили мирно, дружно: сегодня соберутся у судьи , завтра у исправника, послезавтра у казначея, там у почтмейстера, там у землемера и так далее... Кушают чай, играют в карты, рассуждают; порой, вечером, в саду, затянут песенку хоровую, но стройную, чинную, например: «В темном лесе», или другую подобную, поужинают чем Бог послал, и разойдутся спать. Завтра та же история. Скажите, не Аркадия ли это?
Была весна. Солнышко пригрело добрый городок А**; острова на реке зазеленели; сады цвели. Молодой чиновник уездного суда, Петр Петрович, нагулялся вечером вдоволь по городу, раскланялся со всеми начальниками, видел в окне девицу Пикулину, надышался чистым весенним воздухом, который так приятен в начале весны и, совершенно-счастливый, упоенный блаженством хорошей погоды и самодовольствия, отказался от ужина, и лег мечтать на скромной кровати, разумеется, предварительно скинув с себя картуз, сюртук, жилет и прочее.
- Боже мой! - подумал Петр Петрович. - Какой хороший город А**! Что за воздух! На реке кричат утки, свистят кулики... Начальники прекрасные, образованные... Сады цветут удивительно... И Пикулик не дурён, этакой канальчонок розовый, полненький, в локончиках; просто картинка, как в рамочках. Сегодня стояла в окошке, а косыночка так вот тут и шевелится... Славно бы на ней жениться!.. Что же? Мне двадцать два года, по службе я иду, что называется на рысях; судья мне очень ласково кланяется, заседатели подают руки... Жалованья, легко сказать, я получаю четыреста рублей... прекрасно!.. Квартира со столом сто восемьдесят рублей, а остальные двести двадцать рублей девать куда не знаешь. При счастье, скоро буду секретарем... непременно буду!.. У нас народ все образованный... Я получаю «Живописное Обозрение»; его читают члены и рассуждают со мной... оно безделица, а хорошо! Да и чем же Пикулина мне не партия? - У ее отца есть домишко; да он купец, вот оно куда выходит! - А хорошенькая!.. У!..
И долго так мечтал Петр Петрович. Уже его мечтания принимали неясные образы. Купец Пикулин раскрыл перед ним «Живописное Обозрение», и политипажи зашевелились на страницах, приняли настоящий вид предметов:
Вот перед Петром Петровичем Гавр-де-Грас: шумят морские волны; по волнам плавают звери утконосы, и допотопный человек ловит Палату Депутатов; на набережной стоит дом купца Пикулина, в окно глядит хозяйская дочка, поправляет локоны и кланяется; из другого окна кланяется судья; по ирландской Дороге Великанов гуляют заседатели и протягивают ему руки...
Вдруг сильный шум, крике и стукотня прервали сладкие грезы Петра Петровича; он вздрогнул и начал прислушиваться: за стеной, в комнате, смежной с его квартирой, ходили люди, вносили вещи; кто-то говорил громко, резко, приказывал и бранился так, что стены дрожали. Долго сидел на кровати Петр Петрович, недоумевая, что бы это значило; наконец, накинул халат и вышел узнать причину шума. В сенях ему часто попадались незнакомые люди, которые бегали, торопились, будто на пожаре, и ничего не отвечали на его самые вежливые вопросы; к счастию, Петр Петрович увидел на крыльце хозяйку, дувшую что есть силы в самовар; искры летели из самоварной трубы и освещали ее жирное лицо.
- Что это такое? что за несчастие? - спросил у хозяйки Петр Петрович.
- Ничего, батюшка, Петр Петрович, а и вы не спите?..
- Как же уснуть? Что здесь такое?
- Ничего; постой, батюшка. Спите, не беспокойтесь, нам не впервину; я знаю этого господина: он у нас стоял третьего года... добрый человек!..
- О чем же он кричит?
- Это так, батюшка, известное дело, на первый раз, для острастки...
- Однако...
- Спите спокойно; он еще не опознался на месте; оглядится; я его лучше знаю: человек знакомый.
- Он такой сердитый!..
- Предобрый, только и бывает сердит, когда голоден; накушается - сейчас перестанет.
Успокоенный Петр Петрович воротился в свою комнату, но не мог заснуть почти до света.
Назавтра, постоялец утих совершенно; только и слышно, что выколачивает о пол или о стену трубку. Это еще ничего, подумал Петр Петрович; прийдя из должности, пообедал и хотел немного отдохнуть.
Вдруг за стеною послышалась какая-то приятная мелодия, не то, чтоб музыка, не то, чтоб и свист, не то, чтоб и писк, а что-то престранное, какая-то трель в роде нежного птичьего голоса, только с тактом в две-четверти, как вторая фигура французской кадрили, или блаженной памяти экосез.
