11
После двух съеденных пачек эскимо голода совершенно не ощущалось. Но я с большим удовольствием утолила непреходящую жажду минеральной водой и принялась за работу. Развернув большой белоснежный лист ватмана, я тут же отложила его в сторону и, как полагается, начала с малых эскизов. На бумаге возникали лица рабочих, знамёна и надувные шары. Я откинулась на стуле и закрыла глаза, чтобы представить себе общий вид плаката. «Надо было купить открытку и тупо срисовать. Но ты же своенравная и не ищешь лёгких путей!» — подумала я, сердясь на себя. Мелькавшие в памяти штампованные сюжеты, которыми заполняли городские улицы были трафаретны и банальны. Да и моё желание написать плакат вдруг начисто исчезло. Делая несколько набросков, я откладывала их в сторону и подходила к окну. Я сама не понимала, почему не могла сконцентрироваться на плакате, а думала, то о Любе и её чудодейственном шраме, то о фреске Микеланджело, на которой Высший Дух отделяет Свет от Тьмы.
Над городом опускались сумерки, а я продолжала ходить из угла в угол. В который раз, прохаживаясь мимо окон, я увидела, как к школе подъехал легковой автомобиль, сверкнул фарами и остановился. Подростки оживлённо погрузились в него и, хлопнув дверцами, отправились в ночное турне.
Поглощённая размышлениями, я не заметила, как возникший из глубины мрака огромный мужской силуэт промелькнул у забора и замер, вновь слившись с ночною чернотой. Он притаился и выжидал, уже теряя терпение. Когда на улице стало тихо и безлюдно, призрачный зверь, вышедший на охоту, прислушиваясь к звукам наступающей ночи, снова выступил из своего убежища. Его большая тёмная тень двигалась вдоль стены, сначала крадучись, затем быстро метнулась к запасному выходу и, щёлкнув замком, исчезла в проёме дверей.
Наконец-то принявшись за плакат, я изрисовала половину листов, но так и не озарилась никакой оригинальной идеей и была очень недовольна собой. «Ну что, Ваша творческая струя иссякла, Надежда Романовна? — с горьким сарказмом спрашивала я саму себя. — Как же так, Вы не способны создать элементарного плаката, а претендовали на живописца? Верно, Ваше место только у доски мелками рисовать, а не в художественной мастерской! И не смейте жаловаться на отсутствие творческой свободы. Вам не хватает не свободы, а таланта!» Я со злостью отбросила карандаш и обхватила голову руками.
Стук в дверь заставил меня вздрогнуть и насторожиться. Картина уже однажды пережитого насилия возникла перед глазами и от осознания, что всё это может повториться, бросило в жар. Как обезумевшая, я вскочила и огляделась в поиске тяжёлого или острого предмета. Мне попался на глаза заточенный карандаш. Я зажала его в ладони и бросилась к окну. Распахнув его, я уже приготовилась во весь голос кричать и звать на помощь.
Дверь медленно приоткрылась, и в кабинет вошёл учитель труда Рубин Андрей Михайлович. В первую минуту я не узнала его. Сейчас он был одет в элегантный тёмно-серый костюм и синюю рубашку и больше не походил на того неуклюжего рабочего в мешковатом грязном халате.
Увидев меня, стоящую с выпученными от ужаса глазами, он окинул взглядом классную комнату и, заметив лист ватмана и краски, понимающе кивнул. Я всё ещё не приходила в себя.
— Простите, я помешал? Я немного задержался и уже собрался уходить, но увидел свет в Вашем кабинете… — начал Рубин.
Не услышав от меня вразумительного ответа, он повернулся к двери и произнёс:
— Извините, не буду мешать.
— Нет, нет… Вы вовсе не мешаете, — откровенно поспешно ответила я.
Мне снова стало стыдно за своё несуразное поведение. «Во второй раз вляпалась в глупейшую ситуацию. Что он обо мне подумает? Какая-то ненормальная…» Я сконфуженно отвела глаза в сторону и сделала вид, что поправляю занавес.
