Бег с барьерами. Не про спорт

               

                1.

     Умерла Антонина.
     Что это она? В сорок два-то года? Может, ошибка?
     Клара Андреевна вновь  и вновь перечитывала телеграмму. Адрес, фамилия – всё так. Из ЛопушкОв.
     Господи! Тоня умерла! Как же это?!
     Клара Андреевна заметалась по квартире.
     Ну ладно бы, Варвара скончалась. Восьмой десяток. Или Николай хотя бы. Пьяница. Пятновыводитель какой проглотил или замерз – ну это хоть понятно. Но почему Антонина? Вроде и не болела ничем.

     Давно ли удирали они с ней от неугодных кавалеров? Клара Андреевна ясно, словно это было вчера, вспомнила теплый июльский вечер, крепкие Тонькины ноги в ссадинах и расчесах, бегущие по колкой скошенной траве. Коса тяжелым канатом билась по широкой спине. Клара Андреевна, тогда еще Клава, задыхаясь и спотыкаясь, отставала.
     - Ой, не могу, - рухнула она, наконец, в борозду среди худосочных кукурузных ландышей.
     - Ты чего? – подскочила к ней Тонька. – Ногу подвернула?
     - Кажется, - поморщилась Клава.
     - О, Господи! Ну держись.
     Сильными руками она подхватила пострадавшую под мышки и потащила. И столько силы было в молодом ее крепко-сбитом теле, что Клаве на мгновение показалось, будто тянет ее не Тонька, пятнадцатилетняя девчонка, двоюродная сестра, к тому же младшая, а слон, которому впору бревна ворочать. В конце концов они опять завалились в какую-то канаву.
     - Слушай, а чего мы так несемся? – закрутила головой по сторонам Тонька. – Их уже и не видно давно.
     Им было по пятнадцать-шестнадцать лет в ту пору, не больше. И они впервые ходили на танцы в Мошкино. Пристроились к взрослым девчонкам и пошли. В Мошкино был военный городок. Тесная дощатая танцплощадка зеленела солдатскими мундирами, и ядреный запах гуталина забивал робкие ароматы дешевеньких духов. Девчонки разбрелись кто куда со своими кавалерами, и они с Тонькой остались одни. Впрочем, какое уж там одни! Их приглашали наперебой. Особенно усердствовал маленький юркий армянин. Впившись черными пальцами в сдобный Тонькин локоток, он жарко дышал в ухо: «Тоня, я пра-а-шю вас!». И столько таинственного, жуткого и манящего было в этом «пра-а-шю вас», что Клава, невольно перехватившая чужие объяснения, с досадой и разочарованием глянула на своего молчаливого поклонника, невинно пламенеющего ушами на закатном солнце. Всегда Тоньку любили сильнее.
     - Ой, ну и дурочки же мы! – засмеялась вдруг Тонька, сидя в канаве. – У них ведь отбой, у солдат-то. Это же не наши местные, которые до утра за девками могут гоняться. А солдатики спят, небось, в своей казарме и думать про нас забыли.
     Нет, все-таки Тонька была какой-то неинтересной. Непоэтичной. Почему сразу – «спят»? Клава сразу представила, как лопоухенький ее Толик (или Витёк – теперь Клара Андреевна не могла точно припомнить) лежит, глаза в потолок, и мечтает о ней. Или даже сочиняет стихи про любовь. Нет, он, конечно, ей не нравился, но уж он-то наверняка в нее
влюбился. А уж Тонькин-то армянин… Страшно представить. Наверное, наволочку в ярости грызет и рыдает горючими слезами.
     - Где-нибудь у себя на гражданке в городе они б на нас и не взглянули, - продолжала Тонька беззаботно, покусывая травинку. – Знаешь, армянки какие красивые: стройные, черноглазые. Где уж нам.
     Клава недоверчиво глянула на сестру. Что она, на комплимент напрашивается? Или, действительно, не подозревает, какая она? Конечно, в Армении есть красивые девушки, но такой там наверняка нет. Коса расплелась, и золотые волосинки, обрамлявшие лицо  Тонькино, пропотев, кучерявились еще сильнее. Круглые, словно циркулем очерченные, глаза были столь интенсивного густого серо-голубого цвета, что казалось, разбавь эту краску водой – и богатого колера хватит на добрый десяток пар глаз. И все столь удачно и  гармонично сочеталось в этом прелестном и вместе с тем простом лице ее, что нельзя было не любоваться им.      
      
     И вдруг такое… Антонинино тело, такое сильное, такое крепкое, та девочка из недалекого в общем-то июльского вечера – и вдруг лежит где-то в морге на холодном столе… Это было дико, нелепо. Как же тогда жить ей, Кларе Андреевне, с ее далеко не безукоризненным организмом?

     Года два назад старенькую избушку Антонины снесли, дав однокомнатную квартиру. Замуж, как это ни странно, она не вышла. Клара Андреевна так ни разу и не побывала в новой Антонининой квартире. А что, хорошо, должно быть, жила. Чистенько, уютно, спокойно. Ни тебе мужа-пьяницы, ни свекрухи-грязнули. Всегда Тоньке везло больше, чем ей. Наверное, и мебель новую купила. Кому-то сейчас достанется это гнездышко? Эх, знать бы все  заранее, прописать бы туда Артура. Конечно, Лопушки – дыра, но можно было бы обменять с доплатой*. Хоть какой-нибудь, а угол парню был. Да что теперь думать!

