Когда Мартин и Льюк посмотрели друг на друга, никто из присутствующих не понял, что сказал им график. Кто-то бросил научную насмешку по поводу "готовки", и Льюк ответил. Он сказал людям на заправке: "Подождём минуту". В тот миг никто, даже Маунтни, ничего не заподозрил.
Он покинул Мэри, протолкался сквозь толпу и, выпрямив напряженную сильную спину, быстро направился в свой маленький офис со стороны ангара. В этом не было ничего удивительного; он проделывал это три раза с начала эксперимента. Мартин остался в проходе, подошел к "куче" и вернулся к скамейке Мэри с инструментами; затем с небрежным видом, как бы рассеянно, последовал за Льюком. Ученые рядом болтали, расслабившись, пока не вернулся Льюк; на меня не обратили внимание, когда я тоже последовал за ними.
В офисе Мартин сидел не шевелясь, в то время как Уолтер тяжёлыми шагами ходил туда-сюда: по три шага от двери к окну и от окна к двери - словно дикий пёс в зоопарке.
Я вошёл; брат взглядом меня поприветствовал.
- Привет, - сказал он.
- Надо было больше! - скрежетал Льюк.
- Но у нас не было, - сказал Мартин.
- Всё плохо? - спросил я.
- Чертовски плохо, - ответил брат.
- Была бы эта штука процентов на пятьдесят больше, всё бы сработало! - Уолтер сорвался на крик.
- Тут некого обвинять, - в голосе Мартина звучала горечь.
- Нет, в чём я не прав? - Льюк наконец перестал ходить туда-сюда.
- Мы слишком поспешили, - сказал брат.
- Понятно... Я слишком болтал и не мог заткнуться.
- Неважно, почему так вышло, - Мартин, казалось, вот-вот уподобится Льюку. - Мы должны отвечать.
- Верно, - проронил Уолтер. - И я тебя подвёл.
Они оба злились как напарники. Деловые связи обнажились, и можно было увидеть гнев Мартина: его сбили с пути, он слишком доверился лидеру; возможно, его неприязнь к тому, что у него вообще есть лидер, возможно, проблеск неясного, разрушительного удовлетворения, которое приходит к младшему партнеру после неудачи, в которой нет его вины. Можно было увидеть злость Льюка на партнера, которого он разочаровал, свирепую обиду лидера на того, кого он подвёл. Льюк был ответственным, уверенным в себе человеком. Он знал, что Мартин доверял ему; и теперь в этом поражении его душил гнев при виде лица Мартина.
Но не эти чувства довлели над ними. Каждый оказался лицом к лицу со своим крахом. Каждый воспринимал это по-своему. Я не знал, кому было больнее.
Мартин произнёс:
- Кому-то будет весело.
Он учился бороться с гордыней; он старался быть разумным, расчетливым, готовым рисковать пренебрежением, но под этим скрывалась гордость. Теперь брат готовился к унижению. Он пытался довольствоваться малым, но на этот раз он поверил, что может большего; теперь брат снова настраивал себя на то, чтобы ничего не ожидать.
И Льюк, и я могли бы позавидовать его стойкости. Для него самого это походило на то, как инвалид притворяется, что чувствует себя лучше ради своих гостей, а затем падает, когда они уходят.
Уолтер и не пытался держаться. Он чувствовал, что несчастен и что скоро всё будет ещё хуже из-за унижения.
- Почему они всегда правы?! - кричал Уолтер, повторяя те замечания, которые ему говорили, и соглашаясь с ними. - Почему я всё делаю неправильно? Те старики сами бы справились, будь у них дельные мысли! Как я им скажу, что их чертовски глупые, недалёкие, бессмысленные советы и вопросы только что оказались правильными?!