Не до сна Петру Петровичу; он сел на своей кровати, приложа голову к заколоченной двери, ведущей в комнату его соседа, долго, слушал и задал себе вопрос: что бы это такое было?
- Правда, была в «Живописном Обозрении» напечатана соловьиная песня:
Tиy, Tиу, ли-ли, ли-ли,
Пи-пи, ки-ки, чи-чи!..
но это не то, решительно не то! Если б у меня за стеной жил школьник, я подумал бы, что он сделал из пера пищик и, опустя его в воду, пищит для приятного препровождения времени; но мой сосед в летах; нет, тут должно скрываться что-нибудь полезное, хоть и приятное, - думал Петр Петрович, а за стеной все раздавалась прежняя мелодия.
Петр Петрович вышел в сени; в сенях сидел денщик, курил маленькую трубку и пристально смотрел на свой немного-разорванный сапог.
- Послушай, любезный, - начал Петр Петрович, - твой барин дома?
- Какой барин? - сказал денщик, не отводя глаз от сапога.
- Да твой...
- Его высокоблагородие у себя, - отвечал денщик, царапая указательным пальцем по разорванному сапогу. - Вишь, как разнесло! К вечеру совсем будет дырка!..
- Послушай, любезный, кто же это там свистит у твоего барина?
- Никто не свистит.
- Нет, братец, свистит.
- Коли свистит, так он сам. Эк распоролось!..
- Как же это он свистит?
Денщик поднял голову и в оба глаза посмотрел на Петра Петровича.
- Да, - продолжал Петр Петрович, - оно не то, чтобы свистит, а почти пищит и присвистывает и делает трельки, дробненько, зернышками, этак, знаешь, сюсюркает!..
- Как, то есть, сюсюркает? - бессмысленно спросил денщик.
- Да вот, слушай!..
В это время, из соседней комнаты раздалась чуть слышно прежняя мелодия.
- Это ничего-с, это их высокоблагородие пробуют перепелиную дудочку.
И денщик, оставя в покое сапог, начал рассказывать по-своему устройство перепелиной дудочки и сети, но на самом интересном месте рассказа, дверь из комнаты отворилась, и на пороге явился хозяин. Он был ростом вершков семи, очень широк в плечах, с открытым лицом, с большими черными усами.
- Трошка! Ты вечно сведешь знакомство со всяким народом, а после и пьянствуешь! - сказал он денщику.
- Извините, милостивый государь, я не народ, - заметил Петр Петрович, - я коллежский регистратор; я имею честь служить в здешнем уездном суде, и занимаю смежную с вами комнату.
- Извините меня, почтенный сосед, - сказал господин, - я, право, думал… всякого народу бывает; вы же так, в одной жилетке... извините... а у меня Трошка куда б ни пришел - уже на другой день обзаведется друзьями.
- Да я, ваше высокоблагородие, и не смотрел на них, сами навязались...
- Молчи, болван!.. Не угодно ли, соседушко, зайти ко мне на трубку табаку? без церемонии. Видите, я и сам без сюртука; время жаркое; прошу покорно.
- А я вот расспрашивал вашего человека, - сказал Петр Петрович, - входя в соседнюю квартиру, - о перепелиной ловле.
Проезжий господин посмотрел двусмысленно на Петра Петровича и сказал:
- О какой?
- Видите, я услышал у вас за стеной незнакомую музыку, не мог понять ее и пошел спросить вашего человека, что это такое. Он мне и сказал, что это перепелиная дудочка.
- Разве вы никогда ее не видали?
- Никогда! С ружьем я большой охотник, а с дудочкою никогда не охотился; должно быть приятно?..
- Очень. Так вы здешний житель?
- Как же-с, и родился здесь. А где ваша дудочка?
- Вот на окне лежит. И мне тоже здесь почти весь город знаком; я тут года три, кажется, назад, стоял. Ну, что ваш землемер?
- Ничего, - отвечал Петр Петрович, пробуя дудочку, - живет помаленьку.
- С женой ссорится?
- А вы и это знаете? Теперь уж перестал, устарел; жена, говорит, поседает.
- А ваш доктор все ходит на охоту?
- Ходит, а больше лошадей объезжает; это, говорит, прибыльнее.
- А судья?..
- Женился.
- Женился? Давно ли? На ком?
- Года два будет; на Ольге Петровне...
- На Ольге Петровне? Быть не может!..
- С какой стати я стану лгать? Помилуйте!..
