- 7 -
Капитана Маркова кошмар застал врасплох. Он спустился в каюту, оставив на мостике второго помощника Чаковского, и, когда открывал дверь в каюту, в мыслях промелькнуло ненароком: «Не имею права покидать мостик до полного выхода из бухты. Нарушение… Ничего, Чаковский надёжный парень…». Фраза тут же улетела в никуда, мозг точно щёлкнул переключателем, и содержание капитанских дум изменило направление. Марков выстраивал в голове приблизительный план частного разговора со Шлицем, чтобы ничего не забыть, не пропустить, чтобы разговор получился продуктивным, однако естественным и как можно меньше унижающим капитана в глазах представительной персоны.
Марков перебирал плечики в платяном шкафу, будто подбирая свежую рубашку для торжественного выхода. Но резко остановился, перестал перебирать, вопросительно уставясь на висевшие рубашки: зачем, мол, перебираю одежду, когда должен просто надеть белую сорочку по форме? И, стянув с плечиков подходящую, стал переодеваться к вечернему застолью. Капитан стоял перед зеркалом гардеробного шкафчика и, лицезря свою статную, поджарую фигуру, застёгивал пуговицы… Как вдруг его откинула от шкафа воздушная волна. Он не понял, что это такое, но ощутил сильнейший удар и следом - сильную тряску судна.
Марков, опомнившись, что есть мочи бросился наверх, на капитанский мостик, на ходу застёгивая брюки. Он стремглав подлетел к рулевой рубке, к окаменевшему, безжизненному, бледному Чаковскому, бешено расширив глаза, молниеносно соображая, что произошло в его отсутствие и что нужно предпринять. Его «Адмирал Нахимов» шёл по инерции вперёд и вместе с тем весьма заметно ложился на правый борт, оставляя позади изуродованную с носа громадину балкера. Как бы то ни было, но опытный глаз капитана сию же секунду обозрел обстановку. Марков распорядился осмотреть пробоину и накинулся на Чаковского:
- Стоите, помощник, будто в штаны наср…! Вашу мать!.. – застыла в ночи полновесная нецензурная брань.
Он схватил бедного Чаковского за грудки.
- Что же это я?.. Какого чёрта стоите?! Тревогу! Шлюпочную тревогу!
Но в это мгновение погас свет.
- Они же обещали пропустить!!! – прозвучал в темноте полный глубокого и жалкого отчаяния крик второго помощника.
- А, поздно! – проревел Марков.
Заработало, слава Богу, аварийное освещение.
- Шлюпочная тревога! Шлюпки на воду! Чёрт! Поздно! Проклятие! Все за борт! – гремел капитан.
Но в то время, пока капитан отчитывал второго помощника, рядовые члены экипажа «Адмирала Нахимова» уже активно, отчаянно и, наверное, бесстрашно действовали, без приказов и команд «сверху».
В экстремальные, исключительные моменты жизни мозг человека начинает работать совершенно необычно: откуда ни возьмись, приходят сногсшибательные решения и производятся настолько чёткие, слаженные оптимальные действия, что в обыкновенной день диву бы им дался! В окружении паники и хаоса, которые воцарились на судне сразу же после столкновения, боцман «Адмирала Нахимова» однозначно принял командование по организации спасательных действий на себя. Так как пароход быстро уходил на дно моря, он, не дожидаясь чьих-либо распоряжений, почти мгновенно собрал попавшихся под руку моряков и приказал: «Плоты на воду!»
И матросы, вооружившись внутренними силами, до автоматизма подчиняясь единственному в этот момент здравомыслящему командиру, стали сбрасывать с кормы, носа и левого борта парохода спасательные плотики. К ним присоединились некоторые пассажиры-мужчины, кто смог в эти сумасшедшие минуты как-то укротить свой дух и подвигнуть себя к спасению людских жизней.
А на пароходе, переставшем жить, творилась неразбериха, сутолока, сущий беспредел физического и душевного движения людей, на который каждый из них реагировал в силу своей природной истинной натуры: кто спасал себя, расталкивая других в удушливом столпотворении, кто здесь же спасал других, забыв о себе! Молоденькие курсанты одесской мореходки, проходившие практику на судне, держась до последнего, скатывали бочонки-плотики с левого, задранного кверху борта парохода. Девушки-бортпроводницы и мальчики-стюарды в темноте, при нарастающем крене вправо, почти на ощупь шли к пассажирам, которые ещё находились во внутренних помещениях и не знали путей эвакуации, и выводили их наверх, освобождая из живого аквариума.
