ОСМЫСЛЕННОСТЬ ПЕРИОДА НРАВСТВЕННОГО ПОЛУРАСПАДА
(«Остров Сахалин» А.П. Чехова и «Остров Сахалин» Э. Веркина – путешествие гуманитариев к концу света)
«К беллетристам, относящимся
к науке отрицательно,
я не принадлежу; и к тем,
которые до всего доходят своим умом, –
не хотел бы принадлежать»
А.П. Чехов «Автобиография».
«…я очень рассчитывал
на ваши сахалинские впечатления…
А у вас беллетристика, Сирень».
Э. Н. Веркин «Остров Сахалин»
Вот ведь какая штука – при всей разбросанности самосознания и мировосприятия, человек, не может не быть реалистом. Иначе, как найти в себе силы жить (даже находясь под пагубным влиянием воинствующего атеизма) перед неизбежностью апокалипсиса? Зачем жить?
Возможно, это достаточно вольная, философская формулировка той картины Мира, что возникла в итоге поездки Антона Павловича Чехова на остров Сахалин. Вольная – с точки зрения чеховских современников, неполно оценивших гражданский подвиг писателя, результатом которого стал его труд «Остров Сахалин». А вот с нынешней точки зрения – это формулировка невольная, стихийная, словно сама собой всплывающая на поверхности мутных вод времени.
Вольно или невольно – не имеет решающего значения, значение имеет то, что он явственно тяготеет от риторического к сакраментальному, этот вопрос: зачем жить?
В ненаучном факте признания неизбежности апокалипсиса – истинная (она же первая и последняя) задача футурологии, изначальный замысел её существования. И этот тезис можно было бы выдать всего лишь за трактовку и не больше, не снаряди Эдуард Веркин молодую и привлекательную девушку по имени Сирень – героиню своего романа «Остров Сахалин», даже в наше время экзотической (а в чём-то и эпической), профессией футуролога.
Отсюда, вытекает закономерный, хоть и преждевременный, вопрос: «А причём здесь футурология?»
Возможно, футурология, это способ внятного ответа на другой вопрос: «А какой смысл в цивилизации?» Нашей с вами цивилизации, которую творит человечество и, которая, в свою очередь, сама творит человечество («Отче! прости им, ибо не ведают, что творят»). Никакого смысла нет ни в эволюции, ни в революции, ни в прогрессе, ни в регрессе, если цивилизация (целиком и полностью) смертна. Да ещё и внезапно смертна.
А что если (предположим) – быть реалистом и означает: жить перед неизбежностью апокалипсиса? И не просто жить, а – ЖИТЬ!
Возможно, что именно это – ЖИТЬ и объединяет авторов А.П. Чехова и Э. Веркина, описавших пред- (Чехов) и пост- (Веркин) апокалипсис острова Сахалин. Подразумевая, очевидно, нечто большее, судьбоносное для человечества.
А что ещё может объединять (кроме названия и объекта описания) эти два текста, написанные с разницей в сто двадцать пять лет? Что? Нет, это не приглашение к игре, где нужно найти десять различий на двух похожих картинках, тем более картинки Сахалина у Чехова и Веркина – разные. Но суть вопроса, его сложность, скорее не в разности картинок. Сложность заключается в том, вернее, сложность возникает у тех, кто хотя бы одну из книг не читал. А таких, кажется мне, большинство.
Итак: один «Остров Сахалин» (чеховский, вызвавший неоднозначную реакцию у современников, имевший определённые трудности с публикацией) – подчёркнуто документальный, порой даже натуралистический. А другой (веркинский, достаточно обласканный шорт-листами престижных премий) – нарочито неправдоподобный, запредельно вымышленный, причём, неправдоподобный не в силу авторской буйной фантазии (неизбежной, раз уж автор взялся за фантастический роман), а с точки зрения законов физики (и других наук) доступных пониманию простого человека.
В чём, сам Веркин и признаётся, хотя бы по поводу бушующего в его тексте мобильного бешенства: «…Вопреки всем законам биологии, физиологии, вирусологии, физики, химии, вопреки всем законам природы. МОБа не может быть, но он есть»
Мира Веркина не существует, как не существует и МОБа Веркина… Только вот намёк на МОБ слишком прозрачный и может МОБ, это уже реальность наших дней? Или – почти реальность?