Проезжий господин начал задумчиво ходить по комнате. Петр Петрович раскурил трубку.
- Вы нездоровы? - спросил Петр Петрович. - Пошлите в богоугодное заведение за каплями; хотите, я напишу записочку: нам отпускают всякие капли.
- Благодарю покорно, я здоров... Я так немного подумал о вашем судье; как это он женился?
- Как обыкновенно: перевенчайся с Ольгой Петровной...
- И ничего?
- Как ничего?
- Живут хорошо?
- Прекрасно; судья не нахвалится супругой; это, говорит, ангел - не женщина.
- Странно!..
- Отчего же странно?
- Да, так; мне ведь ваш судья хороший приятель, даже друг, можно сказать; и он мне говорил, что до смерти не женится, знаете, после истории с Клубничкиной...
- Извините; я никогда не слыхал этой истории...
- Не-уже-ли? Правда, вы тогда были еще очень молоды, не могли понять, если и слышали; да и случилось это не в городе, а в уезде... Я сам, лет десять тому назад, случайно попал на эту историю... Видите, тогда ваш судья не был еще судьей и жил в уезде, да и влюбился по уши в одну свою соседку, девицу Клубничкину...
- Слыхал я эту фамилию; точно, есть у нас в уезде.
- Верно есть, когда я рассказываю!..
- Извините, я только так заметил.
- Ничего-с. Клубничкина только что приехала тогда из Москвы из пансиона и просто была, я вам скажу, розовый бутончик... полненькая, веселенькая, говорила чисто-московским наречием, что твоя малиновка; глазёнки вот так и бегают, как у суслика. Ваш судья человек хороший...
- Предостойнейший!..
- Был тогда помоложе, не очень глуп, не беден; вот и понравился Клубничкиной; у них и дело пошло было на лад... Это случилось, как теперь помню, зимой; я был в вашем уезде за ремонтом. В уезде тогда стояла артиллерия. Ваш богатый помещик, М***, давал, по случаю своих именин, бал; гостей съехалось множество; почти все окружные помещики с семействами приехали, и ваш теперешний судья приехал, приехала и его нареченная невеста; было нас ремонтёров человека четыре, явились и артиллеристы и привезли в честь именинника фейерверк. Все военные были одеты лихо, как с иголочки, напомадились, распрыскались духами, подчернили, нафабрили усы. День прошел хорошо, пообедали, я вам скажу, отлично; уже сумерки, и все гости вышли из столовой в большой зал. В саду, перед окнами залы, была площадка; на площадке суетились артиллеристы около фейерверка; в зале горело только четыре свечки; люстры и ламп еще не зажигали. Гости столпились у окон, придвинув к ним стулья; впереди сели почетные дамы, старушки; за ними сидели и стояли девушки и молодые дамы, за девушками - мужчины, и все, глядя в окна на темный сад, говорили, смеялись, шутили, любезничали. Вот, немного погодя, пришел офицер, и говорит начальнику: «Все готово». – «Зажигать!» - сказал начальник. - Тут, я вам скажу, дамы ахнули; Александра Митрофановна задула все свечи, и в зале стало просто темно, хоть глаз выколи.
- Это наша здешняя Александра Митрофановна?..
- Да, вот что горланит по лавкам на ярмарках.
- Видите!.. Мы ее называем солдат в юбке.
- Напрасно.
- Нет; ведь это так, между собой, втихомолку, а в глаза ей весь уезд кланяется; кто и повыше меня, и тот кланяется. Знаете, она ведь языком хоть кому беды наделает.
- Да я ее не боюсь, прах ее возьми! Вот, короче сказать, мы с полчаса стояли в темной зале; фейерверк не удался; вспыхнет что-нибудь, да и погаснет сейчас; одна ракета поднялась, полетела в сторону, увязла на дубу, там и лопнула. Этой мы отхлопали честь. Еще загорелось какое-то колесо, повернулось раза четыре - и погасло; и этому колесу хлопали, а больше нечему было и хлопать. Что это значит? - спросил начальник.
- Погода нехорошая, - отвечал ему артиллерист. - Шел снежок, говорит, с дождиком, отсырели припасы.
- Так перестаньте же там возиться и нас не мучьте Я вижу, что ничего не будет, сказал, вздыхая, начальник.
Не успел он кончить, как растворилась дверь из соседней комнаты, и вбежала в залу Александра Митрофановна, держа в руках две свечки, да, я вам скажу, как закричит: «Все кончено, все кончено, а посмотрите, барышни, как я вас застала! Как вы тут сидели и стояли в потемках?..» - и начала присвечивать почти, с позволения сказать, в самое лицо каждой персоне!.. Что тут за комедия была, братец ты мой!... Барышни кричат, закрываются, гонят вон Александру Митрофановну, а та все бегает от одной к другой со свечами, прибежала и к девице Клубничкиной, да как ахнет!..