Старпом Праскурин, несколькими минутами ранее развлекавшийся разговорами с девушками в баре, опрокидывая стулья, ринулся из бара в свою каюту с неимоверной скоростью. «Господи, сохрани!» - бормотал он, хватая из сейфа какие-то бумаги и рассовывая их по карманам. «Господи, помоги!» - тряслись его нитевидные губы. Через считанные мгновения он рванулся на верхнюю палубу, не останавливаясь ни перед кем и чем. «Скорее в воду, в воду, в воду!» - пульсировало у него в затылке.
- Василий Емельянович, - услышал он свое имя.
Праскурин среагировал на жалобный, испуганный голос. Он совсем, казалось, забыл о том, что он, Василий Праскурин, есть единственный помощник капитана, который отвечает за безопасность людей на судне. Это он обязан был организовать всё так, чтобы люди имели представление о путях освобождения на случай аварии, чтобы они хотя бы знали, где расположены плавсредства и как спустить их на воду, каким образом, в конце концов, элементарно пользоваться надувными нагрудниками, которые сейчас многие надевали как попало, не умея закрепить пробки спасжилетов, и, когда прыгали в море, не могли в них держаться устойчиво – переворачивались на волне, выпадали из них и, если не умели плавать, гибли.
- Ну, что тебе? – торопясь, небрежно и грубо кинул он обезумевшей от страха девушке-проводнице.
- Что же нам теперь делать? - растерянно, ища поддержки, лепетала она.
- А, чёрт его знает! Делайте, что хотите! – отвесил спешащий, равнодушный Праскурин и благополучно-смело перемахнул за борт.
Плавал Праскурин превосходно. Он влез на маленький плотик, где кое-как приютились несколько бывших пассажиров. Рядом с ним притулился совсем юный парнишка, дрожащий от холода, как осенний лист. Вскоре поблизости от плота раздался низкий стон – в воде еле держалась женщина и мычала от боли. У неё, видимо, была пробита голова, потому что её лицо постоянно заливала кровь, тут же смываемая морской водой.
- Давайте руку, скорее! – позвал её парнишка и протянул к раненой растопыренную трясущуюся пятерню.
Праскурин оглядел плотик и больно ударил парня по вытянутой руке, зло провопив фальцетом:
- Ты что?! Смотри, она толстая какая, перевернёт плот! Жить надоело?! – он нервозно стал отгребать вперёд себя воду. – Пошла, пошла отсюда, жирная свинья!
Женщина хлебнула горькой воды.
- Помогите! – панически просила она. – Что выделаете?! Помо… - голова её исчезла с водяной поверхности.
Парень оторопело смотрел на Праскурина.
- Вы… вы фашист, - вымолвил ошарашенно он. – Вам вернётся сторицей!
- Заткнись, сосунок, а то и ты отправишься к ней! – убедительно отпарировал старпом.
Небольшой спасательный плотик качало волнами, и каждый из сидящих на нём – а это были женщины – хотел остаться в живых. И паренёк хотел жить и хотел, чтобы жили все женщины, которые его окружали. Поэтому, сдерживая гнев, чувство омерзения, вызванное присутствием труса Праскурина, и боясь оказаться вновь в море без опоры, все дружно стихли, отдаваясь дальнейшему самостоятельному течению событий.
- Вот так-то лучше, - пробурчал Праскурин, уцепившись за края скачущего на волне плота.
Чаковский на доли секунды застыл посреди своей каюты, куда совершенно сознательно направился, замкнувшись в себе, пробираясь сквозь всеобщий апокалипсис так, словно катастрофа эта его не касалась никаким боком, а происходила совершенно отдельно от него. Он застыл в стойке, широко расставив ноги, создавая равновесие, чтобы не упасть раньше времени, и без сомнений понимал безысходность своего положения, порождённую его виной. Сознание его просветлилось, улетучился страх. Перед ним прокрутилась кинолента его недолгой жизни, прокрутилась мимолётно, чуть тормозя «показ» лишь на самых ярких, почему-то прочно осевших в памяти, впечатляющих моментах. Ему привиделись усталые, добрые глаза матери, смеющееся личико сынишки. Он увидел запечатленную в зрительной памяти худенькую руку жены с длинными узкими пальчиками, нетерпеливо ожидающими, когда же, наконец, Саша наденет заветное обручальное кольцо, а оно никак не надевалось, от Сашиного волнения, наверное. Он даже ощутил легчайшее прикосновение капроновой фаты, щекочущей ему щёку, и вспомнил сладкий вкус родных женских губ. Он вернулся в день выпускного бала в училище, услышал звуки вальса в актовом зале клуба, почувствовал тепло девичьей талии под своей мужественной рукой и грохот открывающихся бутылок «Шампанского».
