В одном купе скорого поезда Бийск - Москва находилось двое мужчин. Первым пассажиром являлся инженер столичного химкомбината, пятидесятилетний Николай Иваныч Колтунов, он возвращался из недельного отпуска с Горного Алтая, попутчиком был его ровесник по фамилии Гаврилов, тот почти полтора месяца провел в командировке в передовом алтайском колхозе, где он, вот уже, которую осень подряжался на комбайне убирать урожай.
– Чего там лежишь, кряхтишь? – где-то ближе к обеду, инженер, все-таки решил познакомиться со своим новым спутником, подсевшем к нему ночью на одной из станций, когда Колтунов крепко спал. – Спускайся со своей опочивальни к столу. Ты меня слышишь? Полдень уже за окном. Слезай, давай. Я сейчас проводницу попрошу, она нам чайку с тобой организует. Будешь пить чай?
Завернутый в байковое, колючее одеяло словно в кокон на верхней полке с другой стороны купе человек тут же зашевелился, и следом за этими телодвижениями последовали глухие, будто со дна колодца звуки.
– Я бы сейчас, лучше, че покрепче накатил. – голосом умирающего лебедя отозвался из кокона Гаврилов.
– Чего ты там прокрякал? Я не понял. – не разобрал заплетающуюся речь незнакомца инженер. – Покрепче?
– Я говорю, лучше бы водки выпил щас. Хвораю шибко. Голова, как у Белки со Стрелкой на орбите в космосе, или как у подопытного кролика, по швам трещит.
– Ах, вот оно, что. С похмелья, что ли? – наконец понял Колтунов причину, такого странного голоса.
– Точно так. Да еще, с какого глубокого похмелья-то. О-хо-хо. Как последняя сволочь, нализался вчера. Ничему меня жизнь не учит. Как только лишняя капля в рот попадает, тут же забываю про все тормоза.
– Бывает. Давай, слезай. Оклемаешься щас быстро.
И Гаврилов нехотя, через силу стянул с себя, похожее на черно-синюю шахматную доску одеяло и сел.
– Председатель колхоза, Шилов, нам вчера, такую отвальную у себя в столовой забабахал. – с хрипотцой в голосе покряхтывал на все купе, еще толком не протрезвевший мужик. – Я комбайнер. Кхе-кхе. На уборку подсолнечника приглашали ребята. Уже не первый год сюда, в эти края мотаюсь. Хозяйство-то у них, главное штука, крепкое, где-то, по ихним меркам, даже образцовое, а вот на хороших комбайнеров, почему-то большой дефицит.
Инженер с очевидным любопытством разглядывал у своего нового попутчика, торчащее из-под его взъерошенной, седоватой шевелюры сильно распухшее, небритое лицо, и думал про себя, откуда, только у людей берется здоровье, чтобы, столько пить?
– Ох, и покуролесили мы, мама дорогая. Хо-хо-хо. Чего ведь, только не было у него на столах. – смешно болтал голыми, черствыми ступнями Гаврилов, свесив их с полки вниз. – Одни деликатесы.
– Деликатесы, говоришь? Это мы одобрямс.
– Самые натуральные. И буженина, и кровяная колбаса, и всякие там местные соленья-варенья, и запеченная в духовке индюшатина с картошкой, и холодец из свиных будалыг. А сколько мы скушали за вечер водки с мужиками? Прямо рекой, родимая, лилась.
– Колбаса, говоришь? – мигом забурлило у Колтунова в его пустом животе. – Холодец?
– Ага. И кровяная, и жареная украинская, и конская.
– Колбаса, это, брат, дело. Да если она еще натурпродукт. Вообще колбаса, это, наверное, самое лучшее изобретение человечества с момента создания Земли.
– Хорошо ты сказал про лучшее изобретение.
– Хорошо? А то. Я, знаешь, что тут щас подумал? Что Бог создал колбасу специально, чтобы водку ею заедать.
– Это точно. – с трудом выдавил из себя комбайнер эту фразу, и приложил свои мозолистые, трясущиеся руки к поседевшим намного раньше времени вискам.
– Да не кори ты себя так. – видя упадническое настроение Гаврилова, с сочувствием обратился к нему инженер. – Ну, а почему бы и не посидеть на дорожку? Кто работает, тот ест. Заработанный своим собственным горбом кусок, его ведь намного приятней жевать-то. И правильно сделал ваш председатель, умница, что уважил вас мужиков. Правильно. Значит, хороший он человек.
– Василь Антипыч-то? Он не мужик.
– В смысле, не мужик? А кто же он по-твоему тогда?
– Золото. Вот кто. Самой высшей пробы. Сколько езжу к нему на уборочную, никогда от него дурного слова в свой адрес не слышал, и по деньгам он меня не обижал.
– Вот поэтому он вам, такую поляну и сделал. Разгул душе давать тоже нужно иногда. Рабочего человека, надо ведь и баловать, а не только плеткой по спине стегать. Не все же вкалывать ему, как негру. Раз хорошо вы поработали, можно хорошо и отдохнуть. Не так, что ли? Скажи?
– Так оно, конечно. Все ты правильно толкуешь. Но я вчера, кажись, хватил лишка.
– Не бери в голову. Зато на следующий год, вы снова приедете к нему на уборку. Так ведь? Ну, ведь прав я? А?
Гаврилов без раздумий, согласно кивнул головой.
– Я грешным делом думал, что на поезд с этим чертовым банкетом опоздаю. – моргал заспанными глазами на Колтунова комбайнер. – А видишь, слава Богу, успел. Еще на вокзале, как назло, чуть на милиционеров не нарвался. На перрон-то, главное штука, выплыл со своими причиндалами, косыми шарами гляжу по сторонам, а там два архаровца сержанта, с дубинками топчутся, стоят. Ладно, я, каким-то чудом сообразил, схорониться за прохожих, а так бы точно замели меня.
– Послушай-ка, друг. – вдруг неожиданно заволновался внизу москвич. – Если ты, так сильно болеешь с похмелья, так сходи в вагон ресторан, подлечись.
– В ресторан? – впал в некую прострацию комбайнер.
– А почему бы и нет? Раз, так плохо тебе.
Гаврилов мысленно обмозговал это заманчивое предложение, и так и не найдя в себе решимости, идти опохмеляться, ответил категорическим отказом.
– Нет. Это лишнее. Мне щас, только ресторана не хватает. – твердо сказал он. – Итак здоровья нет. Не пойду.
– Почему не пойду-то? Иди, сходи. – настаивал сердобольный попутчик. – Дело говорю. Сделаешь буль-буль, глядишь, полегчает тебе сразу.
– Нет, не пойду. Я же русским языком сказал. Я свой организм лучше знаю. Если я сегодня продолжу, то завтра вообще головы не подниму.
– Ну, смотри сам. Тебе виднее.
– Спасибо за беспокойство. Правда, не хочу.
– Дело хозяйское, конечно. Но я бы на твоем месте, все же грамм сто, за ради здоровья засадил. Или, хотя бы бутылочку пивка холодного глотнул. Как там у нас говориться? Губит людей не пиво, а вода в этом пиве?
Комбайнер, тяжело дыша на все купе перегаром, кое-как спустился на нижнюю полку, и раздвинув накрахмаленные занавески в разные стороны, уставился в окно.
– Где сто грамм, там будет и бутылка. – глядя испуганным взором на мелькающий за стеклом унылый осенний пейзаж, сам с собой прохрипел комбайнер. – Сто грамм, далеко не окончание опохмела. Я же себя лучше знаю. Нет, не буду сегодня пить. Нет-нет, и нет. Все, больше до своего Дня рождения, росинки в рот не возьму.