- О чем вы кричите? - спросила ее Клубничкина, да так, я вам скажу, скромно, благопристойно.
Александра Митрофановна давай хохотать...
Все посмотрели на Клубничкину, да так и померли со смеху... И теперь не могу вспомнить без смеху, помора была!..
Сидит, извольте видеть, Клубничкина и на всех смотрит, я вам скажу, так невинно, как годовалый ребенок глядит на своего крестного папеньку, - а у ней на самом-то яблочке, вот тут на щечке, словно отпечатаны черные усы!... Как ни толкуй, а видимо, братец ты мой, что в темноте как-то нечаянно прилипли усы к щечке; черная фабра-то на ней и осталась.
Ваш судья побледнел, глядя на свою невесту, и уехал с бала. Клубничкина тоже уехала. Так это и кончилось, и судья не женился.
- Вот история! - воскликнул Петр Петрович. - В первый раз я слышу! Скажите, пожалуйста!..
- Что же ты, братец, не женился? - спросил я его, как-то года два спустя после этого.
- Нет, - отвечал он, - благодарю Бога, что спас меня от Клубничкиной; с моим характером, я бы, говорит, наделал бы тут много бед. Никогда не женюсь, когда Клубничкина, сама невинность, говорит, голову бы дал на отсечение... а и та - чуть погасили свечи, уже отпечаталась, словно в типографии!.. Так нет, - говорит, - никому не верю...
- А Ольге Петровне поверил, - заметил Петр Петрович, - ну, да и тихая она такая!..
- И даже, я вам скажу, - продолжал проезжий господин, - забожился, и рукой махнул. - Вот, какая была история... А теперь - женился?.. Господи Твоя воля!.. Однако, надобно его навестить; человек знакомый, приятель, друг даже, можно сказать. Где он живет?
- Наш судья?
- Да.
- На самом конце города; его последний дом у бесколесной заставы.
- Вы уж меня, пожалуйста, проводите.
- С удовольствием.
- Только прежде напьемся у меня чаю; я люблю всегда чай пить у себя дома: в гостях, иногда, то сахару положат мало, то хлеба отпустят ползолотника, а после домашнего чаю пить в гостях, хоть трава не расти, хитри там себе, выкидывай какие хочешь штуки. Не правда ли?
- Совершенная правда.
- Эй, Трошка! Трошка!
- Чего изволите?
- Что ты не откликаешься? Верно, уж опять там с какою-нибудь дрянью связался!.. Самовар! живо!
Новые знакомцы напились чаю, и Петр Петрович повел соседа к дому судьи.
Дом судьи, как мы уже знаем, был у самой Бесколесной Заставы; за домом рос большой тенистый сад, окопанный канавой; за садом бесконечное поле, засеянное рожью.
- Вот и Бесколесная-Застава, - заметил Петр Петрович.
- Отчего она Бесколесная? - спросил сосед.
- Это ее древнее название; говорят, тут в старину был престрашный ухаб поперек дороги, и редко колесо выскакивало в целости из ухаба. Кто чуть пошибче переедет заставу, уже и сидит здесь без колеса или без двух.
- Вот что! А засыпать ухаба, нельзя было?
- Не то чтоб нельзя, его засыпали вчастую, говорят старики, да место покатое; пошел дождик - вода и вымоет по-прежнему рытвину.
- А теперь не вымывает?
- Нет, и теперь вымывает. А вот, мы уже и у ворот судьи. Идите прямо через двор на крыльцо, только не берите слишком вправо, там у амбара привязана злая собака.
- А вы же куда?
- Домой.
- Зайдемте вместе.
- Нет, помилуйте, я человек подчиненный, как можно! Без приглашения я не смею входить - разве по службе. - Прощайте.
- Ну, прощайте.
Сосед пошел к судье, а Петр Петрович домой, рассуждая, что приезжий господин очень хороший человек, что он не так страшен, как казался сначала, и что даже его дружеские отношения к судье могут ему, Петру Петровичу, быть очень полезны. Вечер был прекрасный, и Петр Петрович, пройдя два раза мимо окон купца Пикулина, воротился домой, заснул богатырским сном и не слышал прихода своего соседа.
Время шло в А** своим порядком. Петр Петрович ходил в должность; сосед его по вечерам отправлялся на охоту за перепелками.