И все же, хотя ему, возможно, будет стыдно больше, чем Мартину, хотя ему нечем будет защититься, когда услышит, что скажут Маунтни и другие, Льюк быстрее придет в себя. Даже в отчаянии он наполнялся силой. Для него было разочарованием чувствовать себя лишенным этих сил, знать, что он сам виноват в своей слабости; пока "куча" не заработает, он будет упрекать себя во всём; но под страданием и упрёками формировалась его решимость.
- Я ведь почти правильно сделал, - сказал он. - Но почему я ошибся?
Он размышлял вслух.
- Почему они (нейтроны) остановились? Брат Радд будет спать спокойно, но ничего. Тяжёлая вода как надо. Электроника как надо. Установлено всё как надо. Немцы, надеюсь, тоже промахнулись. И другие тоже. Мы ведь почти смогли! Установлено всё как надо. Тяжёлая вода как надо. Уран как надо. Уран как надо... Нет. Чёрт возьми, нет. Но возможно... Уран - в нём что-то, что остановило нейтроны...
Мартин, который сидел так тихо, что, возможно, не слышал гнев Уолтера, внезапно вмешался. С самого начала они знали, что современная металлургия не может достаточно очистить уран. Он мог быть не вполне очищенным. Могла ли быть, хоть и в ничтожных количествах, примесь, которая могла остановить нейтроны? Я слышал незнакомые слова. Одно постоянно повторял Льюк (это был гадолиний, хотя на месте мое ухо его не уловило). "Вот оно!" - воскликнул он.
- Или что другое, - сказал Мартин.
- Нет, это оно! - повторил Уолтер.
- Не уверен, - ответил брат.
Но он был уверен. Уже в ту ночь Льюк вернул себе имя. Позже другие ученые сказали, что в оценке Уолтера не было ничего удивительного; любой бы пришел к такому выводу, будь у него холодный ум и немного времени. Что многие в самом деле отмечали (даже те, кто хвалили только мёртвых), так это его умение восстановиться.
Они не видели его всего через мгновение после его вспышки уверенности. Он знал, в чем дело, он мог бы заставить себя работать еще несколько месяцев, но сначала нужно было кое-что сделать.
Он остановился, положил руку на стол и заговорил с Мартином:
- Как думаешь, они разозлятся?
(Уолтер имел в виду учёных, ожидающих у "кучи").
- Скорее всего, - ответил брат.
- Скорее всего. Наверно, я их рассмешил как никогда в жизни.
- Я так не думаю, - ответил Мартин.
- Нужно им сказать.
Мартин кивнул. Он побледнел; он наблюдал за Льюком. Тот вспыхнул:
- Не могу. - Силы покинули его; жажда действий иссякла.
Мартин стиснул зубы:
- Я могу.
Льюк ухватился за стол и встряхнулся, словно пёс на пляже:
- Нет. Я должен. Ты здорово держишься, но слишком красиво говоришь. Ни к чему говорить красиво о таком разгроме.
- Ты прав, - ответил брат. Впервые с тех пор, как я к ним зашёл, они смотрели друг на друга по-доброму.
Льюк прошёл к двери.
- Пошли, - сказал он.
Но, когда они уже были в ангаре, и надо было пройти через толпу к "куче", Льюк пробормотал: "попробую ещё почитать, на всякий случай".
Даже сейчас он надеялся на чудо. Он подошел, размахивая руками, к стенду с приборами и еще раз изучил график. Он крикнул: "Покажите номер шесть". Мартин стоял рядом с ним. Их не было меньше двадцати минут. Зрители вокруг меня зашевелились, но я не услышал ни слова сомнения. Волосы Мэри Пирсон были близко к столу, когда она считывала показания индикатора. Медленным движением, похожим на движение человека, накачанного наркотиками, заторможенного, но не дерганого, ее рука скользнула по графической бумаге. В тот момент, когда кончик ее ручки остановился, Люк выхватил у нее листок. Он взглянул — показал Мартину — бросил лист на скамейку — быстрее, чем человек мог бы зажечь сигарету. Он сделал шаг вперед и громким, медленным, непреклонным голосом заявил: "Это провал. На сегодня всё. Мы сможем лучше, но это займет некоторое время".