– Ну, смотри сам. Нет, так нет. – не сводил с попутчика взгляда Колтунов. – Чего мне тебя уговаривать, ты сам не маленький. Я же тоже не глупый, понимаю, что у каждого человека своя норма. У тебя, она вот такая, у кого-то другая. Я помню, однажды ехал из Питера, и рядом со мной в купе, до Череповца возвращались четыре работяги. Так ты знаешь, какой они там сабантуй устроили в своей кибитке? Я думал, их на ходу проводница ссадит, или вызовет ментов. Они, до такой степени нахрюкались, что сначала все купе оросили рвотными массами, а потом все четыре здоровенных слона уснули на полу штабелями. Представляешь картину? Устроили в вагоне шалман.
– Видимо от радости, что ехали домой?
– Скорее, от безнаказанности, или безнадеги.
– У нас на селе, где я родился и вырос, многие тогда, когда совхозы-то с колхозами развалились, кто, куда по белу свету разбрелись. – вспомнил Гаврилов лихие девяностые, и у него пуще прежнего заскребли кошки на душе. – У меня вон товарищ, тоже, чуть ли не по всему Советскому союзу вкалывал по всяким угольным шахтам и золотым приискам, как какой турист.
– Было дело. Как и мои земляки.
– Семья, главное штука, дома кукует, а он, не пойми, где, и не пойми с кем.
– Перекати поле.
– Рассказывал, как-то нам, что даже на Сахалине калымил, чуть-чуть. Представляешь, куда его на заработки занесло? Рыбу там, на каком-то сейнере чистил.
– Тоже неплохо. – согласился москвич. – Как там у Маяковского? Все работы хороши, выбирай на вкус?
– Хороши-то, может быть и хороши. Только он, долго на этом острове не продержался. Спугнули мужика.
– Чего, так? Морской климат не подошел?
– Причем тут климат-то? Хм. У него там сначала, какие-то ворюги, прямо на шхуне новые сапоги стырили, а потом и вовсе, один рыбак-доходяга, с которым они рядом в кубрике спали, от цирроза печени остыл. И мой земляк, от всех этих ужастиков, каким-то образом запрыгнул прямо там, в Тихом океане на проходящее судно, и на берег с концами уплыл. Так его рыбацкая эпопея и закончилась, толком не начавшись.
– Все, что ни делается, все к лучшему. Как странно встретились, и странно разошлись. Значит, не судьба.
– Видимо не судьба. – вздохнул Гаврилов. – Но больше всего, ему не соседа рыбака, а сапоги было жалко. Говорит, только-только выдали на складе, новенькие, еще резиной пахли. И какая-то сука, ноги приделала им.
– Обидно, конечно. Хм. Новые сапоги. Это же вещь.
– А как, не обидно? Ты бы не расстроился, что ли?
– Не надо было твоему товарищу клювом-то щелкать, и лучше за своими монатками следить.
– У него еще младшая сестренка была. – продолжал рассказывать о своем родном селе Гаврилов. – Маргаритой звали ее. Только щас не знаю, жива, или нет она. Та, курва, сразу после школы выскочила по переписке замуж, за какого-то пожилого итальянца, и своей родной деревне передала привет. Один раз она, правда, все же наведывалась к предкам из своей заграницы, я тогда у них в соседней половине барака, будучи еще неженатым, угол снимал. Вся в золоте, помню, прикатила, импортных тряпок родственникам навезла. Но это еще пол беды. Потом, когда они ближе к ночи напились, то поперлись, за каким-то хреном на танцы. И пока они в клубе дергались в экстазе, у нее, кто-то из местных хулиганов, золотую цепочку с кулоном с шеи стянул.
– Как и у ее братца украли на корабле сапоги?
– Точь в точь ситуация. Ага. Видимо у них это наследственное, потерпевшими быть. И с тех самых пор, после того случая, Ритка уже больше на родине не появлялась.
– Объявила бойкот? Стало быть обиделась она из-за кражи своего рыжья?
– На себя пусть обижается в первую очередь. Хм. Дешевка. Она сама виновата не меньшего этого ворья. Если уж тебе, так сильно приспичило на танцы, так ты сними дома все свои побрякушки от греха подальше, и спокойно пляши. Так нет же, нам надо всему народу показать, похвастаться, так сказать, своим благополучием, дескать, мы из Италии приехали, а не хухры-мухры.
Дальше, несколько минут ехали в полной тишине.
– Едешь-то домой теперь? Или, куда дальше на уборку? – вновь прозвучал пытливый голос Колтунова.
– Домой. Куда же еще-то? – кое-как сдерживая от мгновенно навалившейся тоски слезы, тихо ответил Гаврилов и вновь отвернулся к окну.
– А что, так обреченно? – не понял, такой странной реакции на обыденный вопрос инженер. – Не охота было расставаться с друзьями, небось? Привык холостяком быть в командировке?
– В смысле?
– В прямом. Как я про дом-то у тебя спросил, ты сразу, чего-то загрустил.
– Да ну, тебя в баню. Почему это загрустил-то? Все хорошо. – попытался скрыть свое истинное положение дел комбайнер. – Нет, честное слово.
– Ты кому рассказываешь? Я же вижу, не слепой.
– Видит он. Хм. Тоже мне. А ты бы радовался? – и у Гаврилова резко застучало в висках.
Москвич удивленно пожал плечами.
– Чему радоваться-то? – с безразличием сказал он.
– Вот и я о том же. Если бы тебя там, никто не ждал? Ты бы радовался? Чего молчишь, как партизан?
– Ты и вправду, что ли холостой? – как ни в чем не бывало, где-то даже шутливо поинтересовался Колтунов.
– Нет. Женатый. – грубым голосом ответил комбайнер. – Почему сразу холостой? Женатый.
– А чего же, тогда говоришь, что дома не ждут тебя?
– Потому и говорю. А если честно, то я ведь, только, понимаешь, по паспорту женатый. – уже намного мягче продолжал Гаврилов.
– Это как?
– Молча. Фактически-то проживаем теперь врозь.
– Врозь? Чего так? Бросил, что ли ее? – бесцеремонно полез в личную жизнь попутчика инженер.
Комбайнер, не желая касаться этой, мягко говоря, самой болезненной для него темы, снова повернулся к окну.
– Ушел, что ли от нее? – напористо повторил москвич свой бестактный вопрос.
– Не угадал. Все совсем наоборот. Не я ушел. – все же найдя в себе силы, тихо промолвил Гаврилов. – Она от меня ушла. Она. Понимаешь?
Колтунову стало невдомек.
– От такого мужика, можно сказать, целого ударника коммунистического труда, и ушла? – весело взглянул он на Гаврилова. – Да ну? Не может, такого быть.
– Вот тебе и да ну. И не от таких уходят. Ты вон на наших артистов посмотри.
И вдруг комбайнер, не желая больше выступать в этом спектакле в роли жертвы, решил во всех деталях и красках, как на исповеди в храме покаяться перед совершенно посторонним человеком, которого видит первый, и скорее всего, последний раз в своей жизни, какой у него сейчас, в данный момент происходит в семье разлад.
– Ты, только на меня, пожалуйста, не обижайся. – попытался оправдаться за свое недавнее, и не совсем культурное поведение москвич. – Просто странно все это. Как, так вообще может быть?
– Что тебе странно?
– Ну, а как же не странно? Едешь, такой с заработков, человек человеком. Подумаешь, маленько подшофе. Ты же не в санатории, в конце концов, как я прохлаждался. Ты ведь, поди, там с комбайна не слезал?
Гаврилов не обращая больше внимания на то, что ему сейчас пытался говорить инженер, сильно потея, кое-как отыскал засунутое, каким-то чудесным, непонятным образом в белую наволочку полотенце, и напялив на босые ноги свои убитые демисезонные башмаки, поковылял в туалет, чтобы хоть немножко привести себя в порядок.