Он стоял, едва освещённый аварийным слабым светом, и физически испытывал, как кренится «Адмирал Нахимов», признаться, любимая и уважаемая им машина. Чаковскому стало очень жаль всего: жаль судна, которому он служил верой и правдой, жаль своей, на поверку оказавшейся капитанской бездарности, которая проявилась в трусости, как он считал, в панической боязни пойти наперекор указке диспетчера, боязни показать себя в критические минуты деловым, настоящим капитаном, истинным капитаном, расторопность которого, меткость ума которого явились бы основным условием того, чтобы трагедия не состоялась. Он слышал за своей спиной стоны и просьбы о помощи и винил во всём случившимся одного себя.
Именно он принимал решения и отдавал приказы. Именно он в отсутствие Маркова оставался главным судоводителем, которому подчинялись и люди на вахте, и сама машина. И он, Александр Чаковский, не справился с порученной ему ответственностью. При виде опасно приближающегося «Васёва» Чаковский четыре раза приказал изменить курс «Адмирала». Страх и паника, неуверенность и отсутствие веры в себя взяли верх. Не хладнокровие и расчёт, а паника – недостойно капитана, недостойно мужчины. «Надо было следовать прежним курсом, тогда «Васёв» прошёл бы у меня за кормой или ударил в кормовую часть, а не в среднюю. Последствия и потери были бы неизмеримо меньшими, - безнадежно корил себя Чаковский, - а, что теперь говорить! Если бы да ка-бы! Не справился! Не выдержал!»
Чаковский обозрел в умственном представлении всю тяжёлую, бурлящую картину кошмара, который сейчас творился вокруг гибнущего парохода, гибель сотен доверивших ему жизнь людей и утвердился в одном-единственном решении, прямолинейном и честном, на его взгляд: он виноват, и судить себя он будет сам. Ему было непомерно жаль собственной, ещё, в общем-то, молодой жизни, но отвратить неизбежность того, что в данную минуту должно было с ним произойти, он уже не мог. Раздался выстрел из табельного пистолета, и Чаковский рухнул замертво, раз и навсегда покончив со всеми «за» и «против», поставив окончательно все точки над «и».
Человек так устроен, что не хочет верить в собственную смерть. Он, безусловно, знает о ней, ему известен бесспорный факт собственной кончины, но… он не верит, до последнего дыхания надеется, что вдруг произойдёт небывалое чудо - и он всё же не исчезнет из этого прекрасного и мрачного мира. Человек так устроен, что не верит и в то, что именно он может вдруг попасть в мясорубку какого-нибудь непредвиденного, ужасного и даже смертельного случая. Когда мы слышим о трагедии, катастрофе, стихийном бедствии, войне и жертвенных последствиях обстоятельств, то всегда уверены: это где-то далеко от меня, это происходит с кем-то, но только не со мной. Если сугубо объективно мы и осознаём, что в непредсказуемой жизни с нами может статься что угодно, то субъективно такому знанию категорически сопротивляемся.
Капитан Ткаченко застыл на палубе сухогруза в этаком тупом онемении, в ощущении совершеннейшей беспомощности. По одну сторону он видел очертания носа балкера, размозженного, изуродованного ударом. По другую, противоположную сторону, вдали, он наблюдал жертву: «Адмирал Нахимов» двигался по инерции на юго-восток ещё метров девятьсот, постепенно ложась на правый борт, и погружался в неспокойное море. Прошло около шести-восьми минут, показавшихся целой вечностью – на поверхности морской воды стал виден левый борт парохода, походивший издалека на великанский лист белой бумаги. По этому листу карабкались люди, а на левом крыле висел сам капитан Марков и, срывая голос, отдавал последние команды, нужные или ненужные, - никто не оценивал: "Немедленно покинуть судно! Всем от судна! От воронки, от взрыва!» Две трубы «Адмирала» уже уходили под воду, и мог случиться взрыв котлов.