А может быть объединяющее начало этих двух текстов где-то за рамками текста, в самой жизни? В нашем настоящем? В настоящем без будущего?
«За райскими вратами красные волки давно разорвали последнего единорога…» – такую вот подсказку даёт Веркин. Эпиграф, всегда подсказка читателю. То место, что раньше обозначалось грядущим для человечества раем, теперь представляется уж сильно смахивающим на ад.
И от констатации Чехова (напоминающей лоскутное одеяло из-за миксования подлинных документов и чистой статистики, с вполне себе художественными фрагментами), и от моделирования Веркина (порой непоследовательного, с разрывами внутренней логики повествования, что парадоксально усиливает рисуемую им картину Мира), возникает ощущение, что жизнь, да впрочем, даже и не жизнь, а просто присутствие человека в сущем мире – ничтожно по сравнению с замыслом (а ведь такового не может не быть!) его существования и предназначения.
А человек, в своей ничтожности, сам того не ведая, ходит по краю (конца света), в прямом и переносном смысле.
Вот свидетельство о том самого А.П. Чехова: «…теряясь в собственных извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий в неведомый север. Кажется, что тут конец света и что дальше уже некуда плыть». И далее: «половина домов покинута своими хозяевами, полуразрушена, и темные окна без рам глядят на вас, как глазные впадины черепа. Обыватели ведут сонную, пьяную жизнь и вообще живут впроголодь, чем бог послал...»
«Бог послал» – в данном контексте у Чехова с маленькой буквы, что означает: не правильно и не праведно. В таком же ключе объясняет Антон Павлович, ведя некое подобие переписи островного населения, и огромное количество Богдановых на Сахалине: Богом данный (посланный) – то есть незаконнорожденный.
Читая Чехова, определённо приходишь к выводу – Сахалин конца XIX начала XX века – мир, живущий по своим особенным законам. По законам полураспада всех законов. Основная беда (изюминка, вычурность, анафема, неизбежность) Сахалина – бездуховность. Потому-то для Чехова естественна мысль о том, что необходимо привнести на остров культуру, милосердие, справедливость. Что крайне важно создать условия отбытия наказания без потери человеческого достоинства. Более того, человека, искупающего свою вину наказанием, не должно заводить в тупик безнадёжностью условия: «чтобы ты ни делал, всё равно тебя ждёт ад». И при этом, давать ему ощутить ад ещё при жизни, теми условиями, в которых он живёт. Раскаявшийся законоотступник, должен иметь возможность реализовать своё раскаяние, что позволит ему стремиться к духовному искуплению. Ведь именно духовное искупление даёт, пусть не гарантию, но единственный шанс на исправление.
И объясняется чеховский гуманизм довольно просто – в первой своей ипостаси, он врач (хороший доктор, ставший незаурядным писателем-беллетристом). Но и Веркин – гуманист, ранее, до романа «Остров Сахалин» позиционирующийся как детский писатель (а прежде – школьный учитель). Оба, говоря современным языком, бюджетники (читай – бессеребренники), из тех, кто материальным благам априори предпочитает пищу духовную. И следует в очередной раз признать, что «при царском режиме» с духовностью врачей дело обстояло ничуть не хуже, чем в наше время с духовностью учителей (приходится сравнивать, раз уж авторы оказались на разных чашах весов)…
По жанру тексты Чехова и Веркина схожи, вернее, схожи они по невыдержанности жанра. Казалось бы обзови «Остров Сахалин» Чехова по современному – нон-фикшн, и всё объяснится само собой. Однако, повествование скачет в диапазоне от простой инвентарной описи до фрагментов художественной прозы. Чехова, порой, так и подмывает (чувствуется почти во всём тексте) сорваться в художественность и дать картину Мира, наполненную красками, эмоциями, такую, как в его пьесе «Дядя Ваня» (пьеса ещё не написана, но будет написана вскоре и наверняка, в тот сахалинский период, уже обдумывается), где любовь – последняя зацепка за жизнь, когда весь мир летит в тартарары. У Веркина, кстати, похоже, с единственной разницей – у него любовь, та же зацепка за жизнь, только мир, уже улетел в тартарары.
