Смрад над Аппиевой дорогой ужасен. Мне жаль тех, кто проезжает по ней. Мне жаль легионеров, которые охраняют наши кресты. Как будто найдутся безумцы, способные сюда сунуться, чтоб снять кого-то из нас! Мне странно, что я способен кого-то жалеть. Не себя. Себя жалеть поздно, себе можно только желать смерти, как можно более скорой.
Я вишу над Аппиевой дорогой, глотаю смрад. Тот, что распят справа от меня, еще дышит, но, на счастье свое, лишился рассудка. Изредка вскидывает с груди лохматую голову выкрикивает что-то невнятное и принимается хохотать. Тот, что слева, превратился в куски разваливающейся плоти. Вороны и мухи облепили его всего. Они и нас с еще живым соседом справа облепили, но все, что мы можем, это трясти головами. Мухи жалят меня, как осы. Или это осы налетели ? Нет, осы не питаются мертвечиной. Всадник в красном плаще рысью проскакал подо мной. Легионеры встали на вытяжку. Они не пьянствуют здесь, на жуткой этой дороге, они несут службу, хотя им впору напиться...Мне хочется пить, очень хочется, но я знаю, что и это для меня невозможно. И это — благо, без воды я умру скорей. Только б не пошел дождь! Он продлил бы мои страдания...Он бы смыл с меня мух.
Я пытаюсь пошевельнуться, но мои руки крепко привязаны к перекладине креста. Ворон. Каркнул, перелетел на меня с другого человека. Уже не человека. Сел мне на голову, впился в волосы, раскрыл окровавленный клюв. Он собрался выклевать мне глаза! Я что есть сил затряс головой. Я хочу видеть то, что еще могу видеть. Пока могу. Хотя бы эту дорогу, окаймленную телами распятых, всадников и повозки, легионеров. Бедняги! Как им, должно быть, жарко в их доспехах! Как смрадно! Или они притерпелись? Уж если я притерпелся...Но не к ворону! Нет! Солдат, сделай милость, сгони его с меня! Пригрози ему копьем, вдруг он улетит?!
Я закричал, зарычал, и прилетел еще один ворон. Они подрались за добычу, как будто им ее не хватает! Я — их добыча, я свежая добыча, я, наверное, вкусней, чем труп слева и мой безумный сосед…
Вороны схватились над легионерами, осыпали их перьями и калом, и солдаты отыгрались на них. Один зашвырнул в птиц камнем, другой взял наизготовку копье. Метни его, добрый человек! Попади в меня! Заклинаю тебя всеми твоими богами, попади!...В меня!...Я уже больше не могу.... Сколько часов я вишу здесь? Долго, наверное, раз внутренности опустились в самый низ живота, а ребра того и гляди прорвут кожу. Раз я уже не чувствую боли в руках и ногах. Солнце, испепели меня!..
У трупа слева отвалилась голова. Вороны взвились вверх, а голова упала вниз, к основанию креста. Уже не голова, нечто бесформенное. Если посмотреть на другую сторону дороги, я увижу и такие же тела в разной степени разложения, и таких же, как я, обреченных превратиться в куски смрадной плоти. Кто я, как меня звать, как я сюда попал? Сколько-то часов назад я это помнил, теперь - нет. Я пытался бежать, напал на своего хозяина? Я соблазнил его жену или дочь? Я христианин? Воронам неважно, легионерам — тоже. Как и тем, кто спешит пронестись под нами. Они спешат в жизнь, как я — в смерть.
