Даже в научных комитетах большинство людей, с которыми я встречался, все еще ничего не знали об урановом проекте. Но некоторые не могли удержаться, чтобы не показать - они тоже посвящены в тайну. В туалете "Атенеума" из соседней кабинки ко мне обернулся кто-то лысый и вежливый:
- 22 марта, - прошептал он и поднёс палец к губам.
Вечером двадцать первого, когда я собирался на последний поезд до Барфорда, Гектор Роуз после вежливого стука вошёл ко мне в кабинет.
- Всего наилучшего, Элиот, - сказал он. Ему было неловко; он волновался, хоть и пытался это скрыть.
- Это может в каком-то роде войти в историю. Оставим свой след для потомков, любопытно, не думаете?
На следующее утро, сидя за завтраком напротив миссис Дравбелл, я подумал, что, по крайней мере, один человек ничуть не обеспокоен. Дравбелл ушел в лабораторию, настолько воодушевленный, что вновь показался дьяволом: "Если бы я раздавал почести, Элиот, я бы отдавал их не каким-то певцам — нет, просто людям, которые хорошо делают тяжелую, выматывающую работу". Он улыбался широко; он думал о своих будущих наградах; больше, чем когда-либо, он чувствовал неприязнь заурядного человека к тем, кому улыбалась судьба. Когда он вышел, настроение упало.
В тишине за мной наблюдала миссис Дравбелл, тяжело и уверенно. Она сказала:
- Надеюсь, вы любите копчёную рыбу, - и снова замолчала. Я спросил:
- Будет спокойнее, когда этот день закончится, не правда ли?
Дамам Барфорда пришлось рассказать о сегодняшнем эксперименте; миссис Дравбелл не знала деталей, но знала, что это что-то сложное. Тем не менее меня это удивило.
- Возможно, так и будет, - сказала она.
- Это непросто.
Она бесстрастно улыбнулась.
- Вашему мужу это непросто.
- Он знает.
Я задумался: испытывала ли она к нему какие-нибудь чувства? Она была его союзником; в своей сдержанной манере она пыталась помогать ему; именно она, обнаружив, что у Мартина и Ирен нет свободной комнаты, пригласила меня остаться. И все же она говорила о нем с меньшей нежностью, чем многие женщины говорят о своих врачах.
Затем она заговорила о детях Мэри Пирсон; миссис Дравбелл присматривала за ними в течение дня. Она была уверена, что их мать не умеет воспитывать детей, а она сама права. Плотно, уверенно, с таким любопытным видом, словно собиралась предложить мне свою привязанность, она настаивала на своем и требовала моей поддержки. Я не мог не вспомнить ее по дороге в ангар, раздраженный, как это бывало в любой период неопределенности, тем, что другие живут как жили, со своим собственным эгоизмом, требующим чьего-то внимания и который мнит себя вправе вмешиваться в чужие дела.
Я почувствовал, как мое беспокойство по поводу эксперимента усилилось; я попытался отвлечься. Когда я увидел Мэри Пирсон, сидящую на скамейке рядом с "кучей", мне показалось, она выше меня; ее кожа раскраснелась, глаза затуманились за очками. Я принес своего рода извинения. Я не мог сказать о своём плохом настроении, потому что она меня отвлекла.
В то утро в ангаре было шумно, как в соборе, когда там отряд солдат. Рабочие, механики, молодые ученые входили и выходили через дверь во внешней стене "кучи"; Льюк кричал кому-то на вершине "кучи"; Мартин и пара помощников распутывали провод от электрического устройства на полу. В ангаре находилось по меньшей мере двадцать человек, и Мэри Пирсон была единственной женщиной. А посередине, с белыми стенами, примерно в три раза выше человеческого роста, стояла - приковывая взгляды, словно священный камень - "куча".
Льюк поздоровался. Он был в ветровке, заправленной в серые фланелевые брюки.
- Ну, Льюис, - сказал он. - Неразбериха адская.
- Ночью всё будет отлично, - добавил он. Раздался взрыв смеха, смеха шумного, ликующего, с легкой тревогой.
"Трубцы" (Уолтер имел в виду трубки, но его научная идиома становилась все богаче по мере того, как он становился всё ближе к победе) "выдержали" все испытания. Урановые заряды были на месте. На прошлой неделе Мартин добавил капельку тяжелой воды, и тестовый образец не выявил никаких примесей. Но была одна "чертова загвоздка в последнюю минуту", как будто в самую важную минуту ты обнаружил, что забыл, - Льюк привел сравнение со спальней. Большая часть "схемы", как и трубцы, была в порядке: возникла проблема с одним переключателем стержней управления.
