Пушкин в Комментариях Георгия Адамовича в №1 парижского ж-ла Числа
(серия конспекты пушкинистики)
***
Предисловие копииста
Милый слепнущий мстинский фра скита Никольского,
исполняю твое желание прочесть что-то о Пушкине изтекстов о мыслях Белой эмиграции вековой давности
Добыл в ФРЗ на Болвановке
Выписал некоторые фрагменты из Комментариев <Г.А.>
***
Милый мстинский отшельник, варящий в прибрежном скиту свой отличнейший Кальвадос «Никольский», высылаю тебе мои очередные выписки из эмигрантской пушкинистики. Да, конечно, я сгонял в шотладскую Немскую слободу (не путай с Немецкой) на Болвановке в ЧЗ ФРЗ и покопался в раритетах по наводке «Лермонтов, а не Пушкин» Мокрорусова
Пять избранных мною своевольно фрагментов эссе Адамовича
Фрагмент 1
Тема «возвращенія» есть скрытая тема всей русской литературы, одинаково значительная отъ Пушкина, у котораго она пробивается сквозь все еще фарфорово-восковое въ немъ (время, едва ли натура), сквозь все навязанное ему и наносное, по существу ненавистное, сквозь барабанное! «люблк) тебя, Петра творенье!» — и до Блока, у котораго она какъ основной фонъ, присутствуетъ всегда. Это вообще самая лирическая тема человечества, съ самыми глубокими откликами на нее.
Фрагмент 2
Русская литература мало занималась человекомъ, «собственно человекомъ», у нея н;тъ навыка и пристальности во взгляд;, и теперь, когда первый ея, «прометеевскій», героическій періодъ закончился, и единственное, что ей остается, это быть съ человекомъ съ глазу на глазъ, безъ тяжбы съ Богомъ, она внезапно и ослаб;ла. Она долго спорила съ Богомъ, вернее», не спорила, а взывала, молила, требовала, негодовала, отрекалась, возвращала входные билеты, — и все было гласомъ въ пустыне. Она устала и выдохлась, потому что нельзя все время вести монологъ. С
лишкомъ долго Богъ не отвечалъ.
Фрагмент 3
Есть творчество — внутрь. Оно совершенно не требуетъ вымысла, хотя и надъ нимъ можно «слезами облиться». Оно ищетъ раскрытія того, что дано, и этимъ довольствуется. Другому, во вн; вымыселъ нуженъ. Но Толстой на старости л;тъ сказалъ (въ воспоминаніяхъ Микуличъ):
— Какъ я могу написать, что по правой сторон; Невскаго шла дама въ бархатной шуб;, если никакой дамы не было...
Фрагмент 4
Есть еще объясненіе, бол;е наглядное. Литература принуждена выбирать случайную тему и случайные образы, живого человека изъ милліоновъ, не схему, а личность. Если же я случайнаго (т.е. игры) избегаю, то литература гибнетъ.
Человекъ ищетъ «настоящихъ словъ», простоты и правды, ненавидя всякія обольщенія и отказываясь неумолимо- логическими въ своей последовательности отказами.
Настоящихъ словъ въ язык; нетъ, а передумывать поздно, да и невозможно.
Въ Пушкин; и Толстомъ многое становится понятнымъ такъ. Пушкинскій «конецъ» яснее, и отчетливее замкнутъ онъ въ области литературы.
Пушкинъ изсякалъ въ тридцатыхъ годахъ, и не только Бенкендорфъ съ Натальей Николаевной тутъ повинны. Пушкина точилъ червь простоты. Не талантъ его ослабелъ, — нетъ. Но, повидимому, не хот;лось ему того, чемъ этотъ талантъ удовлетворялся раньше, мутило отъ неги и звуковъ сладкихъ, претилъ блескъ.
Что было бы дальше, если бы Пушкинъ жилъ, — кто знаетъ? — но пути его не видно, пути его нетъ (въ противоположность Лермонтову). «Полтава» еще струится, играетъ, «блистаетъ вс;ми красками». Но въ «Медномъ всадник;» нетъ уже внутренней уверенности. Рука опытнее, чемъ когда бы то ни было, но умъ и душа сомневаются, и все чуть-чуть, чуть-чуть, чуть-чуть отдаетъ будущимъ Брюсовымъ.
А въ последнихъ стихахъ нетъ даже и попытки что-либо отъ себя и другихъ скрыть. Оставалась проза.
Но кто съ такимъ даромъ уже соскользнулъ съ одной ступеньки на другую, докатился бы и до конца: это — къ великой чести Пушкина, какъ и всехъ, кому хоть вдалеке; мерещится «непоправимо белая страница», посл; которой еще можно жить, но уже нельзя писать.