- Вот я с ружьем охочусь, - часто думал Петр Петрович: а с дудочкою за перепелками никогда не хаживал; правда, приезжий мало приносит дичи, однако часто ходит, - значит, оно там весело; иначе какая бы его нечистая сила заставила бродить почти каждый вечер по полям... Придет - смех на него посмотреть: весь мокрый от росы, платье в пыли, в грязи, на локтях и на коленках от травы зеленые пятна... да еще и придет ни с чем... А на завтра опять тащится!...
В следствие подобных рассуждений, Петр Петрович не давал соседу покоя, и все просился с ним на охоту; «Мне, - говорил, - хоть бы раз посмотреть, как там оно делается».
Сосед наконец согласился - и они отправились за город.
- Пойдем за Бесколесную-Заставу, там так и кричат перепела, - сказал Петр Петрович.
- Нет, - отвечал сосед, - там рожь очень высока, ничего не сделаем, а пойдем на другой конец города, на тех полях лучше.
Солнце только что зашло, как приезжий господин и Петр Петрович вышли за город. Быстро набегали на небо летние южные сумерки, шум в городке затихал, на западе еще слегка краснело небо, а уже в вышине бледно засверкали две-три звездочки; далеко в степи загремел перепел, ему отозвался другой... там третий...
- Пора, - прошептал приезжий господин, и начал раскидывать на траве сетку.
Раскинув сеть, он лег в траву, уложил подле себя Петра Петровича, и, наказав ему не шевелиться, громко ударил в дудочку. Вмиг все перепела замолчали; опять отозвалась дудочка, только немного потише - со всех сторон, в свою очередь, отозвались на этот голос перепела; их громкие голоса звучали все ближе и ближе; все тише и тише отзывалась дудочка, и вот трава зашевелилась, зашелестела, и перепела начали шнырять почти перед глазами наших охотников, будто что-нибудь заботливо отыскивая; дудочка почти умолкла; изредка она издавала чуть слышную, самую нежную трель, или свист, похожий на вздох - и замолкала.
Петр Петрович лежал как в лихорадке; ему в первый раз в жизни довелось видеть такую нецеремонную дичь ; его руки так и дрожали, так и протягивались схватить какого-нибудь мимо-бегущего франта-перепела, но, помня строгий наказ своего товарища, он не шевелился – наконец, испытание перешло всякую меру: один из самых отчаянных крикунов, певец неимоверно-громкий, гордо стал перед самим носом Петра Петровича, и начале орать во всю перепелиную глотку. Петр Петрович не выдержал, да как щелкнет зубами на перепела, хотел, как он говорит, схватить его ртом. В секунду исчез перепел, только мелькнула перед глазами Петра Петровича какая-то черная струйка, да послышался во тьме быстрый порх - и справа и слева, сильно со всех сторон зашумели, запорхали перепелки, и наши охотники остались одни; перед ними - темное поле, покрытое травой, над ними - синее небо, усеянное звездами.
- Эх, что вы наделали! - сказал сосед недовольным голосом.
- Извините, ей-Богу не выдержал; руками-то я шевелить не смел, по вашему приказу, а зубами думал схвачу, - всего ведь он был от моего носа на два пальца: как тут не схватить?..
- Иногда под самым носом бывает что-нибудь, да и тут не схватишь, братец ты мой!.. Только щелкнешь зубами... Эх, было б не торопиться, выждать немного, пока бы они подошли под сетку, да тогда и спугнуть; не с пустой торбой вернулись бы домой!..
Сосед свернул сетку, положил дудочку в карман и возвратился в город, подтрунивая над Петром Петровичем.
С этой ночи, чуть бывало заикнется Петр Петрович: «Возьмите меня с собою на перепелиную охоту», сосед всегда отвечал: «Нет, брат, сердись не сердись, а право не возьму; ты мне мешаешь; если бы не ты, я бы тогда принёс полную суму перепелок!..».
Петр Петрович оставался дома, но не мог забыть приятной ночи, проведенной им под открытым небом, когда со всех сторон откликались на дудочку перепела, и забыв природную робость, шли к человеку - своему врагу; он живо помнил, как трепетно билось, замирало его сердце, когда перепел быстро пробегал перед ним, красиво распустив свои крылушки, - как пробовал клевом рукав его демикотонного сюртука, или, вскочив к нему на спину, бегал по ней, подпрыгивал и над самым ухом оглушительно пел свою громкую песню, - как он, Петр Петрович, едва переводя дыхание, лежал словно убитый... словом, вспоминал все сильные ощущения, испытанные им на этой охоте, все сомнения и тревоги, часто делающие из обыкновенных людей самых страстных охотников, и, не поймав на веку ни одной перепелки, быв всего только один раз на охоте, он сделался уже ее записным любителем.