– Я тут, че подумал-то на досуге? Кхех. – после того, как он, через несколько минут вернулся в душное купе, Колтунов решил задать ему последний, и, наверное, самый гнусный вопрос. – Насчет твоей суженой. Тебя, кстати, как звать-величать-то? А то, как-то неудобно.
– Меня-то? Егор. Можно без отчества.
– А меня Николай Иваныч. – как на собеседовании в отделе кадров, по деловому отчеканил москвич. – Но тебе можно тоже без отчества ко мне обращаться. Зови просто, Николай. Отчество оставим для подчиненных.
– Очень приятно, Николай.
– И мне. Ты до куда хоть едешь-то?
– Я до Свердловска. То есть до Екатеринбурга.
– А я до конечной. До Москвы. Так вот, Егор, вернемся к твоей благоверной. Я говорю, тут, что подумал-то? Может, когда ты по своим командировкам-то раскатывал, да пока тугрики для семьи зашибал, она у тебя, как мартовская кошка загуляла?
После этих слов, у Гаврилова в его чугунной голове, пчелиным роем закружились разные недобрые мысли.
– Может же, такое быть? – втыкал в сердце попутчика острый нож инженер, раздувая до неимоверных размеров его, и без того больное воображение. – А что? Нашла себе в твое очередное плаванье, какого-нибудь тряпичного фикуса, а тебе просто боится сказать?
– Нет. Исключено. Этого не может быть. Это точно не то, о чем ты подумал. Я ее слишком хорошо знаю. – с комком в горле, дрожащим голосом произносил Гаврилов эти слова. – Я бы понял это по ее глазам.
– Ну, дай-то Бог, Егор. Значит еще не совсем потеряна твоя семья.
– А хотя, все может быть. Это я насчет фикуса-то. Ты же пояс верности на нее не нацепишь. Опять же, даже если и сгульнула, я бы ей, наверно даже и этот поступок простил. Мы же все взрослые люди. Я считаю, что если женщина гуляет, то в этом виноват ее мужик. Значит я, где-то неправильно вел себя с ней, где-то не доглядел. У меня тоже много вопросов к себе. Где-то, отчасти и я в нашем разводе виноват. Да-да. Я с себя ответственности не снимаю. Я сам весь в ошибках, как никто другой.
– Ты так думаешь? Прямо настолько плох?
– Ну, а как? – встал на защиту жены комбайнер. – Я, бывало, приду домой с работы, и на диване с пивом до глубокой ночи перед телевизором сижу. Сколько она меня в кино, или, хотя бы в парке погулять, не блатовала, мне, как какому тюленю, все лень, все лень. Э-хе-хе. Мало, все-таки я ей время уделял, мало. Сейчас вот жалею. Оно, как у нас зачастую бывает? Ведь если все дома чин по чину, если между мужчиной и женщиной полнейшее доверие и взаимопонимание, то баба, никогда ведь налево не пойдет. Ну, ведь так?
– Наверно. Кто ж его знает? Например, моя уже перебесилась. А раньше тоже, ох и почудили мы на пару с ней. Все у нас было, и ссоры, и разводы, и романы на стороне. Как говориться, оба не без греха.
– Да я с тобой согласен. – раскраснелся от этих разговоров Гаврилов. – Жизнь прожить - не лапти сплести.
– Вот и не ковыряйся в себе. Ни к чему это. Каждый человек имеет то, что достоин иметь. Главное, что у тебя руки-ноги целы и голова на плечах? Вот и живи. А то, так свихнешься. Кому ты будешь нужен, такой?
– А я уже и не ковыряюсь. Какой щас смысл? Щас мне надо, как-то заново судьбу свою строить. Только вот, как?
И Егор, так и не дождавшись, предложенного инженером уже больше часа назад чая, достал из своего баула, который был, небрежно запихан им ночью в металлический короб под нижней полкой фарфоровую кружку, и побрел в другой конец вагона в титан за кипятком.
– Господи. Никак оклемался? – как назло высунулась из своей тесной каморки ехидная, с ярко окрашенными ядовитой охрой волосами немолодая проводница.
Комбайнер вытянулся перед ней по струнке.
– Ты ведь, чуть тепленький ночью подсел ко мне в вагон-то, гражданин хороший.
– Вы уж меня извините, пожалуйста, если я вам, каких нехороших гадостей наговорил. – сходу стал оправдываться перед теткой Гаврилов.
– Чего-чего? Гадостей? Ха-ха-ха! Да ты даже мычать не мог, как накушался, чудо. Не помнишь, как мы тебя с напарницей доводили до твоего купе?
Гаврилов от стыда за свое невменяемое состояние, отвел глаза в сторону и чуть заметно помотал головой.
– Дааа. Кислый у тебя видок, мужик. – таращилась на комбайнера женщина. – У пассажиров на тонущем Титанике, пожалуй, вид был намного веселей. Тяжко тебе?
– Бывало и потяжелей. – буркнул Егор под нос.
– Зачем тогда, столько лопать? Хм. Чудак человек.
– Риторический вопрос.
– Пей, давай горячий чай без сахара почаще. Хм. Риторика. Все похмелье к обеду, как рукой снимет.
– Чай песни не поет. – вдруг залебезил перед проводницей Гаврилов.
– Все бы вам песни петь мужикам. – не оценила его порыв тетка.
– Да ладно. Вы уж, так не сердитесь на нас.
– А я разве сержусь? Оно мне надо вообще? Я знаю, что вам всем с похмелья охота. Водки, небось, опять?
– Боже упаси. Какая еще водка? – едва не выронил из влажных рук кружку комбайнер. – Я и вправду щас лучше обычного чайку в купе попью.
– Наконец-то дошло.
– А потом может, какую-нибудь похлебку в ресторане закажу. Работает в ваших апартаментах ресторан?
– Куда он делся? Работает. Восьмой вагон.
– Это хорошо. Я так-то сам почти не пью. – зачем-то снова стал рассказывать Гаврилов постороннему человеку о себе. – Я вообще к пьянству отношусь отрицательно.
– Оно и видно, что не пьешь. – расплылась в хитрой улыбке проводница.
– Нет, правда.
– Конечно, правда. Хм. Кто бы спорил?
– Честное слово, не пью. Просто Шилов, председатель колхоза, где я был в командировке, нам вчера, такую отвальную у себя в столовке забабахал.
Женщина все сверлила своим оценивающим, любопытным взглядом комбайнера, и думала, когда же он, наконец, уже отсюда уйдет.
– Подсолнух убирали в Благовещенке. – не умолкал мужик. – Я по профессии, если что комбайнер. Уже не первый год туда мотаюсь. Хозяйство-то у них передовое, но вот на хороших комбайнеров, почему-то дефицит.
И он, устав топтаться в узком проходе, по которому туда-сюда сновали пассажиры, осторожно, чтобы, не дай Бог, не обварить живым кипятком свои пальцы, тихонько налил из краника пол кружки воды, и больше не обращания на женщину внимания, неспеша побрел назад в купе.
– Поди, и ребятишки есть у тебя? – вновь заговорил с Гавриловым москвич, когда тот закончил пить чай.
– Есть.
– Много?
– Два пацана, двойняшки.
– Даже так?
– Говорю, как есть.
– И сколько же им лет? Наверно взрослые?
– Парни-то мои?
– Ага.
– Да какие они взрослые? О чем ты говоришь? Только в третий класс в этом году пошли.
– Всего-то лишь в третий? – глядя на серебристую копну волос и глубокие морщины Егора, немало удивился столь молодому возрасту его детей инженер.
– Ну.
– Ничего себе. А я то думал ...
– Да, Иваныч, представь себе. Вот такие вот маленькие еще у меня сыновья. Поздние они у нас с женой.