  *В советские времена местожительство возможно было поменять только обменом квартир

     А вот на вещи претендовать можно. О, что тут начнется! Ведь Варвара еще жива. Такие до ста лет небо коптят.
     Пузырек вызванивал дробь о край стакана. В волнении Клара Андреевна перекапала лишнего.
     Нет, нельзя так волноваться. Наверняка должно быть завещание. Ведь у Антонины нет близких родственников.. Варвару она тоже недолюбливала. Ну а про Варвариного Николая и говорить нечего. Тонины ковры – на пропой! А вдруг нет никакого завещания? Вдруг это несчастный случай?
     Клара Андреевна схватила телеграмму.
     «Умерла Васильева Антонина похороны 15».
     Значит, умерла. Если бы несчастный случай, написали бы «трагически погибла». От чего она хоть умерла? Вроде, не болела ничем. Совсем недавно заезжала, бодрая, веселая.
     Было это года три назад. Ах, как нехорошо всё получилось в тот вечер! Она заявилась некстати – у Виктории Анатольевны, ближайшей подруги и начальницы Клары Андреевны, была примерка. Клара Андреевна вметывала рукав прямо на клиентке, и вдруг звонок.
     - Пустите бедную родственницу на постой. – На пороге , обвешанная по-деревенски попарно связанными котомками, стояла сияющая Антонина. Платок сполз на плечи. Волосы растрепались. – Не успела я. Последний автобус на ЛопушкИ перед носом ушел. Я про тебя и вспомнила. Дай, думаю, у Клавди заночую. Как-никак сестра двоюрОдная. Ну, здравствуй, - она звонко чмокнула Клару Андреевну холодными с мороза губами, - 
тыщу лет не виделись. Здравствуйте, - поклонилась она Виктории Анатольевне.
     Боже! «Клавдя», «Лопушки», «сестра двоюрОдная»! – и всё это в присутствии Виктории, которой известно, что вся родня Клары Андреевны коренные ленинградцы, а двоюродная сестра замужем за полковником.
     А этой клуше хоть бы что! Прекрасный цвет лица. Ни одной морщины. Рот до ушей. И чего цветет? Ей-то чему радоваться? Замужем ни разу не была, живет в дыре, работает на какой-то фабрике. А туда же, довольна, будто только что из круиза по странам Европы вернулась. Клара Андреевна всегда не любила Антонину за эту беспричинную веселость. Пустосмешка. Потому и в жизни у нее все не так, как у людей. Вот и теперь. Хоть бы сообщила, что болеет. Может, лекарства какие нужны были. У Клары Андреевны хорошая знакомая в центральной аптеке. Да и о родственниках надо ж хоть немножко думать – теперь вот квартира неизвестно кому достанется*. Неудивительно, если и завещания 
_____________________________ 
*В СССР только кооперативные квартиры были частной собственностью. Большинство же квартир после смерти квартиросъемщика переходило государству, если там никто не был прописан.
________________________________________________________ 

не окажется. Чует сердце, что придется иметь дело с Варварой. А эта баба своего не упустит. Хотя, куда ей?! В семьдесят-то лет! Все пойдет на пропой Николаю. Не сейчас, так после Варвариной смерти. Ведь помрет же она когда-нибудь.
     А у Антонины при всей ее непрактичности кое-что было: и золотишко, еще от матери оставшееся, старинное, а потому тем более ценное, и хрусталь. Антонина на своей фабрике всю жизнь в передовицах да общественницах ходила. Так ей за доблестный труд на 8 марта много хрусталя понадарено. Еще два ковра там: один большой новый, второй – старенький, маленький. Зато наверняка чистошерстяной, ручной работы. Вот приедешь завтра на похороны, а там – голые стены. Все подберет эта карга старая, чтоб только другим не досталось. А на нее, на Клару Андреевну взвалят все хлопоты по похоронам и поминкам. Разве она, со своим характером, сможет отказаться?! Всегда за всех везет. А уж денег уйдет!
     Продукты придется из города везти. В лопушковских-то сельмагах кроме кильки в томате да плавленых сырков нет ничего. Надо будет завтра к Серовой в гастроном заглянуть. Порадовать грымзу эту герленовской крем- пудрой (Клара Андреевна работала в отделе парфюмерии). Хотя нет, больно жирно на нее такое сокровище тратить. Обойдется флакончиком «Быть может». Или кремом женьшеневым.
     С первым автобусом уехать не удастся. Надо снять деньги с книжки, забежать к Серовой. С вечера хоть одежду приготовить. Платок черный есть. А чтобы не выглядеть клушей, можно прицепить старенький шиньон. Их, правда, сейчас уже не носят, но для похорон в самый раз. Все-таки затылок будет приподнят. Сапоги придется обуть старые. А вот дубленку она все-таки наденет. Авось, могилу ее копать не заставят.
     Она представила себя со стороны: элегантная, слегка полнеющая дама со скорбью во взоре. Это вам не какие-то там лопушковские тетки в плисовых жилетках.