В эту же весну, на Вознесенье или на Троицу, была в А** ярмарка. Все жители спешили закупить себе что нужно, и хвастали друг перед другом своими покупками. Петр Петрович тоже не потерял времени, не отстал от земляков: купил себя перепелиную сеть и дудочку, только никому не показывал, не хвастал своей покупкой: ему хотелось втихомолку набить руку в этой охоте, наловчиться - и после изумить соседа своими успехами.
Настал вечер; сосед собрался на охоту, и Петр Петрович собрался.
- Как бы нам не встретиться! - подумал Петр Петрович, и начал следить за соседом. Сосед пошел за Бесколесную-Заставу. Увидя это, Петр Петрович бегом пустился на другой конец города, вышел в поле, раскинул сетку, лег и начал свистеть в дудочку. Перепела сначала отзывались, даже подходили довольно близко; но, верно, Петр Петрович как-нибудь сфальшивил на дудочке, и они отлетели очень далеко, только изредка отзывались.
- Экие дураки! - сказал Петр Петрович, пролежав почти за полночь в траве. - Словно трусливые собаки лают издалека на медведя!.. В другой раз авось удастся!
И он грустно пошел домой.
Другой вечер прошел не успешнее, третий - тоже.
- Что бы это значило? - подумал Петр Петрович. - Неужели я не умею свистать в эту дудочку? Кажется, и сосед так свистит, а к нему летят глупые птицы!.. Нет, верно, здесь уже они проучены порядком; сосед тут часто охотился; верно, не одна побывала под сеткой и – вырвавшись, не только сама не пойдет на дудочку, да и своим товарищам скажет: «Не ходите, братцы, это не птица свистит, это человек врет по-нашему, по-птичьему; ничему не верьте, что он ни рассказывает там, что ни обещает, все врет, он только заманит вас в сетку, да и поминай как звали - всех съест!». Вот по этому случаю и не летят ко мне перепелки; и сам сосед, кажется, знает, что тут мало поживы; все ходит за Бесколесную-Заставу, а мне говорите: там ничего нет. Понимаю! хитрит, для себя бережет! - Да мы сами не промах; пойдем и мы за Бесколесную-Заставу, только бы вас там не было.
Дня два спустя, в один прекрасный вечер, приезжий господин взял сетку, дудочку, положил в карман трубку, на пуговицу прицепил кисет с табаком и вышел за ворота, а навстречу ему скачет верхом слуга, поравнялся с ним, слез с лошади и отдал ему какой-то пакет. Господин прочитал пакет, поморщился, посмотрел на слугу недовольными глазами, проворчал: «Хорошо, сейчас буду», и вернулся на квартиру.
Минут через десять, приезжий господин уехал куда-то верхом на своей лошади.
Трошка вышел на крыльцо; в левой руке медная пуговица, в правой щетка.
- Вишь, как блестит, - говорил Трошка, - чего ему еще надобно? Пуговицы, говорит, грязны!.. Просто напасть!.. Экая веселая! Словно молодец после пятой чарки, ей-Богу!.. Чего ему хочется!..
Трошка пристально поглядел на пуговицу, потом повернул ее раза три, вытянув левую руку во всю длину, проворчал: «Чего ему лучше этого!» и, сердито плюнув на пуговицу, начал ее немилосердно тереть жесткою щеткой, припевая вполголоса, под такт:
Стой, баба, не ворчи,
Вот тебе калачи! –
Калачи на печи,
Чи, чи, чи, чи, чи, чи, чи…
- А что, барин уехал? - спросил Петр Петрович, выйдя на крыльцо.
- Уехавши, - отвечал Трошка, продолжая тереть щеткой пуговицу. - Калачи на печи...
- Далеко?
- Верст десять…
- Ну, чего ему хочется? Блестит, словно золотая. Чи, чи, чи, чи, чи...
- Так он сегодня не будет?
- Сказывал, нет, а к завтраму, говорил, к обеду приготовь ботвинье, да чтоб раков было побольше, да квас позабирательнее; стало быть, к обеду будет.
Окончив эту большую речь, Трошка утер лицо рукавом, и опять принялся тереть пуговицу, приговаривая в такт известную свою песенку.
Обрадованный Петр Петрович схватил сетку, дудочку, и через четверть часа был уже за Бесколесной-Заставой.
За заставой волновалась колосистая рожь; легкий вечерний ветерок изредка пробегал по ней; обширное поле плавно колыхалось, переливалось серо-зелеными волнами, тихо шумя своими молодыми зелеными колосьями. Порой, из этого гармонического шума громко вырезывался голос степного перепела.