Но аскетизм фактуры, требует от Чехова аскетизма и в выразительных средствах.
Взгляд Чехова на Сахалин – честный, индивидуальный, отражённый в каждом его жителе. В его диагнозе – не «общая температура по больнице».
Вот что Чехов сообщает своему издателю Суворину: «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока, – наконец, не уловил фальши. Фальшь была именно в том, что я как будто кого-то хочу своим «Сахалином» научить… Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко и работа моя закипела…»
Чеховский Сахалин – земля дикая, неприрученная и оттого противящаяся бытованию человека в её пределах. У Веркина, Сахалин – земля покорённая, даже низведённая в ранг ничтожества, но не менее, чем чеховская, противящаяся даже самому факту существования человека.
Ощутима и беспомощность Чехова перед Сахалином… Да, наверное, беспомощность и не оттого, что неприрученная земля отторгает человека, а оттого, что и сам человек отторгает землю. Человек на Сахалине, что дерево без корней – не прирастает: «…чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, – нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живёт не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка... а главное, нет родины.»
И беспомощность Чехова перед Сахалином, допускает пришествие на Сахалин Веркина, в попытке «уничтожить» Сахалин, «стереть» его с лица земли. Но Сахалин выжил, и от свершившегося в романе у Веркина апокалипсиса Третьей мировой войны, пострадал меньше, чем другие территории Земли.
Невозможно, по причине воздействия определённых (не научно определённых – небесных) сил, потопить ковчег Ноя. Так гласит древнее знание. Но возможно то, что новый Ной не будет явлен. Так гласит знание современное. И это – напоминание о заданном вопросе «зачем жить?», как мы уже знаем, вопросе, всё менее риторическом и всё более сакраментальном.
При сопоставлении текстов приходится наслаивать одно время на другое. Будущее Чехова – это настоящее Веркина. А что такое настоящее Веркина? Это трагедия будущего. Всё бы ничего, путано, заумно – и ладно, но мы-то, современники Веркина, в этой неприятной конфигурации находимся. Мы как раз между настоящим Чехова (которого уже нет) и настоящим Веркина (которого ещё нет). И беда нам, если мы подобрались к настоящему Веркина совсем близко. Ведь настоящее – залог будущего.
Вот и Сирень – футуролог из Веркинского будущего, предостерегает нас нынешних: «Будущее, чтобы состояться, должно отрицать прошлое. То есть настоящее для нас. И задача практикующего футуролога – определить векторы вторжения грядущего, противостоять им и направлять в нужную сторону».
А там, в будущем, если верить Веркину (а почему бы и нет?) с большой долей вероятности – мир постапокалипсиса. Мир после атомной войны, мир, без добра и зла, мир нейтральной (нулевой) нравственности, с фатальной невозможностью на возрождение. Способный только к перерождению.
Ничего (или никого) не напоминает? По аналогии с неразборчивостью и непродуманностью избираемых средств.
Впрочем, все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны!
Прогресс человечества не всегда тождественен развитию. Токсично, если человек и природа находятся в гуманитарном контрасте. При таком противостоянии, всё, что входит в сферу деятельности человека в контексте окружающей среды, не превращается в золото как у Мидаса, и даже не сохраняет свой первоначальный вид. То, чего касается человек, гибнет или калечится. Впрочем, гибнет в любом случае, так как калеченное, человек пытается лечить присущими ему радикальными методами. Призыв второстепенного персонажа романа Веркина, но на деле – персонажа идеологически ключевого, поэта-журналиста Сиро Синкая: «Сахалин должен быть санирован!.. Посредством применения атомного огня и химических боеприпасов», звучит, в целом, как парафраз известной риторической аксиоме «Карфаген должен быть разрушен».
Умение строить дома выше ста этажей и совершенствовать двигатель внутреннего сгорания, не гарантирует духовный рост личности. И чем большее предпочтение цивилизация отдаёт совершенствованию двигателя внутреннего сгорания, тем больше происходит внутреннее духовное выгорание личности. А когда человек теряет то, что принято отождествлять с ним, называя человеческими ценностями – он вновь встаёт на четвереньки.