                2.

     С детства знала она эту площадь, задушенную сугробами зимой, и седую от пыли летом, вымощенную квадратными плитами, между которыми пробивалась истоптанная ногами травка. Кроме дощатого автовокзала на площади стояла церковь и примыкал базар. Отсюда же вытекала главная улица, Пролетарская, хотя больше бы подошло ей название Крестьянская. Резные наличники, палисадники с сиренью.
     Здесь, вдалеке от памятников архитектуры, фонтанов и стриженых газонов суждено ей было родиться и провести детство. Может быть поэтому так любила Клара Андреевна красивые заграничные фильмы, особенно индийские, с красивой любовью, с иными прекрасными людьми, с иным миром. Она выходила из темного кинозала окрыленная только что увиденным. Но тут же нависала над ней ненавистная обыденность. И она одиноко плелась по улице, пусть уже не лопушковской, а областного центра ( но все равно – дыра!). и вместо бархатных газонов, вместо белой виллы под пальмами ее ждал двор, загороженный ящиками и коробками овощной лавки и провонявший кошками подъезд.
     Лопушки же, с его заросшими лебедой и крапивой улочками, тем более были чужды ей. Раздражали словоохотливые , любопытные бабки. «Дочуш, а ты не Зинкина ли девка будешь?» Но где-то в глубине души – она и сама не признавалась себе в этом – Клара Андреевна все же любила бывать в Лопушках. Только здесь, среди людей, по ее мнению далеко отставших от нее, она чувствовала себя преуспевающей городской женщиной, которой все должны были завидовать.
     На месте старого Антонининого дома, дома, где когда-то проживала и Клара Андреевна, высились корпуса фабрики. Вдоль солидного забора шеренгой выстроились прутики недавно посаженных деревьев. А Варварин домишко уцелел. Глядел на фабричные ворота маленькими близорукими оконцами, наглухо заросшими голенастой, опять-таки провинциальной, геранью. Двор, захламленный досками, бочками, ворованными ящиками, был аккуратно припорошен снегом. На дверях висел замок.
     И везло же этой бабке всю жизнь! Как боялась она, что эту ее конуру собачью снесут, и она лишится огорода. И ведь не тронули. Хотя любому нормальному человеку на руку был бы подобный снос. Интересно, что бы стала делать Варвара в современной квартире? Без своих огурцов. Без базара. И куда ей? Кому деньги оставит? Может, девчонке Николаевой на книжку кладет? Вот только Кларе Андреевне ничего никогда с неба не падает. Всего самой добиваться приходится. Всё своим горбом. Вот и сейчас предстоит схватка с Варварой, а может, и не только с ней. Надька-то, дочка Колькина, взрослая уже. Небось, такая же ухватистая, как и бабка.
     Николай, тот опасности не представлял. Напьется – и спать. Варваре и здесь повезло. Обычно после очередного запоя Николай, смирный и виноватый, тюкал топором в закутке у сарая, налаживал насос, качал воду, ладил парники и даже полол грядки. А Варвара отводила душу. Сломавшись в пояснице, из последних силушек таскала она по огороду свои высохшие старушечьи мощи, обреченно сморкалась в передник.
     - Мам, ну ты чо, мам? Болит спина-то? Ну ты полежи поди, мам, - переживал Николай.
     Но, скорбно поджав бескровные губы, старуха продолжала упорно ковыряться в грядках, всем своим видом давая понять, что недолго уж, ох недолго!, топтать ей земельку родимого огорода.
     Когда же Николай снова запивал, и высокохудожественный храп сотрясал стены ветхого крова, Варвара, утратив сердобольного зрителя, тут же забывала про свои хвори и вихрем носилась по огороду. И всем-всем, кроме дурня Николая, было ясно, что эта бабка сама переживет кого угодно.
     Лопушки были для нее как бы продолжением своего огорода. Найдешь ли здесь человека, которого бы она не знала, чьим жизненным процессом не пыталась управлять?
Свадьбы и похороны служили ей отдохновением от аграрно-торговой деятельности. Но поскольку в последние годы молодые лопущковцы  зачастую игнорировали ее заботы, то Варваре приходилось заниматься, в основном, похоронами. В знании тонкостей печального ритуала ей не было равных.
     Новый дом Антонины Клара Андреевна отыскала без труда. На ее звонок из глубины квартиры кто-то крикнул: «Не заперто». В светлом проеме дверей, ведущих в комнату, возник силуэт девочки-подростка. Девочка застыла на мгновение, пытаясь разглядеть в полумраке прихожей вошедшую, и кинулась на грудь Кларе Андреевне.
     - Тетя Клава! Ох, тетя Клава… - и она зашлась в беззвучном плаче.
     Клара Андреевна всплакнула сама, вспомнив в просветленных слезах, что ее, действительно, зовут тетей Клавой.
     Девочка была Надей, дочерью Николая. Клара Андреевна не столько узнала, сколько догадалась, что это именно она. И не подросток она вовсе – кого-то уже родила.
     - Ну что ж мы стоим? – пришла, наконец, в себя Надя. – Да не разувайтесь вы. Какое уж тут разуванье, - обреченно махнула она рукой.
     Клара Андреевна, замирая, вошла в комнату.
     - А где же… она? Тоня?
     - В морге, - прошептала Надя распухшими губами. – Еще не привезли.
     - От чего она умерла?
     - Рак. Как она мучилась… - Надя надолго замолчала, вздрагивая в рыданиях. В комнату уже вползали тревожные сумерки. Но женщины продолжали сидеть в темноте, не догадываясь включить свет.
     - Я только сейчас все поняла. Только сейчас, - заговорила, наконец, Надя, комкая мокрый платок. – Вы ведь знаете, тетя Клава, я мамы своей почти не помню. И я все время у тети Тони пропадала. Рядом ведь жили. Она и в садик меня водила. Бабушке некогда всегда, у нее огород. Папа, он, конечно, добрый, но вы же знаете, он выпить любит. И я все с ней, и с ней. И в первый класс она меня отвела, и на родительские собрания ходила. И всегда такая веселая. Весь город ее знал.
     - А завещание она написала? – решилась, наконец, Клара Андреевна задать вопрос, давно ее тревожащий.
     - Завещание? – Надя глянула зареванными глазами, не понимая. – Зачем?
     Ну вот, так и есть! Болеть раком и не оставить завещания, когда у тебя нет близких родственников – на такое способна только Антонина. Теперь начнется !
     - Она ведь скрывала, что болеет. Не хотела нас расстраивать.