- Э, голубчик, вот ты где! - проворчал Петр Петрович, и, пройдя шагов сотню по опушке нивы, у самого сада судьи своротил в рожь, раскинул сетку и улегся в густой ржи, будто утонул в зеленом море.
Солнце уже зашло; сумерки были тихие, теплые, прекрасные, перепела отзывались кругом; сердце Петра Петровича радостно забилось; он громко приударил в дудочку; дудочка свистела, трелила, перепела пели все ближе и ближе...
- Да и отплачу же я соседу за скрытность, всю дичь выловлю, да еще завтра сам расскажу ему, - подумал Петр Петрович, и с большим жаром принялся скликать перепелов.
Вдруг перепелиные голоса умолкли, Петр Петрович изумился, раза четыре ударил в дудочку, и на его призыв в силу отозвался один какой-то храбрый голос, и то далеко, словно за версту. Петр Петрович начал рассуждать, глядя в землю: над ним послышался шелест, будто ветерок всколыхал ниву; потом зашелестело еще сильнее, и какая-то черная тень простерлась над Петром Петровичем. Быстро поворотил он кверху голову и - прямо ему в глаза сверкнули чужие глаза, человечьи глаза... густые, душистые кудри рассыпались по его лицу, и нежные губки жарко, страстно поцеловали его.
Целующий предмет так был близко от глаз Петра Петровича, что, несмотря на сумерки, ни на нечаянность поцелуя, Петр Петрович узнал незнакомку, и с изумлением прошептал: «Боже мой! Ольга Петровна?! Вы ли это?..».
Будто от ядовитой змеи отпрыгнула Ольга Петровна от Петра Петровича, и быстро исчезла; порой ее головка выказывалась из густой ржи все далее и далее, и скрылась в темноте горизонта, окаймленного садом.
С полчаса сидел во ржи Петр Петрович, забыв и сетку, и дудочку, и перепелов: так он был поражен нечаянностью своего открытия. Вдруг в его голове сверкнула мысль: «Что, если сосед вздумает навестить рожь, и прискачет сюда? - Что, если он застанет другого охотника на своем месте?..», и Петр Петрович с ужасом припоминал себе атлетические формы соседа, его жилистые руки, - и схватя наскоро сеть, запихнув дудочку в карман, он словно угорелый бросился домой, не заметил даже Бесколесной-Заставы, и только вздохнул свободно, когда лег у себя дома на кровати, повторяя втихомолку: «Господи Боже! Ну кто бы мог это подумать?!.. Вот тебе и скромница!».
Всю ночь не мог уснуть Петр Петрович; мысль, что он недуманно, негаданно замешался в интригу между соседом и Ольгой Петровной, не давала ему покоя. «Не худо бы сказать судье», - думал он; но после рассудил, что у него нет никаких доказательств, да и понравятся ли судье подробности рассказа? И с какой точки посмотрит он на этот рассказ? Лучше не говорить! - А если судья узнает про эти шашни? А если узнает, что и я знал их? Быть беде... большой беде!.. Что прикажешь делать?..
Целое присутствие, на другой день, казалось Петру Петровичу, судья глядел на него как-то мрачно, недоброжелательно. Петр Петрович потуплял глаза, смущался перед своим начальником, будто человек Бог знает как виноватый. Все это заметили.
- Что с вами? - спросил секретарь.
- Ничего, - отвечал Петр Петрович.
- Вы находитесь в смущении...
- Нездоров немного.
- Примите покой, чтоб не потерпеть ощутительных следствий, - заметил секретарь.
А когда судья пошел домой раньше обыкновенного, говоря заседателю, что бедная его Олинька немного нездорова, гуляла вчера вечером по саду, верно простудилась и сегодня все жалуется на голову, и потому он спешит утешить ее своим присутствием, - то Петру Петровичу так стало жалко доброго судьи, что он не выдержал и подбежал к судье, решась рассказать все и сложить с души тяжелое бремя тайны.
- Что вам угодно? - спросил судья.
Петр Петрович покраснел и замолчал.
- Вы, кажется, что-то хотели сказать мне?
- Ничего-с... Куда прикажете записать бумагу?..
- Какую...
- Прошение А. на Б.
- Куда и все записываются! - в досаде отвечал судья. - Вы меня Бог знает чем беспокоите, а меня ждет мой ангел, моя Олинька!
Петр Петрович хотел быть приятным чиновником , улыбнуться - и скорчил какую-то жалкую гримасу.
