На рогожке, постеленной прямо на земле около медпункта, лежал мальчик. Он был мертв. Над ним склонилась мать, Аксинья. «Умер! Не дышит…» - причитала она.
Мы, ребятишки с соседней улицы, мигом прибежавшие, услышав о случившемся стояли кучкой в стороне. Утонул Алёша Королёв, семи лет от роду, проживающий на Тептярской улице.
Я до этого видела покойников два раза: тётку Веру, соседку, которую, положили в сенях и у которой, выступила пена изо рта. И солдата, Айгельдина Валерия, которого привезли из Германии в цинковом гробу, а в окошечко-квадратик почти ничего не было видно.
Но тут - мальчик, ровесник моего младшего брата Васи, который также осенью должен был идти в первый класс. Всё это мне казалось неправдоподобным. Правдой было только то, что голосила тётя Аксинья, жена моего двоюродного дяди Демьяна Королёва. Поэтому мы и стояли растерянные и потрясённые горем матери.
Но беда не ходит одна. Через две недели умирает от пневмонии второй сын дяди Демьяна. Девятнадцатилетний студент культурно- просветительного училища, баянист Виталий, простудившийся во время поисков младшего брата в реке.
«Парней не уберегла, надо хоть за девочками смотреть», - говорила она однажды утром моей матери, имея в виду двух дочерей Нину и Лидию.
Не стало сразу двоих в жарком июльском месяце. Младший сын, Алексей, был шустрым; с утра мог посетить и мельницу и свиноферму и искупаться в речке. За ним было трудно уследить. А вот средний сын был спокойным и вежливым. (Старший сын жил в городе).
Долго не могло успокоиться сердце матери: ныло, тосковало, не соглашаясь принять случившееся. Она решилась в очередное посещение кладбища, по древнему обычаю, чтобы не слишком тосковать по покойникам, натереться против сердца три раза землей из могилы среднего сына. И чтобы скорбь отлегла, также прижала ком могильной земли к сердцу с могилы младшего сына. Боль стала не такой острой и тоска поутихла.
Года через четыре умер муж. К тому времени они из избы, попавшего под зону затопления при строительстве Воткинской ГЭС, перебрались в верхнюю улицу, образовавшуюся на месте пустыря около школы. Я тоже потеряла отца и мать также поставила избушку на этой улице. Невольно мы стали соседями.
За что - бы не бралась тётя Аксинья: косила, метала стога, рубила тальник на дрова, доила корову, копала картошку или чистила хлев от навоза – всё у неё получалось споро и быстро. Иногда любила пустить острое словцо или с юмором посмеяться над собой.
«Как-то нас вызвали в районный суд по колхозному делу. Вот мы, колхозницы, приоделись, нацепили медали "Мать – героиня" и приехали в район. Прошло одно заседание… "Где там, с медалями?"- спрашивает судья. Мы засмущались и поспешили снять свои медали».
А в праздники, как и все деревенские женщины, приходила в клуб, любила поплясать, с лёгкостью и достоинством неся свое плотное, аккуратное тело в марийской пляске «восьмёрка».
Тётя Аксинья любила работать, а тут ещё больше окунулась в работу. Перешла из доярок на свиноферму, где невероятно уставала и возвращалась поздно.
Вот эти вечерние часы я запомнила больше всего. Лет сорок с лишним назад не считалось приватным просто идти по улице и запеть. Куплеты песни рассказывали о жизни, о любви, о горе, о молодости и старости. И ей подпевала пурга, обычно начинавшаяся к вечеру на нашей верхней улице, хотя, в деревне в это время могло её не быть.
Аксинья пела с грустинкой, протяжно. Пурга-проказница, подхваченная ветром, повизгивала и с наслаждением швыряла горсти колючих снежинок ей в лицо. И мне казалось, что даже буран тронут её пением.
Для такой песни, какую сочинила Аксинья не нужно уменья, а просто природная способность к поэзии, которой в высшей степени одарены все марийцы. В их среде встречаются такие поэты – импровизаторы, что прослушав куплет в четыре строки понимаешь, что по- иному трудно было бы и сказать и донести свою мысль до слушателя.
Сколько бы я не старалась, не смогу перевести точно, сохранить смысл и выразить чувства, какие находятся в этих строках.
«В одну сторону пошатнулась, в другую пошатнулась –
Нигде нет мне опоры.
Нигде нет мне опоры, не думайте.
Моя опора – мой Ангел».
«-«
Веками складывающийся образ жизни марийцев; их нравы, обычаи, язык и у большинства остатки язычества, не смотря на крещение, выбор места для жилищ по большей части среди лесов, отделяли их от других племен и вынуждали много заниматься раздумьями и эти мысли, которых они, по своей природной стеснительности, не выскажут даже своим домашним - находят неожиданный выход в куплетах им же сочинённых и выражаются в песне.
Мариец по природе грустен, хотя встречаются и весельчаки. Он идёт к озеру, на широкий луг, уходит в лес, в своё отечество и в свою стихию, углубляется в чащу и там без помехи может громко запеть, порой самим же сочинённый куплет. Там он чувствует себя как нельзя ближе к доброй матери своей - природе.
Он воспевает красоту, его окружающую, хвалит белую берёзу, могучий дуб, душистый шиповник, грустный ландыш. Солнце, которое согревает его днём. Луну, освещающую ему путь тёмной ночью. Устремляя свой взор на берёзу, он поёт о том, как она бела, стройна и прекрасна.
Это может служить первыми двумя строчками песни. А другие две строчки как - бы подводят итог, что у него дома невеста, такая же стройная, белая и красивая, как берёза. В могучем дубе хвалит он другие преимущества, его крепость, его силу и в песне может добавить, что и он таков. О сосне поёт, что она высока, вечно зелена, постоянна, как постоянна и верна его любовь.
С солнцем может сравнить свою мать или свою дочь. С луной подружку, неизменно импровизируя первые строчки и делая следствие и вывод в других строчках. Он может петь о том, как широка река и как трудно его переплыть и как велико его горе и как трудно его пережить.
Как правило, куплеты в четыре строки. В разных местах их поют на свой мотив. Но есть мотивы рекрутский и похоронный, которые суровый мариец никогда не будет повторять в повседневной жизни.
« - «
И снова я в родных краях. Не дома, но у людей, которые поставили добротный дом на месте нашей избушки.
Только здесь небо такое невероятно широкое и одновременно близкое. Полная Луна широко улыбается мне. И Млечный путь тут яснее, доступнее, манит плыть в бесконечность. Дивно, загадочно, красиво вокруг! Дорога, покрыта искрящимся снегом, зовёт за собой вдаль. Сосны вдоль оврага таинственно затянуты голубой сияющей дымкой. Я помню, как в детстве здесь проходили лоси на водопой.
Большая Медведица заняла прежнюю позицию над нашей крышей.
А ночью мне приснилась мать; как она хлопочет у русской печи в нашей избушке. Гора свежеиспеченных блинов на полотенце и самовар на столе.
Светает. В деревне еще спокойно. Слышится лай собак и, как тогда в детстве, начинает мести позёмка. Она то притихает, замирая в ожидании метелицы, то вдруг голосисто запоёт, то заплачет, как ребёнок ночью неожиданно, приближается и потом уже не утихает, как песня Аксиньи.