– Поздние, говоришь?
– Конечно поздние. А как же не поздние? Сколько не пробовали мы это дело, все не получалось, никак. Куда ведь, только мы не обращались. Этих-то, кое-как, слава Богу, родила. Знаешь, какой я был счастливый, когда мне теща сообщила, что я папашей стал?
– Надо думать.
– Ты даже не представляешь. Аккурат на День шофера, такой подарок мне она преподнесла.
– Я уж понял.
– Пацанов мне больше всего и жалко. Как они щас без меня? По ним сердце болит без конца. Они-то ведь не виноваты, что родители с жиру бесятся. Щас в выходные, только их и вижу. Приду к ним в гости, так они от меня не отходят ни на шаг. Я смотрю на этих мухоморов, а у самого внутри, все прямо фосфором, напалмом горит.
– Представляю. Дааа. И кому твоя благоверная сейчас с двумя прицепами нужна? – осуждая ее безрассудство, спросил москвич.
Гаврилов лишь пожал плечами.
– Что у этих баб в голове, ей Богу? – хмуро бубнил сам с собой Колтунов. – Промерзшие опилки? Зачем она устроила тебе этот демарш?
– Не знаю. Сам не могу ее просчитать.
– И на какие шиши она теперь будет их содержать?
– Как это на какие? Я же не умер. Буду ей алименты платить. И потом она у меня главный бухгалтер на одном крупном по нашим меркам предприятии. Важная цаца. А как же? Все к ней с любезностями, по имени отчеству обращаются, шоколадки с шампанским приносят. А я, кто такой? Мелкая сошка, цирковой пудель, вот кто.
– Чего ты на себя наговариваешь?
– А что? Я не прав, что ли?
– Ну, какой ты пудель? Чего ты несешь?
– Да это я так, Иваныч. От безнадеги. – застеснялся своей бесхребетности Гаврилов. – Я по этой жизни широко шагал. Пока они, только шаг делали, я за это время, три шага успевал, да все прыжками, прыжками, галопом старался поддавать. Иначе обскочат на поворотах. А кому охота ползти в хвосте? Вот и доскакал. Хотя надо ей тоже отдать должное. Молча ушла моя скворушка. Э-хе-хе. Сервизы напоследок не била об пол. Хотя, лучше бы пошумела, высказала мне свои претензии. Мы же, ни какие-нибудь там англичашки. Так ведь? Ты прежде, чем лыжи мазью намазать, предъяви мне все, так сказать, претензии в глаза, и тогда на все четыре стороны ступай.
– Ну, да. Правильно. Справедливо. – живо заелозил на продавленном, накрытом смятой простыней матрасе москвич. – Так, во всяком случае, будет честней.
– Мне, только одно во всей этой нашей катавасии не понятно. Я для них все, а она об меня ноги вытерла, как о подъездный коврик. Я и не пил, главное штука, почти.
– Не пил? От коллектива нельзя отрываться.
– Ну, не то, чтобы совсем не пил. Пиво-то, как я тебе уже сказал, посасывал. Это же не алкогольный напиток?
– А это смотря, сколько выпить. Одну, две, бутылочку, не страшно. А если больше, то можно запросто окосеть.
– Я думаю, тут еще без тещи не обошлось. Эта гнида, свои пять копеек тоже вставила, где надо. Хотя, какие пять. У нее щас, наверно, оттого, что дочку от меня спровадила, птахи порхают в груди.
– Тещи, они такие. А тестя-то нет у тебя? Он-то, что говорит по этому поводу?
– Есть тесть. Куда он делся? Хм. Убогий.
– Он-то, как на это дело смотрит? Все же мужик.
– А чего он? Ему оно надо? Этот гриб живет по принципу, ты его не трогаешь, и он не будет трогать тебя. Он у них, если хорошенько поглядеть, в семье пустое место. Там теща, эта Квазимодо верховодит надо всем.
– От тещ надо на большом расстоянии держаться. И желательно, чем дальше, тем лучше. Чтобы они не советовали всякую муть дочерям. Все люди взрослые, сами разберутся, как-нибудь.
Пока мужики вели откровенную беседу, состав незаметно остановился среди бескрайней степи, на каком-то Богом забытом полустанке.
– Ты насчет женушки своей, Егор, не горюй. – без конца подбадривал комбайнера москвич. – Пройдет еще, какое-то время, и ты забудешь ее.
– Дай-то Бог. А то уже не выносимо.
– Забудешь-забудешь. А может еще и встретишь, кого. Ты ведь еще не сильно старый. Сколько лет-то тебе?
– Полтинник.
– Пятьдесят? Как и мне? – подозрительно покосился на Гаврилова инженер, который выглядел внешне намного моложе.
– Тебе тоже пятьдесят, что ли?
– Да. Ну, так вот. У меня до моей жены Иришки, после института, какое-то время тоже была одна смазливая мадемуазель. Жалко, что наши пути-дорожки с ней разошлись. По глупому вышло. Она всегда думала, что ничего для меня не значит. Все время мне талдычила, что мне с нею просто удобно. На самом же деле, она была единственным человеком на свете и значила для меня все.
Егор потупив взгляд, тяжело вздохнул.
– Ты поменьше сердце-то свое насилуй. А то вот так, где окочуришься в командировке, и не успеешь сказать, кому везти с тобой гроб, любовнице, или жене? – чтобы поднять собеседнику хоть чуточку настроение, весело подшутил над ним Колтунов.
– Кхах! Больно нужен я любовнице в гробу. – тоже с юмором ответил ему Гаврилов. – Да и откуда у меня любовница-то? Я дурак своей верен был. Сколько мне баб на шею вешалось, сколько задом предо мной вертели, а я все к жене, да к жене. Наверно я однолюб. Нет?
– Однолюб, говоришь? Хотя, все может быть. Раз так страдаешь, прямо сохнешь по ней.
В тот же момент под вагоном раздался металлический скрежет, и за окном вновь поплыли, почти уже облетевшие редкие кустарники и телеграфные столбы.
– Тут, аккурат перед моей командировкой, пошли мы с одной, тоже разведенной барышней в кафе Улыбка, чтобы шашлыков поесть. – вспомнил комбайнер про свое недавнее неудачное свидание. – Она себе бокал грузинского Киндзмараули заказала, я грамм триста водочки. Сидим, значит, культурно друг напротив друга, кушаем сочную баранину, выпиваем с ней неспеша. Казалось бы, ну, отдохни хорошенько, отвлекись от скверных мыслей, вот же перед тобой красивая и одинокая женщина, готовая на все. А я весь вечер снова думал о жене.
– Как кто-то сказал из великих, что у каждого человека, свой ад в душе, и называется он память.
– Еще какой ад, Николай. – заерзал, как на иголках комбайнер. – Чистилище словно.
– Ты прямо, как мой товарищ. – снова решил перевести все в шутку Колтунов. – У того тоже, как и у тебя, на этой почве слегка крыша поехала.
– Да ладно тебе.
– Он тоже, как и ты же, без нее не может совсем. Живут уже с ней вместе лет сорок, и до сих пор у них совет, да любовь. Дети давно выросли, разбежались, кто куда. А эти, как мальчик с девочкой, покатываются на своем старом Москвичонке, похахатывают. Антошка, приятель-то мой, наверно ей даже, ни разу в жизни и не изменял.
– А что, не изменять, разве плохо?
– Почему сразу плохо? Нет. Просто, иногда любовь и желание, намного сильнее тебя.
После крепкого и черного, как деготь чая, головную боль Гаврилов уже практически не чувствовал, и на его румяном лице впервые появилась загадочная улыбка.
– Я тоже, бывало, все времечко своей говорил. – мечтательно шептал он. – Ну, почему мы с тобой, сроду, как кошка с собакой живем? Можно же жить по человечьи.