продолженіе сл;дует^
Фрагмент 5
Крах идеи художественного совершенства отразился прежде всего на нашемъ отношении къ Пушкину.
Конечно, Пушкинъ совершененъ, более совершененъ во всякомъ случае чЪмъ другие pyccKie писатели. Но утверждая это, мы имЪемъ въ виду не столько богатство, разнообраз1е, силу или гармоническую стройность его внутренней, умственно-душевной одаренности, сколько литературную его удачу. Прежде всего, это удача стиля, и читая, напр., Толстого после «Путешествия въ Арзрумъ» или позднее, въ каждой строчка какъ бы излучается какой-то добрый и теплый светъ стихи Тютчева (не говоря уже о Некрасове и Блоке) nocле «Безумныхъ лет ъ ...» ocтpеe всего ощущаешь потерю стиля (т.-е. отсутствие единаго стержня въ речи). Но Толстой не слабее Пушкина, и если бы взглянуть изнутри, думается, и не менее «совершененъ»
«Грациозный гений Пушкина...».
Непомню, кто написалъ это, много летъ тому назадъ. Но вотъ совсемъ недавно Бердяевъ (которому часто случается «падать съ луны») повторилъ то же самое. Наверно, многie улыбнулись, читая. Бердяевъ написалъ даже не «грациозный», а «чарующий», но passons, постараемся сдержать улыбку. Темъ более, что это правда
Какъ ни странно, это правда. Пушкинъ действительно явление грацuoзное, чарующее, последний изъ «чарующихъ», удержавшийся на той черте, за которой очаровывать было уже невозможно...
Это - во всехъ планахъ. и прежде всего въ плане историческомъ.
Пушкину удалось еще спасти «грацию» отъ уже закрадывавшейся въ нее глупости.
И ничего нетъ более противо-пушкинскаго, чемъ утверждения, что «онъ все зналъ, все понималъ», но нашелъ будто бы для всехъ противоречиях какую то волшебную гармонию. Во первыхъ, это голословно.
Откуда вы знаете, что онъ все зналъ?
Нетъ никакого свидетельства, никакого следа въ томъ, что онъ оставилъ. Во вторыхъ - это искажаетъ и портитъ Пушкина низводя его до уровня техъ, которые что-то «знают», но однако не очень много; что-то «понимаютъ», но не совсемъ. Въ плоскости «знающихъ», средь детей ничтожныхъ мipa, Пушкинъ нисколько не замечателенъ и если «мировыя бездны» у Пушкина имеются, то признаемся, это бездны довольно скромный.
Но и все дело, что «безднъ» Пушкина нетъ и въ помине, что старое, естественное, наивное его понимание, вернее гершензоновской ахинеи.
Конечно, нельзя, какъ въ учебнике Незеленова, писать «чарующий гений», но надо иначе сказать то же самое, чтобы вновь очарование заняло место мудрости, чтобы вновь хрупкость и зябкость Пушкина, его отступление передъ будущимъ, его безнадежное стремление удержать игрушечно-стройную Pocciю, которая уже по всемъ швамъ расползалась, и отказъ принять расползание хотя бы оно и было неизбежно (здесь стиль, какъ маленькое зеркало), — чтобы все это выступило впередъ по сравнению съ «провидцемъ», съ «учителемъ», съ «пророкомъ».
Да и на чемъ онъ самъ стоитъ, нашъ «основоположникъ» ? Откуда онъ взялся? Изъ ничего, изъ темной ночи, изъ екатерининскаго тусклаго разсвЪта, изъ державинскаго мощнаго варварства, вдругъ, какимъ-то чудомъ это неслыханное, уточненнейшее совершенство, и опять, сразу вслЪдъ за нимъ сумерки, мощь, варварство, Гоголь, Достоевский, Толстой...
Pocciя въ это время помалкивала да съ удивлениемъ посматривала, какъ эти двести летъ, съ ихъ очевиднейшимъ началомъ и концомъ, съ головокружительной быстротой процесса рождения, развития и смерти, принимаются за всю ея Историю, и какъ это «чудо», непонятно-скороспелое, подозрительное, вероятно, съ гнильцой въ корняхъ - ибо безъ этого слишкомъ ужъ непонятное, - навеки вековъ канонизируется ея главной, единственной, важнейшей вершиной.
Два слова о «гнильце». Вспомните письма Пушкина, пронзительно- грустныя, который такъ любил Анненский, чувствуя въ нихъ, вероятно, «свое». «Женка, женка, ангелъ мой... ». Въ нихъ Пушкинъ не притворяется, позы не принимаетъ, онъ лишь отшучивается, отсмеивается, не оглядываясь, пятится назадъ, нехотя балагуритъ, какъ будто зная, что все равно все пойдетъ къ чорту: Россия, любовь, стихи, все.