Он стал разглядывать кабинет.
— А за что Вас сюда сослали? — неожиданно спокойно спросил он.
Я обернулась и ошеломлённо посмотрела на него.
— Почему Вы так решили?
— Потому, что это очень неудобный и даже… — он подыскивал нужное слово.
— Мрачный кабинет?
— Да.
— Вы же знаете, что в моём классе сейчас делают ремонт, — сказала я, неумело пытаясь поддержать официально принятую версию.
— В том-то и дело, что там ничего не делают.
— Как? Но Ядвига Вольфовна сказала, что … — покраснев, я осеклась.
Наши взгляды встретились. Я знала, что он говорит правду, но всё же избежала прямого ответа на честный, и, казалось, волновавший его немой вопрос: зачем и кому был нужен этот переезд. Мне не хотелось говорить с ним о случившемся. Впоследствии я очень пожалела о том, что сразу не раскрыла Андрею истинную причину моего гонения, даже не представляя себе, скольких несчастий удалось бы избежать.
— Вы же знаете, что именно обездоленные художники творят бессмертные произведения, — отшутилась я, хотя на душе было грустно-грустно. — И я тут… в ссылке рисую… Мне нужно к завтрашнему дню написать первомайский плакат, — я развела руками, указывая на поле моей бурной деятельности, то есть на разбросанные карандаши и измятые листы с эскизами.
Ощущая себя совсем потерянной под его пристальным взглядом, я потёрла лоб и выдавила из себя свой окончательный приговор:
— А у меня ничего не выходит.
Рубин спокойно подошёл ко мне и сел рядом. Рассматривая мои зарисовки, он покачал головой и еле слышно произнёс:
— Это бывает, когда силы на исходе, а до берега ещё очень далеко. Самое главное — снять маску с глаз, чтобы не мешала видеть.
Я вопросительно посмотрела на этого странного учителя труда, совершенно незнакомого мне человека, будто спрашивая себя, не слишком ли я доверчива и откровенна с ним. Я сама поразилась тому, как быстро и легко доверилась ему и была очень удивлена, что он не высмеял меня и не ушёл. Он оставался задумчивым и серьёзным.
— О чём Вы говорите? Какую маску? — не понимая значения его слов, переспросила я.
— Которая делает нас слепыми. Из-за которой я когда-то чуть не погиб.
Я снова удивлённо взглянула на него, похоже, что и он решил открыться мне.
— Что же такого произошло? — с искренним участием спросила я.
— А Вы никуда не спешите?
— Уже нет.
Я сгребла листы и отодвинула их вместе с красками в сторону. Рубин, не моргая, долго смотрел мне в глаза, сел и неторопливо начал говорить.
