Под картиной, где даль с облаками
и купальщиц гурьба на песке,
жил романтик с котом и стихами
на кушетке в дырявом носке.
Тюфяком прикрывая подмышки,
с гигиеной в боренье лежал.
Не хотел ни помывки ни стрижки,
Даже больше того – не желал!
Вытирал лишь единственно руки,
потому как любил иногда,
на купальщиц воззрев на досуге,
комкать простынь и гладить кота.
Был нелеп. Оттого и в квартире
( уж не помню – который этаж ) –
грязь, бардак. Только он в эйфории
пребывал, если грыз карандаш.
На кушетке хотя находился,
проживал в буреломе причуд,
Так что в доме не хаос творился,
а по мощи творений – уют!
Только чуждому в этом жилище,
кто не знал с головою проблем,
его комната даже не нищей
представлялась, а чёрт знает чем.
Сдвинув к стенам коробки и свёртки,
и о тумбу расплющив башмак,
стол дубовый стоял посерёдке,
без стола потому что никак.
От бюро, где капусту заквасил
и шедевры хранил заодно,
через стол он и к рыбкам пролазил
и открыть, если душно, окно.
Обходя его слева, цеплялся
за предметы: проход, как лыжня.
Справа – шире, но всё спотыкался –
там паркет был не очень плашмя.
Чтоб запнувшись ногой о фанерки,
не влепить себе шишку на лоб,
тут же шкаф он поставил без дверки,
в коем выцветший тлел гардероб.
В лучезарных вкрапленьях от кильки
на обоях нарциссы цвели,
где ежонок под игла и шпильки
на шурупе болтался в пыли.
Ворохами у Пушкина бюста –
чашки, блюдца, в клетушке хомяк,
ложки, книжки, журналы – то густо,
а то веером – так или сяк.
В колбе ёлка и снег – коли скучно –
разболтай(!), в парусах – корабли.
Всё, что нужно и всё, что не нужно –
так же в кильке, и так же в пыли.
Словом, ясно! Хозяину сладок
был удел его тысячу лет.
Но… когда он разглядывал тапок,
молодой заявился поэт.
Он с порога, ступая на коврик,
старику произнёс от души:
«Меня женщины любят до колик,
но при том говорят: «Не пиши!»
И когда ухожу я до ветра
( ну, Вы поняли! ), вновь и опять
разузнать вожделею у мэтра:
«Почему это мне не писать?»
Вот я к Вам всё равно что как к папе!
Почитайте, что я написал!»
Этот малый был в фетровой шляпе.
Плащ с него дорогущий свисал.
«Подскажите, на что координально
навалиться, чтоб дело пошло?
Говорят, про Россию похвально
сочинять. Но пока тяжело.
Я как только по этакой темке
написать что-нибудь навострюсь,
Так блондинки, брюнетки, шатенки
налетают – какая тут Русь?!
Вот Вы в грамотах весь и в заслугах,
Потому ожидаю ответ:
Это правда, что в творческих муках
пребывает хороший поэт?
Мне бы тоже мучения те же!
а то всё шуры-муры-киш-миш
у камина на шкуре медвежьей.
Пригорюниться – времени – шиш!
Только вздумаю дело благое,
Только выдумать мысль распалюсь,
Не дают эти девки покоя.
Шут со мной. За искусство боюсь.
Помогите!» - и дальше продолжил…
Старец слушал про знойных девиц.
Густо выполз румянец на коже,
как омлет из десятка яиц.
Он нахмурился вдруг. Разделила
в мелких каплях чело борозда,
Нервным тиком щека заходила,
Изо рта засочилась слюна.
Пожалеть бы мальчишку. Однако,
до кипенья нутра раскалясь,
мэтр вскочил и воскликнул: «Собака!»
И они засопели, борясь.
Дом затрясся, и запах могильный
взбудораженный, видимым стал.
Бегемотик пластмассовый, пыльный,
кувыркаясь, со шкафа упал.
Тот устой, что был вечен, но зыбок,
с боем ваз покидал старика.
Кот стал нервно вылавливать рыбок
и сквозь прутья хватать хомяка.
Без обложек по листику тексты
всколыхнулись и, падая вниз,
разбрелись, выбирая насесты,
А один – так на люстре повис.
И, когда уже стол опрокинув,
пену недруги сплюнули с уст,
Скорлупу с шевелюры откинув,
обратился к ним Пушкина бюст:
«Вы, как видится мне с верхней полки,
нынче встали не с той головы.
Навели беспорядок в каморке.
Ерундой занимаетесь вы!
Ты, юнец, честолюбием болен!
А ты ревностью, старый болван!
А поэт – тот, кто светел и волен,
кому мир в этом мире желан!
Каждый миг, каждый день его жизни!
Даже если ты дряхлый старик –
знай, что встретимся! Значит, не кисни!
Повторяю: цени каждый миг!
Зря ты плоти вверяешься слепо
и беснуешься, старче. По мне:
Гладить женщину – это нелепо!
А что дальше – нелепей вдвойне!
Я шучу!» - и поэт засмеялся.
Засмеялся поэт и замолк.
Он исчез, а безумец остался,
отправляя послание в толк.
Сочинитель поднялся с карачек,
то прозренье, то муку терпя,
И запрятал в несломанный ящик
он портрет молодого себя.
Февраль, 23.