Сосед справа запел. Вернее, завыл. Какое это счастье — сойти с ума. Мой сосед не понимает, где он. Может быть, ему кажется, что он сидит среди друзей на пиру? Он напрягся, пытаясь высвободить руки, и косматая голова ткнулась в грудину. Он умер, сидя на пиру?…
Всадник в красном плаще, в сверкающем панцире, подъехал к солдатам. Они о чем-то заговорили, и один из легионеров носком сандалии пнул отвалившуюся от трупа голову. Офицер прикрыл лицо полой плаща. Взмахнул властно рукой. Один из солдат наконечником копья поддел веревки на трупе, и живые отпрыгнули в сторону. Пора освобождать кресты для новых жертв закона? Офицер и солдаты пошли осматривать тела. Офицер указывал то на одни, то на другие. Этих уберут, на их место приведут новых. Как меня сюда привели? Помню, что пешком. Помню, что был в оковах, избитый, но не до такой степени, чтобы не ужасаться. Пот с меня лил дождем, но меня колотило, как от лютого холода. Легионер разомкнул мои кандалы, и меня потащили к лестнице. Наверх. К небу, из подземелья, где я сидел. Лучше б мне сидеть там! Двое поднялись. Подтянули меня. Очень быстро и больно привязали мне руки к поперечной перекладине, спустились пониже и привязали ноги к перекладине продольной, над короткой подпоркой. Это чтобы я не сползал со своей верхотуры, подольше оставался живым? Солдаты были уверены, что все сделали умело, они не стали меня рассматривать, поспешили отдалиться от разлагающегося трупа. Им плохо это удалось, мне не удалось бы вообще, мне предстояло здесь сгнить. Скорей бы! Скорей бы ночь, с ее приходом исчезнут мухи и вороны. Кто сменит их на моих останках? Мое имя — останки.
Сосед справа так и не умер, бедняга, вернулся к жизни. Он при жизни был сильный, крепкий, вот жизнь и не отпускала его. Кем он был? Жестоким разбойником? Вождем непокорного народа? Никому до этого дела нет. Его больше нет. Как и меня, хотя я все еще вижу и дорогу, и небо над скоплением воронья. Все вороны Рима — здесь?!
Внизу закричали. Из повозки выгрузили девушку. Она упиралась, визжала, порывалась сесть на землю, но двое солдат быстро с ней справились. Подволокли к освободившемуся кресту. Она и привязанная к нему кричала. Потом запела. Молитвы. Я их тоже знал когда-то или просто слышал в бытность живым? Неважно. Солдаты вышли на середину дорогу, напились по очереди из долбленой фляги. Не хотел бы я себе такой службы! Кажется, я где-то служил. Окликнуть солдат, пока я еще это могу? Узнать, кто я, и за что меня — так?… Они не ответят, даже если знают. Они не имеют право меня убить! Они ждут рабов-уборщиков падали. Надеются, что тогда им легче станет дышать? Не станет. Спросить, доплачивают ли им за мучения на этой дороге? Подойди поближе, камрад, встань подо мной. Вас тут сменяют? Через сколько часов? Здесь же подохнуть можно от вони!
Как они меня услышали, я не знаю, но они переглянулись. Один осмотрелся, а второй подтащил к моему кресту лестницу. Поднялся и притиснул к моим губам горлышко флакона.
- Не надо, - прохрипел я.
- Ты из 6-го италийского. - ответил он быстро. - В нем служит мой брат. Хлебни.
- Нет.
- Хлебни, - повторил он настойчиво. Посмотрел мне в глаза, и я его понял, и проглотил то, что он влил мне в рот.
Видел, как спустился мой спаситель, как убрали подальше лестницу, как на дороге появился офицер в красном плаще. Он был последним, кого я видел.
- Этот — все, отошел к богам, - сказали ему.
- Так быстро? - удивился офицер.
- С ним хорошо поработали.
- Слабак! - раздосадовался командир. - Вон варвар седьмые сутки живой, и еще столько же протянет.
До меня донесся стук копыт, и все стихло, все исчезло. Все стало неважным, кроме главного: меня пожалели.
Ромул писал при свече. Изредка отхлебывал вина из бокала. Я лежала на опустевшем уже ложе. Ждала его. Какой-то частью себя он все еще был здесь. Я его не окликала, не отвлекала. Знала, что ему надо избыть тоску, чтобы укрепиться духом перед разлукой. Перед смертью.
Он отодвинул от себя исписанные листы, потянулся, закинув руки за голову, и произнес удовлетворенно:» Вот тебе, Софья, моя Аппиева дорога. Сочинил я ее или вспомнил, не знаю, но я всегда сочиняю только то, что вижу и чувствую».
Он прилег рядом, измученный, и я тихо к нему прижалась. Он только что откуда-то вернулся. Из битвы, с Тисы, с Аппиевой дороги? Вернулся, чтобы утром уйти. Но вдруг он потом снова ко мне вернется?! Хоть на немножко!