— Десять лет назад, когда я оставил службу в армии и вернулся домой, я ещё размышлял над тем, чем занять своё будущее. Для начала хотелось провести свой отпуск у моря, о котором только и мечтал все годы службы, проведённые в горах и пустыне. Плавал я хорошо, был вынослив и физически тренирован. Но это так, к слову. И вот, в первый же день, прихватив с собой купленную по дороге маску для подводного плавания, я отправился к морю. Побродив по берегу, я нашёл полудикое, безлюдное место и буквально бросился в воду с головой. Я был на седьмом небе от счастья и так увлёкся, что не заметил, как начало темнеть, и как далеко я заплыл. Береговые огни светили уже слишком тускло. Тут я почувствовал, что под маску начала просачиваться вода. Но даже не это испугало меня. Так иногда бывает, если маска негерметична. Видимо, и в этот раз подвела некачественная резина. От морской воды мутился взгляд и пекло глаза. Я попытался снять маску, но она странно скользила в руках и не поддавалась. Вторая попытка привела к тому, что я, потеряв равновесие, чуть не захлебнулся. Наглотавшись солёной воды, я восстановил дыхание и сконцентрировался на потемневших очертаниях берега, наклонив голову так, чтобы собравшаяся в маске вода не мешала смотреть. Я всё же успокоил себя и, подцепив резиновый ободок, освободился от просочившейся под маску воды. Но снять эту, будто заговорённую, маску я по-прежнему не смог. Бросившись вперёд, я проплыл какое-то расстояние в сторону береговых огней. С каждой минутой силы покидали меня, а темнота скрывала несущиеся на меня волны. Я был молод, к тому же слишком самоуверен и не допускал мысли, что мог просто утонуть... К сожалению, я переоценил свои силы, меня охватила паника, но всё же я упрямо твердил себе: «Главное, оставаться на плаву и не терять самоконтроля». Наступил момент, когда я понял, что перестаю контролировать ситуацию и уже не справляюсь с морской стихией. Тогда меня захлестнуло такое отчаяние, такая злость на себя за глупые, безрассудные, подобные этому поступки, которые я часто совершал в жизни, не думая о последствиях, и за которые не раз мог поплатиться своей или чужой жизнью, что я начал… молиться Богу. А что ещё остаётся человеку в свой последний час?
— Но Вы же не погибли! — воскликнула я, вся поглощённая его рассказом.
— Если я сижу сейчас перед Вами, значит, я жив. А в тот момент я прощался с этой жизнью навсегда. Меня стало уносить ещё дальше от берега. У меня закружилась голова. В ожидании своей последней волны —то ли от злости, то ли от безысходности — я ещё раз вцепился в маску, и она неожиданно легко снялась. Освободившись от неё, я едва смог увернуться от удара разбушевавшейся стихии, ведь силы уже покинули меня. И тут я увидел плывущее возле меня бревно.
— Бревно?
— Да. Обыкновенное деревянное бревно. После, когда я его рассмотрел, увидел, что оно было не трухлявым, а довольно массивным, свежим, хорошо обтёсанным.
— Откуда же оно появилось? Не упало же с неба?
— Конечно же нет. Всё это время оно плыло рядом. Я не замечал его, потому что у меня была маска. Она не помогла мне, а наоборот, чуть не погубила меня. Я сделал решительный рывок и ухватился за бревно. Так, держась за него, и добрался до берега. Пока плыл, я беззвучно плакал. Плакал от счастья и от благодарности уже и не знаю, к кому. Но тогда я понял, как же слепы мы бываем в стремлении воплотить в жизнь свои желания и амбиции, как самоуверенно играем с дарованной нам Богом жизнью. Не исключено, что Он и впрямь внял моему искреннему раскаянию и подарил мне ещё один шанс.
«Всегда есть ещё один шанс…»
Он широко улыбнулся, увидев мой немигающий взгляд.
Я вспомнила о чуде, которое произошло с Любой и воскликнула:
— Андрей, Вы верите в чудо?
— Верить в чудеса, — вдумчиво и медленно произнёс он, — значит верить в Бога. Допустим, это было одно из множества брёвен, которые по каким-то причинам плавают в море, но, чтобы случайно оказаться в нужный момент рядом с утопающим, это маловероятно. Если…
— Если?..
— Если всё-таки допустить, что какая-то высшая сила направила его ко мне, значит надо признать, что действовала и другая сила, не позволявшая мне снять маску с лица. И я понял, что в этом противостоянии победил божественный промысел. Те, кто пережил подобное, начинают жить… «изнутри», что ли, видеть глубину и не замечать поверхностных вещей. Это значит — по-другому относиться к обманчивому лоску, мимолётным желаниям и опасным амбициям, не зависеть от чужого мнения, а просто свободно дышать в согласии с самим собой, со своим сердцем, осознавая причину и следствие, а самое главное — ценить свою жизнь и не отбирать чужую.
— А мне ещё не приходилось рисковать своей жизнью, — зачем-то сказала я.