Тишина. Истеричный смех. Вздохи. Все заговорили одновременно. Мэри Пирсон со всхлипом поправила очки, слезы катились по ее лицу. Я увидел молодого Сэбриджа, его рот исказился от боли: впервые я увидел эмоции на его лице. Он тоже чуть не плакал.
Дравбелл, Радд и Маунтни приблизились к графику.
- Что все это значит? - раздраженно спрашивал Маунтни. - Что это за "к"?
Радд сказал Мартину:
- Не бери в голову, старина. С каждым бывает.
- Не с каждым, - ответил Мартин, глядя прямо в глаза Радду в поисках злорадства, которое он ожидал от всех.
В шумной дискуссии, горячем приливе энергии, который люди получают от любой катастрофы, не касающейся их, Дравбелл обратился ко всем. Взобравшись на скамью Мэри Пирсон, он криком призвал к вниманию; и когда все столпились вокруг него, как вокруг оратора в Гайд-парке, он стоял совершенно неподвижно с дружелюбным и невозмутимым видом.
Когда они посмотрели на него снизу вверх, он заговорил с той же твердостью: "Идите домой. Мы продолжим завтра, и мне о многом надо будет поговорить. Но сегодняшний день не должен быть мрачным. Эксперимент прошел не по плану, и Льюк верно сделал, сказав нам об этом. Я не собираюсь давать ложных надежд, поэтому закроем тему. Но я скажу вам кое-что еще: даже если случится самое худшее, этот эксперимент дал нам больше, чем сделало бы любое учреждение в мире, за исключением наших друзей по ту сторону Атлантики. Мы сделаем лучше, потому что у нас были свои неудачи. Это не конец - это начало".
Без тени разочарования, лишенный почестей, ускользнувших от него в ту ночь, без намёка на злорадство по поводу катастрофы Льюка, Дравбелл стоял там, упиваясь толпой, поглощенной его странной смелостью, восхищенный (как иногда бывает у людей с комплексом), потому что он сделал всё правильно. Именно он освободил ангар, чтобы позволить Уолтеру и брату уйти. Снаружи, вокруг "кучи", вскоре не осталось никого, кроме Норы Льюк; мы молча смотрели друг на друга, не в силах сдвинуться с места.
- Спросить бы, - начала она, пока мы беспомощно смотрели друг на друга. - Можем ли мы хоть что-то.
В офисе Уолтер и Мартин уселись за столом. Нора неловко сказала, явно желая уйти:
- Не повезло.
Мартин подхватил, язвительно повторив слова Дравбелла:
- "Мы сделаем лучше, потому что у нас были свои неудачи".
Уолтер сказал жене:
- Пора бы чай.
Был первый чайник чая. Нора приготовила еще пять этой ночью. Как и другие люди действия, Льюк всё больше уставал и всё больше говорил. Что делать? Решения такого рода не принимались в одно слово; они принимались в повторяющихся монологах, часто в бессвязных речах, которые больше походили на пение, чем на обычную болтовню. И все же из этой неразберихи несколько раз за ту ночь возникала новая решимость, отметившаяся ещё раз.
Тем временем Нора сидела рядом, подсчитывая вместо него, сколько (если его предположение было верным) урановых зарядов придется заменить, прежде чем "куча" сработает. Это были долгие вычисления; она выполнила их как профессиональный математик, каким она и была. Иногда она поглядывала на Льюка, не доверяя себе, думая, что ему было бы лучше с другой. Но она ошибалась. Его упадок остался позади, из нас он оправился быстрее всех.
Уолтер всё больше распалялся; Мартин всё больше молчал. Он слушал все новые мысли; он отвечал на вопросы; но сам он всё это время не произносил ни слова. Брат, как заместитель, высказывался, если Льюк просил; но, слыша его речь, я понимал, что он корит себя за былые надежды - как будто боль сидела глубоко внутри; и надежда всё ещё его не отпускала.