     Клара Андреевна тихо прошла в кухню. Щелкнула выключателем. Здесь стоял всё тот же громоздкий буфет и самодельный стол. Клара Андреевна узнала их, хотя они были выкрашены белой водоэмульсионной краской. Но зато сама кухня! Это не ее, Клары Андреевны, клетуха, где и двоим не разойтись. Фамильный «Зингер», с детства знакомый до последней завитушки на черном узорчатом столике с педалью, тоже находился тут. Ну уж без «Зингера» она отсюда не уедет! А свой «Veritas» настроит только на закрутку и обработку петель.
     Клара Андреевна вышла в прихожую, заглянула в сияющую кафелем ванную. А она-то всю жизнь мучается с дровяным титаном! Всегда этой Тоньке везло больше, чем ей.    
   Вконец расстроенная, она вернулась в комнату, включила свет.
     - Я только теперь поняла, почему она все вещи свои стала раздаривать, - вновь горячо заговорила Надя. – Мне норку отдала. Я ей говорю: «У меня это пальто еще хорошее, да и некогда мне по примеркам ходить – ребенок на руках». «Ничего, - говорит, - потом когда-нибудь сошьешь. Выбражай, пока молодая». Серьги еще подарила, золотые. И крепдешин. Потом гляжу, Татьяна, подруга по работе, в ее босоножках ходит. Я тогда подумала, что она ей их продала. А теперь уверена, что тоже – подарила. Красивые такие босоножки, югославские. А бабушке машину стиральную отдала. «Хватит тебе, - говорит, - тетя Варя,
в корыте полоскаться».
     Вот, значит, как! Кому угодно, даже Татьяне какой-то все пораздарила, а про родную сестру двоюродную и не вспомнила. Это она из зависти ей отомстила. Конечно, из зависти. Пережить не могла, что сестра теперь городская женщина, в торговле работает, замужем, пусть неудачно, но все-таки была. Не то, что она, старая дева!
     От волнения Клара Андреевна нечаянно проглотила валидолину.
     - А потом она нас с Павликом к себе забрала. – Надя выхаживала по комнате, комкая мокрый-размокрый носовой платок. – И прописала. Валерка мой к тому времени в Ленинград сбежал.
     Всё ясно. Значит, квартира с просторной кухней, с горячей водой, с лоджией – всё этой соплюхе. Прекрасно! А ее Артур пусть как хочет перебивается.


                3.