- Начинать без этого нельзя, - сказал Уолтер. Мартин присоединился к нам. Я не хотел спрашивать; мне казалось, вопросы всё испортят; но они сами рассказали, как работают стержни управления.
- Если "куча" перегреется, они автоматически останавливают всё устройство, - сказал Льюк.
- Иначе, - добавил Мартин. - Возникнет опасность потерять контроль над реакцией.
Это означало - я смыслил достаточно, чтобы разбираться в целом - что "куча" станет атомной бомбой.
Льюк и Мартин сами работали со схемами; пара радиоинженеров хотели, чтобы Льюк позволил им усовершенствовать переключатель.
- Ещё раз, - сказал Льюк. - Если всё отключится до завтра, оно сработает так, как мы и предполагали.
Кто-то всё спорил.
- Занавес, - произнес Уолтер.
Мартин вернулся к лабиринту проводов; и он, и Люк могли часами возиться с клапанами. Я пожалел, что остался в стороне и что у них не нашлось для меня работы. Все, что я мог сделать, это подтащить стул к скамейке Мэри Пирсон. Она чувствовала себя неловко, возможно, потому, что я поступил слишком резко, возможно, потому, что в отсутствие мужа ей было неуютно среди мужчин. Уже в то утро я видел, как некоторые молодые люди, неуклюжие, но мужественные, глазели на нее. Когда я сел рядом с ней, хоть ей самой было неуютно, она попыталась успокоить меня.
Перед ней были инструменты, с которыми ее научили обходиться; я подумал, что она схватывала на лету, из нее вышла бы замечательная медсестра. Там был один из счетчиков, тиканье которого я привык слышать в любой лаборатории Барфорда; там стоял логарифмический усилитель; усилитель постоянного тока, с циферблатами, похожими на спидометры, который должен был измерять - она переняла кое-какой жаргон - "поток нейтронов".
К скамейке был приколот лист миллиметровой бумаги, и именно там Мэри должна была отмечать ход эксперимента. По мере заливки тяжелой воды поток нейтронов увеличивался: точки на графике вели вниз, к месту, где скопление начало течь, где началась цепная реакция:
- Нас ждёт великое дело, - сказала она.
Вокруг нас продолжались стук и скрежет, проклятия и споры, вспышки света. Я продолжал разговаривать с Мэри, понизив голос, хотя это было лишним - ученые кричали на весь ангар. Раз или два она возразила мне, в ее добрых словах сквозила нотка игривого упрямства. Она была верна Пирсону; как и многие страстные женщины, она оставалась чиста; но она не могла быть чистой, потому что не знала искушения. Она могла бы осчастливить многих мужчин и сама была счастлива со многими. Она оставалась верна своему мужу, как бы долго он ни отсутствовал, и она нервничала, когда ее душа радовалась без него. Опять же, как у многих счастливых, страстных, добродушных женщин, у нее было достаточно самоуважения. Тянулось утро, полдень, ранний полдень; никто не вспоминал о еде. Должно быть, уже после двух часов один из европейцев обнаружил неисправность.
Между Мэри Пирсон и парнями сразу же разгорелся спор. Если бы они добивались "надёжного решения", чтобы им не нужно было беспокоиться о стержнях управления в течение следующего года, работа заняла бы сутки; с другой стороны, подлатать схему для пробного запуска было нетрудно, и она могла бы быть готова к вечеру.
Льюк стоял один, угловатый, ковыряя носками пол, его губы были сжаты.
- Нет, - громко произнес он. - Есть оправданные и неоправданные риски. Неделя, возможно, и имеет значение, но точно не день, черт возьми. Как разберёмся, тогда и начнём.
Кто-то пожаловался:
- Но ведь говорили, начнём двадцать второго.
А теперь говорим, двадцать третьего, - парировал Льюк.
Он был прав. Они все это знали. Только Мартин, когда они с Уолтером подошли ко мне, сказал так, чтобы другие не слышали:
- Жаль разочаровывать людей.
- Лучше присмотри за ними, - бросил Льюк. На мгновение силы оставили его. Все, кто там работал, доверяли ему, потому что чувствовали (в отличие от его старших товарищей), что за его дерзостью скрывается здравый смысл. Но самому Льюку потребовалось усилие, чтобы поступить здраво.
- Скажи им, что на сегодня хватит, - Уолтер выглядел уставшим. - Увидят фейерверк завтра за чаем.
- Не ранее восьми вечера, - уточнил брат.