Когда я смотрел на Мартина, мое разочарование в нем, которое проснулось в тот момент, когда я поймал взгляд между ним и Льюком поверх графика, так выросло, что вытеснило все другие чувства: терпение, сочувствие, привязанность. Этой ночью он мог добиться успеха. Теперь, после испытания, осталась лишь горечь. У меня не было других предложений; с другой стороны, я не задумывался о наших с Маунтни тревогах у реки. Я потерял меньше, чем Льюк и, возможно, Мартин тоже: они больше смыслили в науке. Для меня это должна была быть ночь триумфа брата. Я злился на него - все пошло не так.
Наконец Уолтер сказал - он всё ещё говорил, - с нас на сегодня хватит; мы с братом покинули ангар. На темном небе не светила ни одна звезда; восток чуть бледнел, едва ли рассеивая наши тревоги.
- Рассвет, - сказал брат.
Я не мог взять себя в руки. Я резко выпалил:
- Да когда это уже закончится?
Мартин молчал. Одна из его уловок - притвориться, что не понял.
- Ты знаешь, о чем я.
Брат помолчал, затем сказал:
- Думаю, о том же, о чём и я.
Я пытался держаться, но молчать не смог.
- Отступать вам некуда.
- Возможно, - ответил Мартин.
- Глупо доверить всё одному человеку.
- Возможно, - согласился брат.
- Враги Уолтера всегда говорили, что однажды он крупно погорит. - Я слышал в своем голосе и не мог сдержать ту жестокость, которая идёт из любой "бескорыстной" любви, отцовской или братской, к любому, кто ничего не просит для себя - кроме того, чтобы другой человек осуществил чьи-то мечты, часто свои собственные. Это эгоистичные мечты. Если вы видите себя в другом, вы видите, кем хотели бы быть: таким образом, вы можете быть более самоотверженным, чем в любых других человеческих отношениях, потому что это не похоже на самопожертвование: по той же причине вы можете быть более жестокими.
- Я тоже так думал.
- И вот его великий промах? - спросил я.
Впервые Мартин отвернулся от меня. В его тихом голосе звучала горечь - такая же, как у меня:
- Ты ничуть не помогаешь.
Пристыженный, внезапно пораженный его муками, я сказал, что мне жаль, и мы молча пошли к дому Дравбеллов. До этого мы поссорились только однажды, когда я вмешался в его брак, и это не было долго. Обнаружив, что не могу подобрать слов, чтобы утешить его или выразить ему свое сожаление, я пробормотал, что провожу его домой.
- Угу, - сказал брат.
Никто из нас почти ничего не сказал, пока мы брели по холодной тропинке. То, что мы сказали, нельзя было вернуть назад; и все же казалось, что всё обойдется. Мартин попытался вежливо успокоить меня. Он добавил:
- Незачем так тревожиться; ещё можно всё уладить.
Чуть позже брат добавил:
- Если бы мне пришлось снова выбрать, я бы опять пошёл к Уолтеру.
Живые изгороди пахли сыростью, цветы терновника словно светились в утренней темноте. Мы вышли на узкую дорогу, которая вела к Мартину. Перед нами, протянувшись от дорожки до крыши коттеджа, виднелись смутные очертания лестницы. Погружаясь, я почувствовал, как брат задумался, а затем сделал три быстрых шага вокруг. Он проговорил, язвительно улыбнувшись:
- Мне понадобится немало удачи.
Разглядев его лицо в сумерках, я задался вопросом, вспомнил ли он тоже в тот момент суеверия о нашей матери: она тоже следовала суевериям; она, выставив вперед пальцы ног, обошла бы любую лестницу: она обладала именно такой стойкостью, чтобы скрывать ненасытные романтические мечты: и она на его месте, этим утром после катастрофы, лелеяла бы первые новые картины грядущих замечательных побед.
Было странно думать, что то же самое может быть верно и в отношении него.