В Мире Веркина есть тому пример – «движение ползунов», поражающее общество будущего (или уже настоящего) в геометрической прогрессии, как средневековая чума, несмотря на то, что: «Выяснилось, что ползание не только врачует позвоночник, нормализует перистальтику и артериальное давление, но и значительно снижает интеллектуальные возможности. Говоря проще, опускаясь на четвереньки, люди начинают неотвратимо тупеть, пусть и не все, но многие. Результаты исследования пытались засекретить, но скрыть истину не удалось».
А вершина цивилизационной прагматичности на Сахалине будущего (Веркина) – мертвецы: как мыло для гигиенических нужд (судя по материалам Нюрнбергского процесса, такой низости человечество уже достигало) и как топливо (а вот это новое открытие в чёрной изнанке человеческой души) для тепловых электростанций. И в силу того, что в представленном читателю Мире постапокалипсиса люди мрут как мухи – от голода, холода, радиации и в совокупности от болезней вызванных всем вышеуказанным – недостатка в таком мыле и в таком топливе, не предвидится.
«Мертвецами топить выгодно и экологично: во-первых, они горят в полтора раза дольше угля при равном количестве выделяемых калорий, во-вторых, при горении не выделяется радиоактивных веществ, которые накопились в выросших после Войны деревьях… Опять же, эта перспективная технология позволяет утилизировать мертвецов, которых в противном случае попросту некуда было бы девать».
Этот Сахалин постапокалиптического будущего, с радиоактивной водой непригодной для питья, с небом без птиц, с националистической (учреждённой для всех, победившей японской нацией) бесчеловечной человеческой иерархией, с котельными, где «мертвецы были лишены индивидуальности и напоминали скорее бревна. Одинакового размера, одинаковой толщины, черные, похожие на топливные брикеты», с народной забавой (учреждённой для всех победившей японской нацией) под названием «мордование негра», этот Сахалин страшен и мерзок, но к страху и мерзости человек приспосабливается, вот разве что к мобильному бешенству приспособиться не может – МОБ превращает людей в зомби. И пока Сахалин остров – на нём можно спастись, а как только он станет полуостровом (каковым он во времена оные считался и Лаперузом и Крузенштерном) и соединится с материком – спасение будет невозможным!
Умение Сахалина быть островом даёт право на альтернативную историю. По крайней мере, такое «фантдопущение» рассматривал Василий Аксёнов для Крыма.
Выходит, что Сахалин со всей его мерзостью, ещё и последний оплот, призрачный шанс на спасение? Нет. Именно оттого, что шанс это призрачный во всём. Трагикомизм ситуации в том, что в антиутопической реальности Веркина, грань между человеком и зомби ничтожна мала – они население одного Мира. И человеческая индивидуальность у живых, практически равняется нулю, так же как и у мёртвых. Да и может ли иметь сколько-нибудь реальные перспективы для существования общество, где для жизнедеятельности одних требуется умерщвление других поставленное на поток?
А шанс на возрождение? Могут ли остатки тех, кто собственно и довёл мир до краха, «новый мир» построить?
Эдуард Веркин, в своём фантастическом романе «Остров Сахалин», с фантастической убеждённостью утверждает обратное.
«Мир одряхлел, с него слезла кожа… Кровь, живая и веселая, превратилась в закисшую брагу… Знаете, Сирень, последние предвоенные годы были ужасны, и многие это понимали. Все разваливалось. Деревья замедляли рост, земля не давала всходов. Люди теряли веру. В себя, в Бога, в смысл и предназначение. Я видел, как исчезали и осмеивались герои, как мир заполнялся трусами, ворьем и тараканами. Мир заплесневел, и ему требовалось очищение. Пройдет немного лет, и люди поставят золотой памятник Оппенгеймеру, давшему человечеству меч!»