– Согласен, что тяжело тебе сейчас одному. Но надо все равно, как-то держаться. Одиночество, удел сильных. Слабаки всегда жмутся к толпе. Ты же не слабак?
– Скорее нет, чем да. Не слабак. Конечно, не слабак. Но из головы все равно она у меня не выходит, зараза. Каждую секунду думаю о ней. Даже на работе. А это явное нарушение техники безопасности.
– Да брось ты убиваться так.
– А что брось-то? Мне надо комбайн по полю вести, смотреть, чтобы, куда мимо не заехать, а у меня слезы в глазах пеленой стоят. Я ей все время повторял, не заводи рака за камень, давай откровенно поговорим. А ей все некогда было. Всю жизнь, какими-то недомолвками жила.
Колтунов внимательно посмотрел в огромное во всю дверь зеркало на свое гладко выбритое дорогим станком интеллигентное лицо, и бережно пригладив ладонью волнистые каштановые волосы, заметно приободрился.
– Сложная штука жизнь, Егор. Знать бы, где споткнешься, за десять бы километров это место обошел.
– Приворожила она меня, что ли? – без конца думал о своей незавидной судьбе Гаврилов. – Я давно ищу, какую-нибудь толковую колдунью, чтобы она мне сделала нормальный отворот. Видишь, в какую помойную яму меня окунула родная жена? Кому расскажи, не поверят. Скажут, что гуси улетели у меня.
– Да уж. Попал ты, так попал. Не позавидуешь тебе.
– Сука, все сердце мне в клочки изорвала. – чуть ли не рыдая, твердил по кругу одно и тоже комбайнер. – Где, так я жесткий. А тут, так раскис. Хуже тряпки половой, хуже тряпки. Ненавижу себя, за свою беспомощность. Поплыл, как тесто. Как килограмм пельменного теста.
– Тут видишь, в чем дело, Егор? Ошибочно же люди считают, что бабам нужны телячьи нежности. А ведь это, кстати, больше-то надо нам мужикам. Для женщин главное, что? Чтобы мужик всю получку до копейки отдавал, а нежности она и сама себе устроит неплохо.
Комбайнер, наконец, оторвал свой задумчивый, каменный взгляд от окна, и Колтунов сразу же заметил у него в холодных глазах, какую-то недосказанность.
– Я раньше, когда мы с женой еще квартиру не получили и были без детей, бывало, сижу в общежитии у форточки, покуриваю перед работой, и так славно на душе и спокойно. Любимая посапывает тут же рядом со мной на кровати, у нас с ней полная гармония, и впереди долгая, долгая жизнь. Какое это, все таки блаженство, когда возле тебя любимый человек. Вспомнишь, вот так невзначай. Эх! Даже заплакать захочется. Оказывается, много-то нам для счастья и не надо, сиди, вот так, мечтай про себя, любуйся, сколько пожелаешь любимой женщиной. Да как же она эта наша жизнь, в такие минуты хороша.
– И коротка. – перебил Колтунов.
– Когда твоя любимая рядом, ты об этом стараешься не думать. Когда ты по-настоящему, в кого-то влюблен, то вообще не думаешь, ни о времени, и вообще ни о чем. Зато сейчас, когда она от меня ушла, маятник совсем остановился. Места себе не нахожу.
– Не переживай. – в сотый раз стал утешать Гаврилова москвич. – Еще, кого-нибудь полюбишь.
– А я не хочу, никого. Понимаешь?
– Полюбишь-полюбишь. Главное, не унывай.
– Я всю жизнь жил честно.
– Прямо, так и честно?
– Да, честно. Не изменял, не воровал. – обхватив голову руками, тихим голосом вслух рассуждал Егор.
– Ты это серьезно, что ли?
– А что мне шутить? Я ведь болтика не вынес с работы. Ну, почему я ей не нужен стал? Почему? Где я проштрафился-то? Господи.
– Ну, ты, прямо, какой-то не от мира сего. – с ехидцей засмеялся инженер. – Прямо ангел, а не человек. И жене-то он своей не изменял, и не воровал. Клад, а не мужик. Крылышки на спине не мешают?
– Да ну, тебя. Я же серьезно с тобой говорю.
– Да ты не обижайся на меня. Ты чего? – как маленького мальчика стал успокаивать странного попутчика москвич. – Просто все люди разные. Один, такой, другой, такой. Я вот, например, чего греха таить, воровал. Да, представь себе, воровал. И не скрываю. Да все у нас воруют. А что в этом такого? Если плохо лежит, то почему бы не взять? Директора вон, те, например, вагонами, по-крупному воруют, простые труженики, навроде нас с тобой, мелочь всякую с работы прут. Так у нас испокон веков на Руси заведено. Понимаешь? Все люди по своей натуре склонны к воровству. Все!
– Прямо, так и все? Не преувеличивай.
– Ну, не все, конечно, сто процентов. Но большая половина точно. Врачи вон воруют бинты, таблетки, вату, шприцы. Слесаря тащат из цеха болты, гайки, шайбы, ключи. Уборщицы мыло тырят, туалетную бумагу, порошок. Кто, у какого корыта хлебает, тот то и несет. Я, например, по молодости, когда у нас на комбинате еще слесарем трудился, чего ведь, только не нес. У меня дома этих гаечных ключей было, жуть. Все ящики ими были забиты в гараже. И новые, и старые, и рожковые, и накидные, и торцовые. Целая коллекция. Эх! Думаю, куда мне столько? Их же во век, эти ключи не износить. А потом хорошенько прикинул, покумекал, зачем быть белой вороной? Все же люди воруют. А чем я хуже их? И дальше стал эти ключи таскать.
– А как ты их через проходную-то выносил? – стало любопытно Гаврилову.
– Зачем через проходную? Мало, что ли в заборе дыр?
Проезжая мимо, какой-то глухой сибирской деревушки, инженер сразу же увидел вдалеке, возвышающуюся над бревенчатыми, неказистыми домишками заброшенную церковь с зияющими дырами в старой кирпичной кладке и с прохудившимися куполами без крестов.
– У меня на исторической родине в деревне Растяпино, вначале девяностых, тоже, вот в такой же вот древней церквушке, один ссыльный поп службы проводил. – глядя на Гаврилова, громко сказал москвич. – Косматый, такой дедушка, и маленький, как клоп. Так вот этот божий старикашка, я щас, к сожалению, не вспомню его имя, своим, как бы сказать, прихожанам, этим верующим простофилям всегда, как грампластинка повторял, что самый страшный грех - это уныние. Понял меня?
Егор тут же оживился, и как ни в чем не бывало, как индюк смешно закивал головой.
– А у нас тоже, кстати, в деревне, где я жил до армии, церковь стали восстанавливать. – заметно отойдя от похмелья, бойко затараторил он. – Правда уже, сколько годов ремонтные работы идут. Наверно лет десять. За это время уже давно бы можно было все сломать под корень, и на этом месте построить новый храм.
– Не выгодно. – сходу осек его Колтунов. – Это я тебе, как инженер говорю. Видишь ли, когда ты руины восстанавливаешь, это ж для любого подрядчика бездонная прорва, такая прямо золотая жила. Понимаешь? Знаешь, сколько можно под видом реставрации, деньжищ наворовать? И что, красивая у вас была церковь?
– Судя по старым фотографиям, даже очень красивая. Раньше, перед тем, как ее в тридцатые годы закрыли, она у нас одной из лучших в области была. А потом, когда ее прикрыли, ее тут же переоборудовали в клуб.
– В клуб? – спросил москвич.
– А что тут странного? У нас же веры, как тогда, так и сейчас, как таковой нет, только одна показуха. Скажи щас нашим дуракам по первому каналу, что любая религия, как недавно выяснили ученые, это сплошная ложь и провокация, так они бегом свои кресты с иконами в самый дальний ящик уберут.