     Артур, конечно, без крыши не останется, Клара Андреевна постаралась отогнать тревожные мысли. Да разве их отгонишь? Что будет потом, когда он вернется оттуда? 
Клара Андреевна даже в мыслях боялась этого страшного слова – тюрьма. Каким он вернется? Она представила, как снова будут ходить домой его дружки, топать в сапогах по паласу, пить из ее чешских фужеров всякую гадость.
     Женить бы его. Конечно, Ольга, дочка Виктории, теперь безвозвратно потеряна. А как Клара Андреевна рассчитывала на этот брак! Так нет, ему, видите ли, Ольга недостаточно хороша. Упустить такой случай!
     Однажды, вскоре после возвращения из армии, он зашел к ней в магазин. Его появление произвело фурор не только на девчонок-продавщиц, с тех пор усиленно зауважавших Клару Андреевну, но и на Викторию Анатольевну, кстати выплывшую в торговый зал. Ничего не скажешь, хорош был сынок у Клары Андреевны, показать не стыдно.
     А через две недели они были приглашены на Олечкин день рождения. Слишком многого ждала Клара Андреевна от того зимнего вечера и потому не поскупилась на подарок. С Артуром была проведена соответствующая подготовка. Да, она не красавица, но это, скорей, положительное качество для девушки, с которой неплохо было бы связать свою жизнь. Она из хорошей семьи, девочка интеллигентная – музыка, английский язык, институт. И главное – квартира, уже построенная для нее родителями.
     Дверь открыла сама именинница. Худенькое невыразительное лицо ее, по случаю торжественного момента без привычных очков, при виде Артура вспыхнуло восторг
ом. Но птичьи неженские плечики ее, торчащие из розового японского трикотина, были так жалки, так худосочны, что Клара Андреевна невольно метнула тревожный взгляд на сына. Откровенная скука была прописана на красивом его лице. Буркнув, он сунул имениннице розы и стал без приглашения раздеваться, предоставив матери возможность блистать красноречием в поздравлениях и комплиментах.
     Они прошли в комнату. За парадным столом сидели разного вида девицы, жидко разбавленные парнями.
     Восхищенное «О-о!» вырвалось из грудей девиц и тут же воспитанно погасло. Задевая темной шевелюрой за дверной косяк, стройный, в черном велюровом пиджаке (где, как и за сколько приобретенном – об этом надо рассказывать отдельно), стоял он на пороге, небрежно, как должное, пропуская мимо ушей вздох всеобщего восхищения. Он присел за стол поближе к выходу, а Клара Андреевна, расстроенная неудачным началом, отправилась на кухню помогать хозяйке.
     Потом, когда были произнесены первые полагающиеся слова, и все дружно выпили и зазвенели вилками, порушая великолепие свекольных и морковных роз на салатах, он прищуренным взглядом стал изучать лица девиц – Клара Андреевна беспрестанно с
тревогой наблюдала за сыном – и вскоре исчез из-за стола. Она обнаружила его в ванной с какой-то пышнотелой девицей.
     - А чего? А чего я делаю-то? – поправляя гнездо прически, отговаривалась девица в ответ на слова Клары Андреевны о девичьей гордости.
     Кончилось тем, что он беспардонно вытолкал мать к гостям, а сам напару с той  девицей покинул квартиру.
     Клара Андреевна, уронив руки, сидела за потерявшим нарядность столом, не в силах даже помогать хозяйке мыть посуду и обреченно смотрела на танцующую под японскую аппаратуру  молодежь. В общем кругу, с лицом скучающей интеллигентки (а какое еще должно быть лицо у уважающей себя некрасивой девушки, которой предпочли другую?) вяло покачивала бедрами именинница.
     Жалость шевельнулась в груди Клары Андреевны к этой девочке, несчастливой, несмотря на уже построенную для нее родителями кооперативную квартиру, задаренную дорогими подарками, несчастливой от того, что никто никогда не умыкнет ее вот так с вечеринки.

                4.

     Где-то внизу послышалась возня, кряхтенье и приглушенные голоса.
     Несут! Ужас, жалость подступили к горлу. Дверь распахнулась. Затопали мужики, внося тяжелое.
     - Вот сюда, сюда. Осторожненько! – суетилась среди мужиков Варвара. – Клавдюшка! Тонюшко-то наша-а! – зарыдала старуха, кинувшись племяннице на грудь. Кларе Андреевне пришлось коснуться губами темной, морщинистой, словно скорлупа грецкого ореха, тетушкиной щеки.
     Мужики, кашляя, мялись в дверях.
     - Надо бы им… - шепнула Варвара, - а у меня, как нарочно…
     «Начинается», - с досадой подумала Клара Андреевна, доставая кошелек.   

     Ночевала Клара Андреевна в Варварином доме в одной постели с Надей. При других обстоятельствах подобный ночлег вряд ли понравился ей. Но сегодня это был наилучший вариант – рядом были живые люди.
     Потрясенная страшным, неузнаваемым и вместе с тем величаво отрешенным видом сестры, Клара Андреевна не могла заснуть. Впервые она видела это лицо, окруженное страшным великолепием последнего убранства, окаменело спокойным. Сколько помнила себя Клара Андреевна, всегда это лицо смеялось, разговаривало, плакало и пело. И казалось, что сегодняшнее Антонинино молчание обращено именно к ней, Кларе Андреевне. «Что, думаешь, тебя не постигнет та же участь? Не надейся». – словно говорило это лицо.
     Обиды на сестру за то, что она обошла ее в наследстве, больше не было. Варвара между делами шепнула, что Тоня оставила ей по страховке пятьсот* рублей. Конечно, тетушка   
 _______________________________________________   
 * Пятьсот рублей по тем временам немалые деньги      
________________________________________   
не забыла намекнуть, что с нее причитается на похороны, поминки и памятник.