Это говорит Чек (Человек) Веркина, его ещё один второстепенный, но опять же, идеологически ключевой персонаж! Человечество лишённое веры «В себя, в Бога, в смысл и предназначение» тем самым не освобождается от апокалиптического жеста Господа Бога. Только, винить в случившемся будет некого, кроме самих себя. Человечество, шагнув за грань саморазрушения, пройдёт точку невозврата. И тогда, в противовес чеховскому и веркинскому ЖИТЬ, в силу вступит закон НЕ-ЖИТЬ.
А может точку невозврата обозначил ещё Чехов, на том Сахалине, 1890 года. Помните: «…чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, – нет обычаев»?
Сахалин – образ конца света. Где конец света, отнюдь не игра слов, а реальность. У Чехова – гео-политическая, у Веркина – апокалиптическая.
Полураспад (Сахалин Чехова) предполагает возможность изменит всё радикально. Полный распад (Сахалин Веркина) – необратим, за ним апокалипсис – «и дальше тишина»! После апокалипсиса, Мир – это Ад. Во всей его красе. Прошли времена утопий когда Мир будущего представляли Раем. Пришли времена адовых антиутопий.
Тем, кто не видит такой возможности развития событий, напомню – 6 и 9 августа 1945 года состоялась атомная бомбардировка Вооружёнными силами США японских городов Хиросима и Нагасаки. Вторая мировая война закончилась не точкой, а многоточием. И не сбросить со счетов тот факт, что 6 и 9 числа каждого месяца, на Сахалине Веркина – это дни «мордования негра», причём не важно чёрный это «негр» или белый, главное, что «американский».
Никакой связи не… Ах да – любые совпадения случайны!
Возможно, что Антон Павлович Чехов, как практикующий врач, прописывая соотечественникам и современникам свой «Остров Сахалин», рассчитывал на его неотвратимое действие, словно это внушительная доза слабительного.
Похоже, и Эдуард Веркин оценил нравственно-терапевтический посыл классика и пошёл тем же путём.
В качестве лирического отступления скажу – к сожалению, этот, может и самочинный, но весьма эффективный приём «со слабительным», некоторые современные отечественные либералы приняли за антигосударственный выпад, трактуя роман Веркина, как социально-политическую протестную акцию. Господа соврамши… Кстати, и в отношении Чеховы случались «господа соврамши», из тех, кто утверждал, что книга Чехова о Сахалине вызывала ненависть к самодержавному строю.
Возвращаясь к книгам – весь основной пафос и у Чехова и у Веркина гуманистический. Это добрые книги, добрых людей.
Но на этом возможности книги заканчивается. А возможности людей – только начинаются»!
«Ни одна великая книга не спасла ни одну великую страну. Это банально, но это правда…» – так заявляет Веркин устами одного из своих персонажей.
И сам же, уже собственными устами… не то чтобы возражает, скорее выражает определённую надежду: «Раньше я думал, что не спасла. Но, похоже, что один пример всё-таки есть. Конечно не книга, а литература, скорее. Поколение, выросшее на Гайдаре и Островском, спасло нашу страну в 1941 году. А в 1991-м не спасло. Бывает по-разному»
И у Чехова и у Веркина ЖИЗНЬ – это то, что происходит здесь и сейчас.
В эту исходную точку – «здесь и сейчас» совершив диалектический виток, возвращается даже самая строгая, самая придирчивая футурология. И от того, что мы вкладываем в ЖИЗНЬ здесь и сейчас, зависит, связываем ли мы антиутопическую НЕ-ЖИЗНЬ Веркина с реальным будущим, или спокойно отводим ей место на полке, в ряду с остальной беллетристикой.
«У нас (у человечества) есть выбор» – говорит (подразумевает) Чехов, мы не можем не оставаться людьми.
«У нас (у человечества) есть выбор» – вторит Чехову (кодирует смыслы между строк) Веркин, – у нас есть выбор, и мы ещё можем остаться людьми.
Это расчёт именно на те человеческие возможности, что начинаются за текстом, в самой жизни. Собственно говоря, возможность выбора – выбора между добром и злом, и есть то, что даёт силы жить (даже находясь под пагубным влиянием воинствующего атеизма) перед неизбежностью апокалипсиса!
Хотя бы потому, что выбор между добром и злом, делает жизнь человека более осмысленной, а апокалипсис – менее неизбежным. Разумеется, если выбор верный.