Мартин ушел заниматься "политикой": объяснять руководителям Барфорда, Дравбеллу, Маунтни и остальным, которые сегодня собирались на "открытие", причину задержки; звонить Роузу и другим в Лондон. Я лично хотел сообщить Роузу, но Мартин предпочел сделать всё сам.
Мэри Пирсон ушла за бутербродами; по ангару доносились голоса; Льюк и его команда снимали зацепки с вершины "кучи", и я смог ускользнуть.
Я навестил Ирен и ребёнка, которому был уже год. Ирен не говорила о нашей последней встрече, но когда я играл с малышом, она внезапно заметила:
- Ты бы хотел побыть один?
Я спросил, о чём она.
- Вы с Мартином похожи, знаешь ли. Хочешь уйти и не высовываться, пока всё не кончится, да?
Её глаза пристально смотрели на меня. Я согласился.
- Он тоже так, - объяснила Ирен.
Она понимала; и с некоторой вредностью прогнала меня. Я не хотел разговаривать ни с кем знакомым в Барфорде - ни с Маунтни, ни с Льюком, и меньше всего с братом. Я извинился перед миссис Дравбелл, что поужинаю со старым знакомым; но на самом деле я поехал на автобусе в Уорик и провел вечер в пабе.
Там мне встретился только один человек из Барфорда — юный Сэбридж, которого приняли год назад. Почему-то мне захотелось с ним поболтать, услышать от него доброе слово; как будто он мог принести удачу завтра вечером.
Я налил ему выпить и заговорил о родном городе.
- Не слишком это люблю, - отрезал Сэбридж.
Я думал, что прошлые милые воспоминания меня успокоят. Я упомянул некоторых друзей оттуда, назвал Джорджа Пассанта; Сэбридж его не знал.
Я сказал, что любил тот город.
- Это могло быть где угодно, - в голосе Сэбриджа звучала злость. - Какая разница?
Я сдался и предложил выпить ещё.
- Давайте, - тот согласился.
На следующий день я коротал часы таким же образом, сидя в библиотеке, прогуливаясь по берегу реки. День был тихий, безветренный; приятно вот так прогуливаться, ничего не ожидая, когда всё позади. Вязы раскинули толстые ветви, ветки в живой изгороди были плотными и черными, но листья ещё не проклюнулись. Все было погружено в сумерки, как осенью в листопад — за исключением участка, где терновник сиял белизной, твердый и острый, выделяясь на фоне пока что угрюмой живой изгороди.
Я прошел прямо от цветущего терновника и безлистной изгороди обратно в ангар, где тень от "кучи" чернела на геометрически ровном полу. Мартин и Уолтер пили чай на захламленной скамейке рядом с Мэри, и кто-то давал инструкции.
Они сказали мне, что можно "разливать сок". Сок представлял собой тяжелую воду, и потребовался час, чтобы переместить его в ангар. Я поехал с несколькими учеными в первый заход; весенним вечером они прогуливались среди хижин, смеясь, как студенты, возвращающиеся из лаборатории. Склад тяжелой воды стоял на краю летного поля - куб из красного кирпича с двумя часовыми у дверей; затем наступил перерыв, потому что у молодых людей не было желания следовать протоколам, а заведующий складом от них не отступал. Это был старый прапорщик с выпученными глазами; в его инструкциях говорилось, что он не может давать тяжелую воду тем, у кого нет подписей. Вопреки проклятиям, вопреки рациональным, придирчивым, спорным, научным аргументам он просто указал на свои инструкции, и пришлось позвать Мартина. Он был вежлив с заведующим складом; брат улыбнулся мне - единственной отрешенной улыбкой за эти два дня. Ученые один за другим вошли на склад и вышли оттуда с чем-то похожим на огромные термосы, которые оказались контейнерами с тяжелой водой.
Молодые люди небрежным шагом направились обратно; серебряные фляжки поблескивали в холодных зеленых сумерках. Во всем этом чувствовалась ошеломляющая атмосфера веселости и молодости; это могла быть группа туристов, несущих бутылки пива. Эту сцену я хотел запомнить — парни в свитерах и серых фланелевых брюках, размахивающие серебряными фляжками, молодые, худые, непочтительные, мужественные лица.
- Каждая из этих фляжек стоит бог знает сколько, - заметил Мартин, наблюдая вместе со мной и прикидывая в уме. - Тысячи две фунтов.
