Глава LXXIX. Людовик
Людовик был в отчаянии. Он вспоминал свою жизнь, которая пронеслась, как один день. Он думал об ошибках, которые, по-видимому, он совершил, и о планах, которые не сбылись. Вспоминал он и свои мимолётные увлечения прекрасными дамами, как и свою искреннюю любовь к некоторым из них. Он признавался себе в том, что многие из его связей не заслуживали даже того, чтобы о них помнить, поэтому едва ли стоило их заводить.
Он думал также и о том, каких людей он приближал к себе, и каких удалял от себя, каких он осыпал милостями, а каких подвергал опале. Быть может, не всегда получаемые милости были заслуженными этими людьми в полной мере, и, тем более, быть может, не всегда те, кто подвергались наказанию, заслужили их в полной мере, в какой они на них обрушились. Но Людовик не сомневался в своей правоте. Он вспомнил документ, составленный приверженцами католической религии на заре раскола Европы на два противоборствующих лагеря, католиков и гугенотов. В этом документе было сказано, что гораздо более важно наказать всех виновных, нежели обеспечить, чтобы никто из невиновных не пострадал. К этому мнению примыкало политическое завещание кардинала Ришельё, первого министра Людовика XIII, который писал о том, что в отношении частных лиц и применительно к преступлениям против личности исключить наказание невиновных гораздо важнее, чем покарать всех виновных, и по этой причине в случае сомнения в вине подсудимого лучше его простить, поскольку доказательства вины недостаточны, нежели покарать несмотря на то, что вина не достаточно доказана. В отношении вины против частного лица лучше, чтобы виновный ушёл от наказания, нежели чтобы невиновный был наказан. Но в отношении вины против государства и государственного строя, против монархии или против одного из ключевых её столпов – религии, Ришельё предупреждал Короля и его потомков, что наказать виновного гораздо важней, чем избавить от наказания невиновного. В этом случае он говорил, что одного подозрения вполне достаточно для наказания, и по этой причине, Ришельё гораздо чаще выступал за казнь, нежели за помилование. Это его убеждение не подтверждалось лишь в отношении самых ближайших родственников Короля, таких, как брат Короля, Гастон Орлеанский, и супруга Короля, Королева Анна Австрийская. Ришельё не задумывался о том, чтобы наказать даже внебрачных детей Генриха IV и их потомков, в его глазах подобное родство, несомненное с биологической точки зрения, но не столь явное с точки зрения юридической, уже не защищало таких персон от карающей длани правосудия.
Людовик мучился сомнением, насколько были оправданы жестокие меры в отношении Луи-Филиппа, родного брата-близнеца, такого его собственного родственника, ближе которого и придумать невозможно. «По законам божьим брат-близнец, это второе я, — Думал Людовик. — Не получается ли, что я распорядился отправить в Бастилию самого себя, или часть самого себя?»
Луи-Филипп был законным сыном королевской четы со всеми вытекающими последствиями. Он был рождён в браке венценосной четы. Он был послан Богом, в этом Людовик не сомневался. Если уж Господь посылает всех детей, рождающихся в этом мире, то в отношении сыновей царственной четы в этом не может быть никаких сомнений. Никто не может поднять руку на сына царственной четы. Это закон охранял его самого, Людовика, но почему же это закон не был соблюдён в отношении его второго я, в отношении Луи-Филиппа?
Нравственные терзания Людовика наступили неспроста, поскольку наступило именно то время, когда любой человек задумывается о своей жизни, даёт оценку своим деяниям, и делает это беспристрастно, поскольку осознаёт, что если ранее он мог обманывать других и даже самого себя, то теперь уже нет никакого смысла лгать самому себе.
Людовик осознавал это. Он понимал, что его действия не всегда были безупречны с позиций человеческих, что в глазах Божьих он, вероятно, виновен. Тысячи жизней подданных не могли бы служить основанием для его нравственных терзаний, поскольку это были его подданные, власть над жизнью и смертью которых ему была дана по праву рождения и по праву наследования трона, но Луи-Филипп, родной брат-близнец, не входил в круг таких людей. Покуситься на его свободу – это было преступление, аналогов которому не было в истории Франции и даже в мировой истории. Во всяком случае, если бы они и были, Людовик таких примеров не знал. Вдобавок ко всему у него ужасно разболелась голова. Яркий свет свечей раздражал его. Он позвонил велел задуть лишние свечи, оставив только подсвечник с четырьмя свечами на его письменном столе, и велел оставить его одного. Пытаясь вспомнить что-то хорошее, светлое и радостное, чтобы поднять себе настроение, он не мог достичь безмятежности. Воспоминание о Луизе де Лавальер заставляло его вспомнить о Рауле де Бражелоне, о неприятном разговоре с графом де Ла Фер и о других неприятностях, последовавших за этой вспышкой искренней любви, которая оставила ему пятерых детей, из которых в живых оставались только двое. Мария Анна и Людовик, конечно, были его отрадой, но несчастные Шарль, проживший чуть более года, а также Филипп и Людовик, прожившие менее года, вероятно, своей краткой жизнью показывали ему, что Господь не одобряет эту внебрачную связь. После того, как всех троих их совместных детей прибрал Господь, Луиза решилась вновь родить в тот же самый роковой год, который забрал двух их последних совместных детей. Через год она родила мальчика и даже решилась дать ему то же имя, которое носил погибший старший сын. Простил ли их Господь? Дозволит ли он этим детям дожить до зрелого возраста? Искупила ли смерть первых трёх детей их с Луизой грех?
Людовик знал, что у Филиппа было дитя от Катерины Шарлотты, которое также погибло в возрасте полутора лет. «Господь даже наказывает нас одинаково за одинаковые грехи, — подумал Людовик. — А ведь Филиппа можно было бы и не наказывать, поскольку с того, кому больше дано, больше спрашивается! Зачем же Господь спросил с моего несчастного брата столь же строго, как и с меня? Или это правда, что братья-близнецы, это не два разных человека, а один в двух лицах? Сколь же в этом случае виноват я перед ним, то есть перед самим собой! И теперь уже трудно что-либо поправить, поскольку свершённое мной навсегда разлучило нас».
Людовик закрыл глаза и предался скорее чувствам, чем мыслям.
Внезапно он услыша, что двери его кабинета открылись и в них кто-то вошёл.
Людовик повернул голову и увидел самого себя. Не сразу он понял, что к нему пришёл его брат, Луи-Филипп.
(Продолжение следует)