Пароход с сильным дифферентом на корму ушёл в пучину с креном в шестьдесят градусов, затягивая за собой десятки человек, которые не успели отплыть, либо по другим причинам не отплыли подальше. Над стремительно уходившим в глубину моря «Адмиралом Нахимовым» клубились большие пузырчато-пенные круги – края будущей воронки. А на многометровом водном пространстве бились, захлёбываясь, сотни людей. С высоты птичьего полёта эта картина виделась чудовищной панорамой: множество людей барахтаются в штормовом накате моря, и вся эта смешанная человеческая масса в воде напоминает вспенившуюся в объёме забродившую наливку, когда в ней появляются и копошатся винные черви, вскапывая фруктовую рыхлость своим нескончаемым движением.
В кромешной ночи, когда пространство до предела сузилось и ограничилось визуально, это людское месиво в воде, представляющейся маслянистой от скользящих лучей света, падающих с сухогруза, являло жутчайшее зрелище. Ткаченко смотрел на живую картину, но словно не видел её. До его ушей долетали человеческие крики, но, казалось, он не слышал их. Он не замечал и того, что его всего била нервная дрожь, а по лицу, от которого отхлынула кровь, катился градом холодный пот. Один вопрос мощной каплей долбил что-то в голове: неужели это произошло со мной?! Неужели это не кинофильм, а действительность? Смерть сотен людей – и по моей вине?
Капитан Ткаченко совершенно прозрел в сознании: его непростительно завышенная, переоценённая им самоуверенность уже имеет катастрофические последствия. Правильно или неправильно он вёл себя на капитанском мостике до трагедии – теперь не столь важно. Важно то, что гибнут люди, и смертей будет много, очень много! А чужой смерти ему не простит никто!
Где-то, на каком-то вираже человеческого гения случился сбой, осечка! Ещё раз провидение дало понять: человек не всесилен.
Связист сухогруза вёл переговоры по УКВ. На девятом канале звучал нетерпеливый голос с портнадзора:
- «Пётр Васёв» доложите обстановку, доложите обстановку! Наблюдаете ли «Нахимова»?
Связист на «Васёве» ответил:
- «Нахимова» не наблюдаем.
Прошло ещё пять минут.
Капитан Ткаченко всё стоял неподвижно, в оцепенении, в абсолютной прострации.
- Капитан! – громко звенел ему в ухо голос третьего помощника Зарюка. – Капитан, очнитесь! Товарищ капитан! Надо идти на помощь людям с «Нахимова»! Прикажите спустить мотоботы! Надо действовать!
Ткаченко не сводил глаз с величаво движущихся волн. Он отказывался слышать Зарюка и принимать происходящее.
- Чёрт ли дьявол! Товарищ Ткаченко! – гаркнул в отчаянии Зарюк. – А! – ругаясь, он сплюнул прямо на палубу, нарушая бортовой закон.
Смело взяв командование на себя, он твёрдо продолжал:
- Мотобот на воду! Малый вперёд! – Зарюк решил направить балкер к месту катастрофы.
При словах «малый вперёд» Ткаченко едва дёрнулся, словно после болевого укола, у него как-то смешно, но одновременно неприятно и некрасиво застучала от озноба челюсть. Он пришёл в себя. И все, кто видел его лицо, обнаружили, что из глаз несчастного капитана катятся слёзы.
Кто-то из моряков всунул ему сигарету и спичку. Ткаченко, вопреки собственному табу на курево, затолкал сигарету в рот. После нескольких затяжек он глухо отдал приказ:
- Оставить малый ход. Стоп машина!
- Стоп машина! – пошёл приказ в машинное отделение.
Ткаченко виновато, с тяжёлой грустью посмотрел на Зарюка и объяснил:
- Боюсь, «Васёв» может навалиться на тех, кто в воде. Спустить мотобот.
- Мотобот ушёл, - тихо отозвался Зарюк.
- Тогда спустить шторм-трапы и концы.
В малые секунды приказ был выполнен. Но эта мера не явилась посильной помощью для тех из барахтающихся в воде, кто очутился в море рядом с сухогрузом, – обессиленные люди тщетно пытались вскарабкаться на его борт, однако сухогруз был слишком высок. Кто-то, взбираясь по трапам, срывался и падал обратно в воду, не видя, куда летел, не зная, выживет ли он.
(Продолжение следует)