– Ну, ты и загнул. Хотя я вообще-то атеист.
– А что, не так, что ли? Не так? – ухмыльнулся Гаврилов. – Была у нас церковь, люди ходили в нее и молились, потом коммунисты там устроили танцплощадку, и все те, кто там перед иконами кланялся, они же стали в этом самом храме танцевать. Вот все у нас, так. Понарошку.
Самодовольное, лоснящееся до этого лицо Колтунова мгновенно сделалось серьезным и задумчивым.
– Так я тебе больше скажу. – аж вспотел от волнения Гаврилов. – После того, как отстроили новое здание клуба, в помещениях бывшего храма сделали краеведческий музей. Потом, через какое-то время здесь же с двух сторон из шлакоблоков приляпали две двухэтажные коробки, в одной из них запустили музыкальную школу, а в другой открыли телеграф.
– Какой-то сумасшедший дом.
– Я же сказал, что вот все у нас, так. Понарошку.
– Наверно ты прав.
– Или вон у нас в соседней Пискаревке, во время отпевания одной старухи, внук покойной, напился накануне похорон самогона с дружками, и попросил батюшку не устраивать на могиле концерт.
– Концерт?
– Ага. Смотр художественной самодеятельности. На что отец Георгий пообещал набить тому рожу кадилом. Представляешь, какой этот внук идиот?
– А сам священник-то, не идиот? – ошарашенно посмотрел на комбайнера москвич. – Поп, толоконный лоб. Хм. Безобразник. И где он сейчас, этот отец Георгий? Дальше служит после этих угроз?
– Нет. Его церковное начальство отправило подумать над своим поступком в монастырь. Это я к чему все рассказал-то. А к тому, что все у нас через одно место, что раньше нам все хихоньки-хахоньки было, что и сейчас.
Перекусив на скорую руку колтуновскими бутербродами с паштетом из гусиной печени, и залив их сверху крепким, ароматным чаем, на душе у Егора Гаврилова стало намного веселей.
– Нет, Николай Иваныч. – развалившись в полный рост на нижней полке, Гаврилов нежно поглаживал свой живот. – Как бы мы друг к другу не относились, какие бы мы дифирамбы в свой адрес не пели, а ведь мы намного хуже зверей. Хуже, ага. Нет на земле животного более дикого, чем человек.
– Да ну, тебя.
– А что да ну? Разве я не прав? Звери же, если их не дразнить, по натуре своей безобидные создания. Самая большая ошибка нашего Создателя, это люди, то есть мы. А сейчас и вовсе, мир настолько испортился, что когда перед тобой добрый и порядочный человек, ты начинаешь искать в этом подвох. Это же ненормально?
– Конечно, ненормально.
– Надо, Иваныч, честно жить.
Колтунов не желая в очередной раз погружаться в уныние, раскрыл Комсомолку и стал читать.
– Так, значит, ты, Егор, из командировки возвращаешься? – посмотрел поверх газеты на попутчика москвич.
– Из командировки. Ага. С уборочной.
– Это я помню, что с уборочной.
– Помнишь? А чего же спрашиваешь тогда?
– Просто так. Надо же, о чем-то говорить. У меня друг детства - Митрич, тоже, как и ты, раньше все по командировкам мотался, вечно его дома было не застать, а щас совсем опустился мужик. Всю жизнь дальнобойщиком был. Ага. А потом Колхиду свою расхлестал по пьяни, и остался без работы. И вся его жизнь понеслась под откос.
– Жалко твоего друга детства. Тоже москвич?
– Нет. Земляк мой, с Вятки. Как деньги домой приносить перестал, от него жена тут же отвернулась и подала на развод. Потом, примерно спустя год, сын проигрался в городе в карты, и залез в петлю. Я тут недавно звонил его брату, спрашивал. Тот сказал, что Митрич уже третий месяц без передыху пирует. Лежит дома в лежку, и ему дружки-собутыльники в кровать приносят стопари. Не моется, не бреется, бородища, как у домового уже отросла. Мыши по матрасу бегают взад-вперед. Понимаешь?
– Да уж, тут делу совсем хана. – возмущенно замотал головой комбайнер. – Опустился человек ниже асфальта, дальше уже некуда. А кто кормит-то его?
– Кто его кормит, спрашиваешь? Опять же брат сказал, что там один бездомный к нему прибился. Так-то этот БОМЖ, якобы сторожем в гараже трудоустроен. Но у Митрича дома теплей. Все не в гараже спать бедолаге. Гараж ты разве протопишь зимой? Он у Митрича, как у себя дома, на хозяйстве, жрать готовит, дрова колет, подметает. Так и живут они сейчас вдвоем, как Чук и Гек.
– Жалко мне, таких несчастных, Николай Иваныч. Упасть легко, подняться трудно.
– Конечно жалко. Думаешь мне не жалко? Не ты один Егор, у нас несчастный такой.
Гаврилов после этих слов, снова вспомнил о своей незавидной судьбе, и настроение его мигом испортилось.
– Спиваются потихоньку мои земляки. – продолжал молвить инженер. – Хотя, наверно, не только мои. С Митричем щас еще, правда, в последнее время этот подживает, как его там кличут? Чебурда-Бурда, или Чебурдей. Я помню, когда я еще там в Кировской области жил до переезда в столицу, он у нас в леспромхозе на трелевочнике шофером работал. Знал бы ты, какой он был в те годы крепыш. Неразведенный спирт, помню, пил, как газировку. Откуда, только сила бралась? Соберутся, бывало, с мужиками, они-то для себя разводят, а он уважал, только чистый спирт. Говорил, воды я и дома попью. Все время был пьяным за рулем. Потом, с кем-то на танцах подрался, и сел. Отсидел, вышел, потом снова, за что-то за решетку загремел. Хм. Чебурдей.
– Фамилия Чебурдин, что ли?
– Нет. Лазарев.
– А почему же, тогда кличка, такая, Чебурдей?
– Да хрен его знает, отчего, такая погремуха? Я помню, мы еще пацанами были, приедем на мопедах в Шилокшу в клуб на танцы, а там уже вовсю пляшет Чебурдей. Нам тогда всего лет по шестнадцать было, а он уже с армии пришел. Над губой коричневая родинка, на голове темные вьющиеся волосы, в новых кирзовых сапогах. Красиво танцевал, зараза. А как слаженно он каблуками по полу стучал. Дробью. Ууу. Он на Тихоокеанском флоте служил, а его отец, дядя Федя Лазарев, на Балтийском. Короче оба мореманы. Бывало, как они с тятей начнут по пьяни сравнивать свои флоты, и у них из-за этого всегда происходила ругань.
– Это из-за чего? – не понял комбайнер.
– А Чебурдей называл Балтику болотом. Отцу это, естественно не нравилось. Частенько их приходилось матери-то разнимать. Как они начинают пить, так она сразу же ножи с вилками прячет. Ох, и намучилась она с ними.
– Представляю.
– У Чебурды, так-то домишко есть в Серебрянке. Но там, ни окошек, ни дверей, одни стены. Вот и скитается по белу свету он. У него давно одна рука сухая, он ее бензопилой у себя в леспромхозе повредил. Ему тогда денег на работе собрали, чтобы он в городе группу оформил, а он их в тот же день пропил. А зачем ему две руки? Стакан же можно и одной держать неплохо.
– От тюрьмы, да от сумы не зарекайся.
– А кто спорит? – не замолкал инженер. – Я как-то на новогодние праздники на родину приехал, зашел к Митричу восьмого января, а Чебурдей под одеялом на кровати дрыхнет.
– С бабой? – перебил его комбайнер.