     А ведь Клара Андреевна почти на год старше Антонины. В раннем детстве только и слышала: «Тоня маленькая, уступи ей. Ты старшая – ты должна». Так она и поступала: следила, чтоб Тонька не лезла в лужу, рассчитывалась в магазине и в кассе фабричного клуба, когда их стали самостоятельно отпускать в кино. Но и от нее, от младшей, требовалось соответственно послушание, невыпячивание перед старшей сестрой. Какое там! Нельзя, правда, сказать, что она была непослушной и строптивой, но что касалось
невыпячивания… С малых лет Тонька была выскочкой.
     Особенно это стало заметно в школе. Вполне могла бы октябрьская Тонька подождать годик, но матери отправили их в школу в один год, в один класс, чтобы было веселей учиться. Нечего сказать, оказали услугу! Посадили их за одну парту. И началось. Идет устный счет. Тонька сидит, как на кнопках, трясет рукой перед учительницей. И чего выскакивает? Никто еще не сосчитал, и она, старшая сестра, не сосчитала. И отличницей Тонька сразу стала, и старостой в классе, хоть и моложе всех была. И Тамара Васильевна ее больше всех любила.
     Однажды Клава случайно услышала обрывок разговора двух мальчишек-старшеклассников. Один из них упомянул ее имя. Она встрепенулась в радостном ожидании – не каждый день о тебе, скромной пятикласснице, разговаривают взрослые, с пробивающимися усиками, восьмиклассники.
     - А кто это такая? – спросил второй.
     - Тоньки Васильевой сестра.
     - А, я-то думал, - безразлично протянул собеседник.
     Вот как! Стало быть, ее знают не самое по себе, а только как Тонькину сестру?! Ну ладно, вы еще пожалеете об этом.
     Но самое мучительное началось в шестом классе. Это потом, лет в шестнадцать-семнадцать все разбиваются по парам. В шестом же классе все девчонки влюблены в одного мальчишку, а все мальчишки – в одну девчонку. И этой девчонкой опять оказалась Тонька. А ее, такую замечательную, такую…, никто не любил.
     Вот тогда-то она и решила доказать им всем. Она вырастет большой, уедет учиться в настоящий, не то что эти Лопушки, город. Про нее и подавно все здесь забудут. И вот она вернется. Взрослая. Красивая. По-городскому одетая. И все ахнут. Она станет работать, ну например, врачом. Нет, лучше она будет артисткой. И прославится, как Татьяна Самойлова. Или даже как Вертинская. И в Лопушки тогда можно будет не возвращаться. Вот еще, нужны ей какие-то Лопушки! Ее и так здесь все будут знать. А про Тоньку будут говорить: «Это какая Тоня Васильева? У которой сестра знаменитая артистка? А она будет жить в Москве. У нее будет красивый умный муж, какой-нибудь профессор или генерал, не то что все эти лопушковские дядьки-пьяницы, которые и говорят только по-деревенски. Жить она будет где-нибудь на Красной Площади. У нее будет такая квартира! Такие наряды! Она будет ездить в Париж, в Америку!
     Тогда-то она и полюбила красивые индийские фильмы с необыкновенной любовью, со справедливым, всегда счастливым концом и возненавидела эту дыру в которой выросла.
     А тихие провинциальные Лопушки, погруженные в свои будничные заботы, и не подозревали, какие бури, какие шекспировские страсти клокочут в душе тихой девочки.


                5.

     Последний раз траурно взревели трубы, и народ, вздыхая и сморкаясь, медленно потянулся к выходу. На заснеженном февральском кладбище ярко рыжел свежей глиной и пестрел венками еще один холмик.
     Народу на похоронах было много. Сплоченной группой держались фабричные. Много было старух.
     - Гроб-то харошай. На фабрике, поди, делали.
     - Не, Маруську Петрову на прошлой неделе в таком же хоронили. Таки счас делают.
     - Говорят, туфли на каблуку, на высоком, одеть хотели на покойницу-то.
     - Эк, на каблуку! Как же ей там, на каблуку-то?
     - Хорошо, Варька не дала.
     - Варька знат, чо надо делать.
     - А Клавку-то видали? Гороцка стала, не здороватца.
     - Это какА Клавка, Зинкина?
     - Тише ты. Вон идет.
     - Ос-с-поди, в тулупе приехавши! Неужто у ей пальта хорошего нету?
     - Дура, сейчас в городу тулуп сама модна одежа.
     О, как раздражали Клару Андреевну эти разговоры!