К семи часам за "кучей" стояло несколько сотен колб. Когда я обнаружил, что тяжелую воду из этих колб собирались наливать вручную, это меня не удивило. Это походило на то, что, чем жили в Кембридже, и чем жили Мартин, Льюк и Маунтни. "Куча", спроектированная с точностью до тысячной доли дюйма; металлы, очищенные так, как никогда; вся конструкция - самый совершенный образец точности; а потом Мартин и его люди говорили, как будут плескаться в тяжелой воде. Они были небрежными, когда это не имело значения; они гордились этим, подобно старикам из Кембриджа; а сейчас они готовились перелить "сок" в "кучу".
- Видимо, всё готово, - сказал брат Уолтеру.
Мэри Пирсон сидела на своём месте, ассистентка наблюдала за инструментом рядом с ней. Команда Мартина столпилась у двери "кучи". Подходили другие сотрудники Льюка - разнесся слух, что эксперимент вот-вот начнется. Дравбелл тоже был там, и Радд - наверно, из вежливости. Маунтни сообщил, что приедет, "как только ситуация станет серьезной" (в течение часа или около того, пока "куча" не будет достаточно загружена тяжелой водой. Никто не мог сказать, сработает ли она).
Дравбелл и служба безопасности не думали, что эксперимент удалось бы скрыть от коллег. В ангар мог войти любой из сотрудников; пришли и несколько жён, работающих в кабинетах Барфорда.
Женщины в ангаре надели платья потеплее и пальто, чтобы защититься от ночного холода. Среди размытых лиц я увидел гладкую голову Ханны Пухвейн рядом с головой юного Сэбриджа. Нора Льюк, с волосами, собранными в пучок, побледнела от месяцев напряжения; лицо её отекло.
В половине восьмого в ангаре находилось около семидесяти человек, примерно треть из которых были зрителями. Они стояли полукругом, оставляя свободными "кучу" и столы с инструментами, не приближаясь к рядам колб с тяжелой водой и заправочной установке. Четверть пространства, таким образом, была свободна, и уолтер мог ходить взад и вперед, от "кучи" к Мэри Пирсон и её сводкам.
Теперь, когда Мартин занялся заправкой, он остался один.
Льюк спал сегодня три часа; на нём всё ещё был ветровка и мятые брюки; он суетился, словно готовился к забегу на длинную дистанцию.
- Проблем нет? - спросил он Мартина.
- Никаких, - ответил брат.
- Значит, пора.
В течение часа ничего не происходило. Мы могли разглядеть только, как Мартин и остальные суетились с "кучей", наливая в нее флягу за флягой. "На четверть полный", - сказал Мартин в восемь часов.
Мэри Пирсон просмотрела показания и поставила точку на графике. Льюк и Мартин кивнули; все было так, как надо. Брат произнес: "Лью ещё".
- Буль-буль, - усмехнулся Уолтер.
По мере того как уровень тяжелой воды повышался, воду лили медленнее. Наконец: "Наполовину полный". Мэри внимательно изучила индикатор и вписала чернилами еще одну точку. Знала ли она, думал я, где именно должны находиться эти точки, чтобы означать успех? Льюк заглянул ей через плечо.
- Вроде тут, - тихо сказал он Маунтни, который пришел четверть часа назад.
Хотя он говорил еле слышно, каким-то образом толпа почуяла хорошие новости. Волнение было острее, они вели себя тихо, они были на взводе в поисках чего-нибудь, что могло бы их подбодрить. Мартин снова пришел в себя и тоже изучил график. "Не так уж плохо", - прошептал он Люку, приподняв бровь, а затем крикнул мужчине с тяжёлой водой: "Теперь медленно. Только когда я скажу".
Колба за колбой уровень поднимался с половины. Мэри теперь комментировала каждую минуту. На первые точки после половины пути ни Льюк, ни Мартин не обратили особого внимания. Затем, по мере того как шли минуты, они оба стояли рядом с ней, отслеживая каждый пункт. Больше никто не подходил. Волнение не проходило; все ждали, когда Льюк скажет: "Через несколько минут начнется цепная реакция".
Уолтер и Мартин уставились на график. Я не мог видеть их лиц. Я почти не боялся. Конечно, я не наблюдал за рукой Мэри, когда уровень поднялся до 0,55 и она поставила ещё точку - пальцам её, казалось, было тяжело двигаться. Когда ее ручка остановилась над следующей точкой, Льюк и брат выпрямились и посмотрели друг на друга. Вокруг все по-прежнему ждали триумфа. Взгляд Льюка на Мартина, возможно, ничего бы мне не сказал; но взгляд Мартина на Льюка в одно мгновение дал мне понять: случилось худшее.