– С кем? Ха-ха-ха! С бабой? Да ты, что. Окстись. Кто с таким Барабашкой ляжет? Нет. С котами. У них там кошки, каждые два месяца, то одна окатится, то другая котят принесет. Они уже не знают, куда распихивать их. Топить же ты не будешь.
– Весело живут твои земляки.
– В прошлом году Чебурдей в кочегарке ногу сломал, лежит у ворот на снегу, встать не может, матерится. Скорую пришлось ему вызывать. Врачиха спрашивает у него, где он прописан? А он им: - Как в последний раз освободился, где придется, там и живу.
– Бедолага, какой. – с сочувствием промолвил Гаврилов. – Еще и угораздило его, как назло, ногу сломать.
– А нечего было выходить зимой на улицу в галошах. В них же на снегу, как на коньках. Скорая его в больницу забрала, а у того нет, ни паспорта, ни каких других документов. Пошла тогда родня по местным самогонщикам, и у одного барыги, выкупили паспорт-то его.
– Нет. Я так пить не могу. – снова вспомнил про недавний банкет комбайнер, и у него, как-то нехорошо закололо под сердцем. – Мне надо культурную программу. Я все вчерашнюю отвальную забыть не могу.
– Это нам с тобой нужна культурная программа. Мы с тобой не алкаши. А пьяницам ведь, ничего не интересно, им лишь бы, где напиться, да упасть.
– Да уж.
– Это я к чему тебе все рассказал-то? – закончил свою долгую, поучительную речь Колтунов. – А к тому, Егор, что не тебе одному нелегко. Всем сегодня тяжко.
И инженер отвернулся к стенке и закрыл глаза.
Когда состав остановился напротив очередной, уже какой по счету станции, Егор увидел в окно, проходившего мимо них по перрону с огромным рюкзаком за спиной и удочками, какого-то бодренького, загорелого старичка.
– Я в последнее время стал часто задумываться, кто мы в этой жизни, такие? – так и не дал он толком подремать москвичу. – Скажи мне, Николай Иваныч? Кто?
– Это вопрос? – в легкой полудреме пробубнил тот.
– Да, вопрос. Кто, по-твоему мы? Нет, честно, кто? Ты никогда не задумывался об этом?
– Кхм. Кто мы? Люди. Народ. Кто же еще-то?
– Народ, говоришь? Люди? Ну-ну.
– А если честно, Егор, да, собственно, никто. – и инженер перевалился сбоку на спину и открыл глаза.
– Ну, вот видишь? Правильные мысли посетили тебя. Вот именно, что никто. Конечно, никто. Окурки из пепельницы, дохлые мухи на окошке, от картошки кожура. Или эти. Как их там называют-то у нас? Головастики! Ага. Головастики. Точно. Самые настоящие, вот такие вот малюсенькие микробы с хвостиками. Тьфу! Мелюзга.
– Головастики? Хах! – понравилось это милое слово москвичу. – Ну, ты и загнул. Головастики.
– Ага. Я помню, мы с дедушкой Макаром летом приплывем на его моторке к нам в Гальянову заводь на рыбалку, так там, иной раз, этих головастиков на мелководье греются целые тучи, миллионы, тьма. Куда ни взглянешь, кругом они. Вода от этой шантрапы, как кисель, как не застывший желатин. А я маленький бойкий был, не мог на одном месте спокойно сидеть. Бывало, как увижу эту кишащую черноту в воде-то, выдерну из уключины обеими руками весло, да как дам по ним изо всех сил пару раз. Так эти сикилявки тут же в рассыпную, как пшено со стола. Ох, и юркие же твари. Ха-ха-ха!
– Злой ты, Егор батькович. Весло не для того существует, чтобы ты им живые организмы бил. И как, только тебя водяной с собой на дно не утащил?
– Руки у него коротки, у этого водяного. Я бы его сам, Иваныч, попадись он мне тогда, взял бы за космы, да рыбам на обед скормил. Я щас к чему головастиков-то вспомнил? Да к тому, что и нас жизнь, эта бешеная фурия, все колотит по темечку, колотит, хватает своими острыми клыками, как будто испытывает нас на прочность, дураков.
– Верно толкуешь. – так и не заснув, решил сесть Колтунов. – Над каждым из нас Дамоклов меч висит.
– Вот именно, что меч. Ятаган. Потом, как даст этим серпом по одному месту. Нам бы наоборот, надо бы всем в этой жизни сплотиться, как-то сообща держаться, а мы заместо этого собачимся друг с другом, как голодные шакалы, и думаем, как бы еще больнее за мясо укусить.
– Кусай, не кусай, это жизнь.
– Жизнь, мой хороший. Ох, и жизнь.
– Наша жизнь, Егор. Понимаешь, наша? Да, такая вот она с капризами, с придурью, и дальше, что?
– Дальше, что?
– Что, спрашиваю, дальше-то? Помирать-то ты, поди, все равно не готов? Или, все-таки готов, чтобы тебя на похоронной карете отвезли?
– Конечно, не готов. Как это? – ухмыльнулся комбайнер. – К этому вряд ли ты будешь готов. Ты же не знаешь, что там дальше будет с тобой. И вообще, чего ты мне, такие провокационные вопросы задаешь?
– Просто спросил. Правда. Без всякого умысла.
– Хм. Спросил. – слегка обиделся Гаврилов. – Нашел, что спросить. Два ствола своего ружья, я в рот точно не засуну, ни за что. Погоди, погоди-ка. А кто у нас помирать-то готов? Ты, что ли готов? Назови мне, хоть одного человека, кто готов отъехать? А?
– Вот, то-то и оно. А раз не готов, не трынди тогда попусту своим помелом. Чего ты на жизнь-то осердился? Ну слиняла от тебя эта шалава, теперь, что, из-за этого, нашу жизнь и в хвост и в гриву костерить?
И в душном, пропитанном мужским потом купе снова на несколько минут воцарилась гнетущая тишина.
– У всех свои проблемы, Николай Иваныч. – немного успокоившись продолжал Гаврилов. – Я вот, например, с женой запутался, кто-то без конца, как твои земляки, пирует. Видимо и вправду, кому в этой жизни, как повезет. Как говориться, книга судеб написана до нашего рождения. У меня приятель в школе был.
– Друг?
– Ага. Семен Богатырев. У них, кстати, вся семья уже туда ушла, в лесочек. Мать от сердца померла. Самое интересное, ей надо было в этот день в город на обследование ехать. Отец узнал, от кого-то, что она на автостанцию помчала, нашел ее там, да маленько, прямо на людях погонял. Дуракам закон не писан. И все, окочурилась баба, инфаркт. В этот же день она у нас в больнице и померла.
– Что поделать?
– Старший брат у Семена, пьяный с сигаретой уснул. Задохнулся. Младший его брательник, кстати, мой одноклассник, в одном слове ошибок делал кучу, зато на машине объехал весь союз. Где ведь только не был он. Ярославль, Рязань, Касимов. Потом тоже следом за братьями ушел. Спрыгнул неудачно с кабины на землю, у него там, чего-то хрустнуло, стала болеть спина, болит и болит, потом позвонки стали рассыпаться. Отец у них умер последним. Ацетона обпился. Вся семья теперь лежит под бугорком. И ведь не старыми упокоились-то.
– У меня тоже сосед по даче в Подмосковье. Мужик, нам с тобой почти ровесник, а мать все ему жрать готовит, да деньги без конца в долг дает. Хотя, родители, наверно, сами виноваты. Надо было им воспитывать его лучше, а не сопли за ним подтирать. Он всю жизнь у них, как сыр в масле. От армии его, значит, отмазали, в институт по блату устроили. Только он его бросил на четвертом курсе, и после этого, толком не рабатывал нигде. С женой развелся, дочь его не признает. Живут вдвоем с матерью на ее пенсию, и как будто в порядке вещей. Месяц пьет до белой горячки, другой месяц от пьянки отходит, капельницы ставит. И потом опять по новой. Тьфу!