     Поминки были устроены в Антонининой, теперь Надиной, квартире. Народу набилось много. Шубы, пальто с дорогими воротниками, засаленные ватники и куртки не вмещались на вешалке и были горой навалены на сундуке в прихожей. А люди все приходили, оставляя на полу грязные лужицы растаявшего снега.
     Удовлетворенность от того, что от Антонины ей досталось пятьсот рублей, рассеялась. Что такое в наше время пятьсот рублей? К тому же, из них придется выделить на памятник. А сколько она уже растрясла! Между тем, как им достанется всё. Ну уж извините, дорогие родственнички, но поделиться вам все-таки придется. Сегодня уж ладно, но завтра она выскажет свои соображения.
     Варвара полновластным полководцем летала из кухни в комнату и обратно. Подавала блюда, рассаживала гостей, руководила. Надя, напротив, не чувствовала себя хозяйкой, сидела в сторонке, отрешенная, подурневшая, жадно ловила разговоры  о своей любимой тете Тоне. За столом в табачном дыму вперемешку со всхлипами и звяканьем посуды гудели голоса.
     - Пошла бы за меня тогда, может и жива была, - говорил Санька, бывший Антонинин ухажер, когда-то юркий малорослый мальчишка, а теперь замурзанный, так и не приобревший солидности мужик. – Лучшая девка в Лопушках была. Э-эх! Все Виктора своего ждала. Дождалась…
     - Да, Виктора она любила. Как плакала, когда в армию его провожала. Будто знала, что не вернется.
     - Как же, нужна ему наша Тонька, когда он в Москве на дилекторской дочке женивши! К матери и то носа не кажет, рожа бесстыжа.
     - Потом-то она жалела, что ни за кого не вышла. Хотя бы дети были.
     - Да, женихов у нас в Лопушках – полторы штуки.
     - Раньше, бывало, с получки выпивши идешь, и вдруг ее встретишь… - Губы Саньки жалко задрожали. – И так стыдно станет. А теперь… - Он безнадежно махнул рукой.
     - Зато племянницу, как дочку, вырастила.
     Надя встрепенулась, покраснела.
     - Надюшке она всегда заместо матери была, - вставила Варвара. – Вон и с квартирой как все ладно устроила. И Клавдю не обидела. Считай, пятьсот рублей подарила.
     - Как это? - зашевелились за столом.
     - А по страховке.
     - КакА такА страховка? А ну покажь, - колыхнула могучим телом Люська Кротова.
     Клара Андреевна и раньше не любила Люську и не доверяла ей. Ежели кто и мог заменить Варвару в Лопушках, так это только она.
     - Покажь, покажь, - поторапливала Люська, и Кларе Андреевне пришлось протянуть ей зеленый листок страхового свидетельства.
     - Не. Ничо не дадут, - заявила Люська, капая рассолом на бумагу.
     - Как? Почему? – заволновались кругом.
     - Это не та страховка. По такой не дают.
     - Но ведь завещание на меня составлено, - возмущенно наступала Клара Андреевна на Люську, будто именно та пыталась лишить ее наследства. – Сколько людей получают по страховкам после смерти родственников, я сама знаю.
     - Получают, да не по тем страховкам. Эта ж от несчастного случая. Читай-ка лучше, - Люська сунула коротким пальцем в бумагу.
     «… если в результате ампутирована конечность (или часть ее), удален глаз… а также»
     Дурнота подступила к горлу. Клара Андреевна безуспешно пыталась постичь смысл этой бумаги и уже обреченно знала, что Люська окажется правой, потому что Люська всегда все знает, а ей, Кларе Андреевне всегда не везет.
     - Я с подобным делом вообще-то не сталкивалась, - авторитетно вступило в разговор фабричное начальство, - но, пожалуй, Людмила Васильевна права. Ведь Тоня умерла в результате болезни, а это не квалифицируется, как несчастный случай.
     - Клав, слышь, что я тебе скажу, Клав! – тормошила Варвара остолбеневшую Клару Андреевну. – Не слушай ты никого, ты меня послушай. Я тебе тетя родная. Мы же с тобой  одне на всем свете осталисси. Поезжай ты к себе. Город там у вас большой, люди все Умны, не то что здеся. Там тебе все и разобъяснят. И деньги заплотют. Пусть только попробуют не заплатить!
     - Что?! – очнулась Клара Андреевна. – Выпроводить меня хочешь? А это видела?! – Она сунула в ненавистное теткино лицо фигу с острым наманикюренным ногтем. Публика дружно ахнула и отшатнулась.
     - Хватит! Я и так долго молчала. Либеральничала. Себе, значит, все захапали, а мне эту бумажку подсунули? Ну спасибо!
     - Вона ты куда гнешь? – зашипела Варвара. – А ты за ей горшки носила?! А ты с ней ночи не спала?! Вон ты у Надьки спроси, как все было. Она даже уколы делать научилась.
     - Бабушка, не надо! Тетя Клава! Я и так вам все отдам, - металась между ними Надя. – Бедная, бедная тетя Тоня!
     Публика поинтеллигентней стала подаваться в сторону прихожей.
     - А вы мне написали про это? Только телеграмму прислали на похороны. Даже с сестрой не дали проститься.
     - Как же, приехала б ты, дождесси! Еще мать твоя жива была, ты и то носа не казала. Поросенка, бывало, зарежет – поперла на горбу доченьке. Телку продаст – деньги тоже ей. Все ей. А она картошку выкопать не приедет. Сенокос, сАма пора – она Алтуя свавО матери шваркнет: «Мама, у меня путевка». И покатила на моря-окияны.
     От такой наглости Клара Андреевна только хватала ртом воздух, не находя, что ответить.
     - Ишь, раздобрела как в своем городе! – пхнула Варвара племянницу в грудь.
     - Не смей! – взвизгнула Клара Андреевна. – Не смей трогать меня своими грязными лапами!
     - Грязными, говоришь? Конечно, дикалонами не брызгамся, кудри не завивам.
     Клара Андреевна не могла припомнить потом, как получилось, что они вцепились друг дружке в волосы. Траурные платки сползли. Жидкая Варварина косица размоталась и крысиным хвостом билась из стороны в сторону. Что-то зазвенело, видимо, посуда на столе. Мелькали, не вызывая в тот момент эмоций, и намертво впечатывались в память, чтобы терзать душу потом, то подбоченившаяся на полкомнаты Люська Кротова, как судья на ринге, с интересом следящая за поединком; то Надя с перекошенным от ужаса лицом; то дружный бабий вскрик и чьи-то слова: «Ах-ти, голова приставная отлетела!». По-видимому, в тот момент с головы Клары Андреевны упал шиньон (она обнаружила его утром истоптанным, под диваном). Но в ту минуту, минуту боя, все это не имело значения. Всё загораживало красное ненавистное лицо тетки. И его надо было раздавить! Растерзать! Уничтожить!
     Потом ее куда-то усадили. Дали воды. И она, клацая зубами и рискуя откусить край стакана, стала, обливаясь, пить. Всё плыло перед глазами: поредевшая толпа гостей, длинный неряшливый стол с раздрызганным холодцом в тарелках и Санька, бывший Антонинин кавалер, задремавший на диване.