— Ну и слава Богу. Я никому ещё не рассказывал этой истории, Надежда Романовна, а ведь у неё есть продолжение.
Я не сводила с него своего взгляда. Мне было ясно всё, что он говорил, будто наша беседа — это возвращение к когда-то прерванному нами разговору.
— Мне можно узнать продолжение? — тихо спросила я, будто тоже хотела сохранить это втайне.
— Продолжение?
Рубин встал и подошёл к распахнутому окну. На город опускалась ясная звёздная ночь. Поднявшийся ветер шелестел листвой у самых стёкол, но было по-прежнему тепло и тихо. Школа погрузилась в безмятежный сон, и только в моём кабинете светились окна. Но почему-то школьный сторож не заметил этого. Впрочем, я знала о его слабости к спиртному. Похоже, и сейчас, осушив пол литра, он крепко спал в дежурке.
— История долгая и необычная… — сказал Андрей, задумчиво глядя в ночное небо. — Сейчас могу только одно сказать: после этого я и решил стать школьным учителем труда.
Слегка прикрыв окно, Андрей вернулся к столу и взял один из эскизов.
— А как же плакат? За невыполнение домашнего задания у Вас будут большие проблемы.
«Да, ведь осталось так мало времени! Придётся работать ночью», — я вздохнула, не скрывая досады.
Он это заметил и предложил:
— Уже поздно. Оставьте его на завтра.
— Нет. Завтра утром он уже должен висеть на стенде, — я обхватила голову руками.
— Хорошо, тогда и я остаюсь, — он посмотрел на часы и еле заметно вздохнул, но встретившись со мною взглядом, как обычно, широко улыбнулся: — Я вновь готов к труду и обороне.
— Но Вас, наверное, ждёт... жена.
— А вот и не угадали, я не женат.
— Значит, просто какая-то любимая женщина…
— Да, вы правы, я её действительно очень люблю…
— Тогда извините за назойливость, — я отвела глаза в сторону, чтобы он не заметил моего огорчения. — И Вам действительно лучше… идти домой. Я по себе знаю, что значит ждать и… оставаться в одиночестве.
— Да, я счастлив, что есть на свете человек, который искренне любит и даже порой очень балует меня, — он поймал мой взгляд и с невозмутимой улыбкой продолжал: — И эта женщина простит мне всё на свете и будет ждать меня, сколько понадобится.
Я удивлённо посмотрела на него. Рубин нахмурился и тихо спросил:
— Разве Вам неизвестно, что такое мама?
Я отвернулась к окну. Мне было ужасно стыдно. Разве могла я забыть… что такое МАМА. Я вспомнила свою маму! Её милый образ… Её печальные глаза…
После долгой паузы я собралась с духом и сказала:
— Восемь лет назад, в ноябре восемьдесят шестого… не стало моей мамы. Они с отцом были инженерами-экологами, часто ездили по стране. По бывшей стране… Изучали причины катаклизмов природы и резкого изменения климата, искали всевозможные меры защиты окружающей среды. Оба углублённо занимались проблемой утилизации химических и ядерных отходов. А в том ужасном восемьдесят шестом поехали в Чернобыль, чтобы собрать нужный научный материал и проследить за состоянием атмосферы в этом районе. А заодно познакомиться с новой программой системы управления и защиты реактора, которую разрабатывали тогда наши ядерщики… — у меня дрогнул голос. — Я тогда уже училась на первом курсе педагогического института и, не подозревая ни о чём, ждала их возвращения. Только через неделю мне сообщили, что отец через три дня после аварии умер… Он оказался в самом эпицентре взрыва. Папа был один из немногих, выступавших против эксперимента «любой ценой». Маму эвакуировали в Москву намного позже, когда уже было всё сильно заражено… У неё развилась лучевая болезнь. В институте я сразу взяла академический отпуск и поехала к ней. Сначала она была изолирована, но позже уже сама целых полгода не подпускала меня к себе, боялась заразить радиацией… Я тосковала и плакала, а она была сильной и молчала, не позволяя проявлять свой страх и жалость к себе. Её печальные глаза, которые я часто видела за окном больницы во время наших молчаливых встреч, светились беззаветной любовью. Эти добрые мамины глаза я не забуду никогда…
Я отвернулась и закрыла лицо руками.