На доходе семи часов вечера за окном начало быстро смеркаться. Колтунов, дабы не изводить себя бездельем, решил почитать перед ужином книжку, и он включил над своей подушкой свет. Гаврилов же уже с полчаса, со скорбным видом сидел за столом, подперев руками голову и молчал. Как ни старался он не думать о своем необъятном горе, как оно само безжалостно разъедало его.
– У нас ведь, Николай Иваныч, городишко маленький, с ноготь на мизинце. – опять завел старую пластинку Егор. – Щас долго еще, каждая собака, каждая старуха на лавочке, пальцем будет тыкать, как в заразного в меня.
– А че в тебя тыкать-то? – так и не прочитав ни одной страницы, отложил книжку в сторону москвич. – Ты ведь не кнопка, не пуп Земли.
– Не могу простить себе, и хоть ты лопни. Приструнить ее не смог, заразу. Я же говорю, хуже половой тряпки. Я щас даже в зеркало на себя глядеть не могу.
– Выброси это из головы. И не смотри на людей. Это не их дело. Пусть за собой эти сплетники смотрят, а не ковыряются в чужом белье. Сами-то они кто? Святые, что ли? Ангелочки с крылышками? У всех, у каждой семьи есть в шкафу свой скелет. И это нормально. Понимаешь?
Комбайнер задумчиво кивнул головой.
– Ссор в семье не бывает, только в двух случаях. – со знанием дела продолжал Колтунов. – Когда между женой и мужем царит полное равнодушие, или, когда, кто-нибудь один из двоих прогнулся. В нормальных же семьях ссоры есть всегда. Просто, у кого-то чаще, у кого-то реже. Но, если человек действительно любит, то он от второй половинки не уйдет никогда.
– Я и не уходил никуда. Она сама ушла от меня.
– А ты хоть раз ее бил? – с опаской спросил Николай.
– Кого? Нинку, что ли?
– Ну. Жену свою, хоть раз бил?
– Да ты, что? Хох! Нет, конечно. – удивленно посмотрел на москвича Гаврилов. – Не дай Бог. Я видишь, духом-то не крепкий. Больше-то она воду баламутила, а я, как этот, слезомой. Хуже бабы, иной раз, расплачусь. Ага.
– Сантименты?
– Чего-чего? – нахмурился Егор, услышав незнакомое слово. – Я не понял тебя.
– Да это я так. Ничего. Не обращай на меня внимания. Я тебе объясняю, что иногда даже полезно поплакать. Причем, как бабам, так и мужикам. Не я придумал, доктора так говорят. Надо, говорят, давать эмоциям волю. Вредно в себе все нехорошее держать.
– Я и не держу. – виновато поглядывая исподлобья на попутчика, сказал комбайнер.
– Вот и хорошо.
– Незадолго до развода мы с женой и сыновьями пошли на вещевой рынок, чтобы им одежонку для школы купить, старая-то поизносилась вся напрочь. Ну, так вот, значит. Вышли они к нам в обновках из примерочной, я взглянул на них, Боже, думаю, какие они у нас уже большие, вот ведь, кажется, еще совсем недавно были сопляки. И у меня из глаз слезы, как хлынут. Ага. Прямо ручьем по щекам потекли. Как же неловко мне было в тот момент перед людьми. Вроде я взрослый дядя, и Крым и рым прошел, а без ума, как барышня кисейная реву. Жена косится на меня, как на сумасшедшего, ей стало стыдно. А я навзрыд рыдаю коровой, прямо рыдаю-рыдаю, и ничего с собой поделать не могу.
– И вправду чувствительный, что ли такой?
– Видимо да. Я с того момента, когда мы разошлись, столько слез выплакал, кто бы, только знал. Да я по родной тетке, которая меня вырастила, столько не плакал, когда та в самом расцвете сил померла. А тетка у меня была, всем теткам тетка. Я помню, на сороковой день к ней поддатый на кладбище ночью приперся, и минут тридцать по могиле-то катался и белугой выл. Она щас, наверное в гробу переворачивается вправо-влево, глядя, в какую мясорубку меня окунула бывшая жена.
– Да уж. Как ты себя назвал-то? Кто ты? Слезомой?
– Вот-вот. Самый настоящий слезомой. В кого, только? Зато баба у меня с яйцами между ног. Я не знаю, что должно, такого случиться, чтобы она дала волю слезам. А я, как девка сроду хнычу, и не могу с собой совладать. Вот почему так?
Колтунов не знал, что сказать.
– Значит, с яйцами она у тебя? – спросил он.
– Ага. С бычьими. Говорю, как есть. Хоть она из меня веревки и вила, но я ее даже пальчиком не трогал. Ты что? Да и вообще, как можно женщину бить? Много бабе надо? Не рассчитаешь, вот так с горяча, и сам не заметишь, как ее до смерти забьешь.
– Так оно.
– Нет. Последнее дело, женщин бить.
Москвич с одобрением посмотрел на комбайнера, и в первый раз за всю поездку, про себя похвалил его.
– Один раз, правда, у меня с ней вышла небольшая стычка. – с грустью сказал Егор. – Но это, скорее от обиды, нежели со зла. Я как-то выпимши пришел домой с работы, а она начала на меня рычать. Ну, я схватил ее за шею своими щупальцами, и в зале по паласу пару метров провез. До сих пор за этот не мужской поступок стыдно мне. Ага. Как вспомню, холодный пот по спине течет.
– Лихо ты с ней обошелся. Хм. Ты прямо Ромео. По паласу за шею провез?
– Каюсь. Вроде, столько лет прошло, а до сих пор неудобно. Хотя, она сама в этом виновата не меньше меня. Ну, выпили мы с мужиками немножко после смены, и что? Что в этом, такого преступного-то? А? Ей бы нет промолчать, проявить мудрое терпение, а она варежку свою разинула. Тьфу! Я после всей этой борьбы умылся из крана холодной водой, и своей кошелке говорю: - Зачем ты играешь с огнем, для чего? Я, значит, стою по колено в бензине, а ты спичкой чиркаешь. Зачем?
– Круто ты с ней. Не педагогично женщин по полу за шею таскать. А как же дипломатия?
– Какая еще дипломатия? Вынудила меня сама. Видит же, что я подшофе. Зачем меня, в таком состоянии трогать? Для чего мое мужское достоинство унижать? Я думаю, что и этот случай тоже послужил тому, что мы с ней разошлись.
– Сам-то щас, че будешь делать зимой? Халтуры-то, поди, закончились?
– Не переживай, Иваныч. Без работы не останусь.
– Ну, и хорошо.
Когда на улице уже был десятый час вечера, Егор все же решил прогуляться до вагона ресторана, и что-нибудь там перед сном похлебать.
– Сложа руки, все равно никто не будет сидеть. На воровайке пока покатаюсь. – надев на тело свежую красную футболку и спортивные штаны, Гаврилов слегка приоткрыл дверь, и в темное купе проник из коридора приглушенный свет. – У меня у товарища своя литейка. Алюминиевую чушку льют мужики. А там весной видно будет, как дальше жить.
– Ты это куда, такой нарядный? – закутавшись по шею в одеяло, сладко зевнул инженер.
– Пойду до кабака прошвырнусь. Чего-то в желудке засосало.
– Жор напал? Это хорошо. Значит совсем оклемался. Ну, пойди, замори червячка. Приятного аппетита.
Егор на это, ничего не ответил. Он не оглядываясь на попутчика, осторожно задвинул за собой дверь, и держась одной рукой за поручень, пошел в вагон-ресторан.