Не любили Степана в деревне. Со стороны это может показаться странным или даже несправедливым. Вел мужик жизнь трезвую, рано женился, поставил крепкий пятистенок, обзавелся хозяйством, вырастили с женой двух сыновей. Что характерно, никому зря, то есть без повода, морду не бил, в рыло не совал и рожи не чистил. Просто он не мог принять деревенской психологии – при любой возможности налакаться вусмерть или до поросячьего визга. Народ в деревне был чуткий: чувствовал такое к себе отношение и платил сполна холодным презрением.
Но Степану было до лампочки. К своим пятидесяти перестал испытывать сильные эмоции: редко огорчался, еще реже радовался. Жену схоронил. Дети выросли, уехали в город. Приезжали редко. Степан и тут не переживал. У них своя жизнь…
Как хорошо сработанные часы, он каждое утро вставал с петухами и до самого вечера хлопотал о своем немалом хозяйстве: корова, огород, что-то строил, чинил, пилил, строгал, колол… По субботам – баня. В воскресенье книга, телевизор, дневной сон.
Так и текли его дни, складываясь, словно пожелтевшие газеты, в растрепанную пыльную стопку. А место таким стопкам, известно, на чердаке или в печке. Степан нисколько о прошлом не тосковал, настоящему не радовался, будущего не страшился.
…Был теплый июльский вечер. Чувствуя приятную усталость в руках и ногах после дневной, до горького пота работы, он присел на завалинку, опершись спиной на теплую бревенчатую стену.
Солнце, словно перо жар-птицы, медленно опускалось за гребенку леса. Сибирская чечевица в кустах ирги беззаботно высвистывала «вить-вить!». Начинали покусывать комары. Но и это не беспокоило мужика. Он лениво отмахивался от них, с какой-то негромкой светлой тоской глядя на зеленые волны урмана, разбегавшиеся во все стороны насколько хватало глаз.
«Жизнь-то проходит, – вдруг подумал он. – А я толком ничего не сделал, ничего не видел, никак про себя миру не рассказал. Хотя вот – дом останется, сыновья опять же… Кедр посадил под окном. Меня не будет, а он еще сто лет простоит. Пусть люди вспоминают». Вздохнул. Но легче от таких мыслей не стало.
Мимо шла женщина. Присмотрелся. В сумерках разглядел Татьяну Озерову. (Когда я сказал, что Степана никто не любил в деревне, это было не совсем справедливо. Вот эта самая Татьяна как раз – может быть, одна во всей округе – Степана и любила. С юных лет по нему сохла. Они даже дружили короткое время: за ручки держались, рассветы на реке встречали. Но потом Степан ушел в армию. Она его ждала. Да, ходила на танцы, даже целовалась с каким-то обалдуем пару раз. Так что ж? – она молодая, не монашкой же ей в четырех стенах сидеть, в окошко милого друга высматривать. А когда Степан, красивый, в форме, со значками, вернулся домой, кумушки-то ему и нашептали: дескать, ходила то с тем, то с тем. И Степан не простил, не поверил Тане. Что потом? Известное дело. И Степан женился, и Татьяна вышла замуж. Да неудачно. Муж пил, ее гонял. Но сгорел от водки, «земную жизнь пройдя до половины». Вот и вышло так, что Степан один и она одна теперь. Проходили мимо, здоровались. А более ничего…)
– Привет, Татьяна! – даже не поздоровался, а позвал Степан.
Татьяна вздрогнула, обернулась.
¬– А, Степан! Здравствуй! Как житье-бытье твое?
– Да не спеши, сядь вот, посиди-отдохни.
Татьяна послушно пошла на зов, села рядышком.
– Вишь, работал сегодня, картошку окучивал. Дай, думаю, на белый свет погляжу. А то всё, как крот, в земле копаюсь. Мужик усмехнулся.
– Ой, да и я вертелась-крутилась как белка в колесе. В район сегодня ездила. И правда, хоть передохну. Уф! Душно. Парит.
– Однако, дождь будет.
– А и подходяще бы…
И они разговорились, хорошо, как-то без напряжения, притворства, ужимок. Может, погода шептала, а может, одиночество обоим было уже поперек горла. Но так хорошо было, и Степан пожалел, что прежде с Татьяной не говорил по душам. Никакой обиды давно не было. Да и на что обижаться? Дурные были, молодые…
Уже совсем стемнело. На небе сияли крупные, как слезы ребенка, звезды. К простенькому «вить-вить» добавились голоса других пичуг. Ирге отвечала акация «фьить-фьюить», яблонька без перерыва повторяла «чивири-чивири!».
А они все сидели, все разговаривали. Тихо, неспешно, как родные, которые долго жили врозь и вот наконец встретились.
– А помнишь?... – спрашивала Татьяна.
Степан улыбался чему-то давнему, сладкому, как дым черемухи. И в ответ спрашивал:
– А ты помнишь?..
Татьяна кивала. Еще красивая, еще не выпитая до дна тяжелой работой, родная…
И Степан вдруг, толком не соображая, что делает, крепко обнял Таню и поцеловал. Он хотел вспомнить, вернуть, удержать что-то, чего вернуть никак нельзя, что оставлено, конечно, навсегда в далеком далеке.
И Татьяна отозвалась всем телом, рванулась навстречу, словно только этого и ждала с той самой минуты, как проводила Степана в армию.
Они жадно пили губы друг друга.
И не было уже ни томительных лет разлуки, ни тяжелых будней, ни щемящей ночной тоски.
Не было ни деревни с сердобольными ее жителями, ни пения черемух, ни соленых звезд над головой.
Вообще ничего не было…
Кроме этого поцелуя.