— Простите… — Рубин подошёл совсем близко, так, что было слышно его прерывистое дыхание.
— Я никогда и никому об этом не говорила: иногда мне кажется, что она где-то рядом. Она всегда снится мне. И когда мне особенно плохо, я чувствую, как она согревает меня своей любовью, и порой я пою песни, которые она мне когда-то пела. — я обернулась и встретилась с внимательным взглядом Андрея. — Знаете, Андрей, я никогда не интересовалась религией, но в последнее время часто задаюсь вопросом: почему так обесценена жизнь, ведь она даётся лишь однажды? Почему мы сокращаем друг другу и без того столь краткий срок, отпущенный нам свыше? Почему мы убиваем друг друга?
Андрей взял меня за руки и тихо произнёс:
— Ни одна цель, которую бы люди посчитали великой и благой, не стоит того, чтобы ради неё убивать, а значит приносить в жертву другую душу. Я читал Библию и понял, что если все-таки существует Бог, то единственная допустимая для Него жертва — это самопожертвование, жертвование своей жизнью ради жизни других. Не отнимать, а отдавать жизнь — это, воистину, величайшее благо.
— А Вы сами верите в бессмертие души? — прямо спросила я. Мне самой давно хотелось услышать ответ на этот вопрос.
— По крайней мере, Душа не знает религий и не придерживается ритуалов, после смерти она устремлена лишь туда, где ей предназначено быть по природе вещей, по законам вселенной. А живым остаётся только верить, что это не конец. И если Бога нет, то есть нравственное судилище, как сказал бы Кант, есть моральный закон. И каждый волен выбирать. Лично я стал кое-что понимать…
Я вопросительно смотрела на него. Он умолк, о чём-то задумавшись, а после неожиданно деловито продолжил:
— Но это уже другая тема и другая история. Я твёрдо обещаю, что когда-нибудь отвечу и на этот вопрос. Но не сейчас… У нас ещё есть важное дело, — он посмотрел на сдвинутые в сторону листы бумаги и, склонившись ко мне совсем близко, прошептал: — Давайте сделаем его вместе!
— Вы умеете рисовать? — затаив дыхание, поинтересовалась я.
— Нет, рисовать плакат будете Вы, иначе все заметят, что это сделал учитель труда, который только и способен махать малярной кистью.
Он рассмеялся и протянул мне карандаш.
— Я буду смотреть. Можно?
Я кивнула, с трудом скрывая своё огорчение.
— Хорошо. Предлагайте идею!
— Идею? Мир! Труд! Май!
— И всё?
— А что ещё надо?
— Знамёна!
— Да, точно, и рабочего с молотком! Хотите, попозирую?
Произносил он это совершенно серьёзно, но глаза с прищуром открыто смеялись надо мной.
— Нет, нет, для школы это не подходит, — ответила я.
— Тогда нарисуйте детей. Школьников с портфелями. Ведь они тоже трудятся, только за партами. Дети особенно сильно радуются весне и искренне не хотят войны, — он добавил уже серьёзно.
— По-вашему, взрослые «не искренне» не хотят?
— Взрослые одевают маски, за которыми скрываются их подлинные мотивы. И, к сожалению, порой они сами о том не ведают. Рисуйте детей!
Я посмотрела на часы. Они показывали уже половину двенадцатого ночи. Понемногу меня начала одолевать усталость, но я упрямо старалась не показывать этого и решительно развернула рулон ватмана, чтобы нанести окончательный рисунок.
Продолжение следует...
http://proza.ru/2023/09/26/1676