Жил в то время в А** один старичок титулярный советник; долго служил он и в А**, и в губернии, и в Москве, и в Петербурге, и в Иркутске, и в Тифлисе, скитался по свету, как вечный Жид, и наконец приехал опять в А**, чтоб сложить на родной земле свои кости, купил себе в предместье города маленький дом с садиком, рассаживал, щепил и колеровал в саду всякие деревья, цветы и кустарники, обзавелся ульем пчел, на котором написал латинский стихе, кажется, из «Георгик» Виргилия.
Старичок жил когда-то дружно с отцом Петра Петровича, не вмешивался ни в какие сплетни доброго города А** и очень любил Петра Петровича.
Петр Петрович, мучимый своей тайной, пошел к старичку, рассказал ему вчерашнее приключение и просил совета.
- Плохо! - сказал старичок, немного подумав. - Плохо, Петр Петрович! Вы говорите, вас мучит совесть, вам неловко смотреть на судью, - это пустое, это еще не беда; это показывает, что вы еще молодой человек, что у вас еще рыцарские понятия о свете и людях; опыт великое дело: присмотритесь и судья перестанет смущать вас, а вот что худо: ваша карьера совершенно потеряна. Не смотрите на меня так странно: я не колдун, а все-таки скажу вам, что вам в А** нечего ожидать теперь, кроме неприятностей; я ведь тёртый калач; служил я и на жару, и на холоде, и в средней температуре... поверьте мне!.. Ольга Петровна не забудете, не простит вам своего поцелуя ; она с вами рассчитается; заплатите вы за него и бессонными трудовыми ночами, и спокойствием, и состоянием, и, может быть, своей будущностью...
- Боже мой! Что же мне делать?!
- Уезжайте куда-нибудь.
- Но мне ехать невозможно!
- А почему так? Знаю: сердечная зазнобушка!.. О Пикулиной перестаньте и думать; женщины... да, говорить о них много не стану – мало еще вам примера Ольги Петровны? Да притом, не-уже-ли вы думаете, Александра Митрофановна оставит вас в покое? Не-уже-ли вы думаете от нее скрыть ваше приключение на перепелиной охоте? У этой бабы чутьё удивительное; она лучше гончей собаки носом слышит все возможные сцены и случаи, и пользуется ими с любовию; эта ходячая газета, или вернее, возимая на чужих лошадях газета, непременно узнает все, сама освидетельствует даже то место, где вас поцеловали, а Пикулину так вооружит против вас, что она станете отворачиваться даже от вашего портрета... Мой совет - поезжайте в Петербург... Здесь дорога проезжая, часто случаются оказии... Только поторопитесь, пока Александра Митрофановна ничего еще не разнюхала...
Не прошло и недели после этого разговора, как в одно прекрасное утро почтовая тройка унесла в облаке пыли Петра Петровича из А**... Проезжая мимо дома Пикулина, Петр Петрович взглянул на заветное окно: в нем стояла девица Пикулина, медленно, грустно кивала ему головой и плакала; сердце Петра Петровича сжалось; он протер глаза перчаткой, оглянулся - из окна веет знакомый ему белый платочек; еще раз оглянулся – уж не видать ни платка, ни дома, ни даже Бесколесной-Заставы, только позади в пыльной атмосфере темнеете густой зеленый сад уездного судьи; но тройка скачет быстро, все далее и далее, сад и весь городок А** скрылся за горизонтом. Впереди степь да полосатые версты; позади степь; однозвучно звенит колокольчик, однозвучно мурныкает песню ямщик... Заплакал Петр Петрович!..
Петр Петрович уже в Петербурге, служит неусыпно день и ночь, получает те же четыреста рублей и живет на Петербургской Стороне. Иногда, загрустив о своем родном А**, он в теплую погоду поедет на Крестовский подышать чистым воздухом и поглазеть на даровую комедию. Станет жарко - он подойдет к бабе, торгующей дешевыми апельсинами, робко спросит:
- Что стоит?
- Десяток? - спросит в свою очередь баба.
- Нет, один.
- Давай, барин, пятнадцать копеек.
- Дорого!..
- Ну, двенадцать, своя цена.
- Не дам.
- Так давай гривну, да отваливай.
- Пятак, если хочешь.
- Видали таких! Самим дороже...
И Петр Петрович отходит, говоря:
- Боже мой, как жарко, - и утирает лицо ситцевым клетчатым платочком.
Е. ГРЕБЕНКА.
Рисунки Александра Алексеевича Агина, гравированы Е.Е. Бернардским.
(Литературная Газета. 1844. № 29 (27 июля). С. 485 – 491; № 30 (3 августа). С. 507 – 512).
Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.