     Разбитая, с чугунной головой, Клара Андреевна очнулась утром на раскладушке, одна в Антонининой квартире. Всё прибрано. Полы намыты. Было начало десятого. Стараясь не думать о вчерашнем, она умылась. Нужно срочно на месте навести официальные
справки насчет страховки. Эх, знать бы всё заранее, прихватить бы сюда что-нибудь из своего НЗ: флакончик «Быть может» или даже герленовскую крем-пудру. Наверняка в инспекции Госстраха работают исключительно женины. Да и к адвокату зайти и тут же на месте подать заявление на раздел наследства. Война так война. В пять часов вечера уходил последний автобус.
     В инспекции дежурила девица, пожалуй, уж слишком молодая и яркая. Такая разве поймет чужое горе! Но, поборов неприязнь, Клара Андреевна любезно обратилась к ней с располагающей улыбкой, предусмотрительно умолчав о подробностях своего дела. А вдруг девица по молодости и легкомыслию не вникнет в суть да и выплатит ей прямо сейчас деньги.
     Кинув взгляд на страховое свидетельство и даже не читая муторных примечаний, смысл который безуспешно пыталась постичь вчера Клара Андреевна, девица принялась расспрашивать, при каких обстоятельствах произошла смерть страхователя.
     - Мне очень жаль, - заявила она наконец, - но, как я поняла, ваша родственница умерла от болезни. Страховка же у вас от несчастного случая. Вот если бы смерть произошла в результате отравления, утопления, поражения электротоком, тогда бы вам выплатили назначенную сумму.
     - Как?! Что вы такое говорите? Тут и без того горе. Какой электроток! – Клара Андреевна затряслась в рыданиях. Она плакала искренне, не притворяясь перед этой черствой девчонкой. Она плакала от жалости к себе, вспомнив сразу ужасный вчерашний вечер. Она плакала о своей такой нескладной, неудачной жизни, словно это не Антонину, а ее зарыли вчера на заснеженном кладбище.
     - Ой, что вы? Зачем вы? – суетилась девчонка. – Вы тут посидите. Я – сейчас. 
     Она выскочила из кабинета и вскоре появилась в сопровождении какой-то женщины. Сквозь слезы Клара Андреевна видела только расплывчатый силуэт в зеленой кофте.
     - Клавочка! – всплеснула руками женщина. Это была Таська, бывшая соседка, с которой бок о бок прошло детство. В сознании Клары Андреевна блеснул на миг берег реки, брызги и девчоночий визг.
     - Клавочка, ну что ты? Разве можно так убиваться? Жалко, конечно – такая молодая.
     Запахло валерьянкой. Клара Андреевна, вздрагивая на уютном мягком Таськином плече, потихоньку успокаивалась.
     - На кладбище я вчера была. А вот на поминки не пошла – внука из садика забирать надо было.
     «Значит, она не была там вчера и еще ничего не знает», - лихорадочно соображала сквозь туман слез Клара Андреевна. Ах, что бы она сейчас дала за то, чтоб Таська никогда не узнала бы о той драке, за то, чтобы вновь пережить по-иному вчерашний вечер!
     - У нее тут страховка, но от несчастного случая, - напомнила девушка.
     Таська сокрушенно покачала головой.
     - Да, Клавушка, ничего не поделаешь. Мы только по смешанной страховке платим в любом случае смерти. Ты уж прости, что не могу ничего для тебя сделать, - оправдывалась Таська.
     - Ладно, чего уж там, - улыбнулась сквозь слезы Клара Андреевна, - пойду потихоньку.
     В расстроенных чувствах она забыла о втором своем деле, но тут взгляд ее невольно упал на дверь с табличкой «Юридическая консультация», видимо, не один Госстрах располагался в этом старинном здании в центре. Она присела на жесткий стул. Здесь же в узком давно не ремонтированном коридоре сидели, ожидая своей очереди, старушка и дородный мужчина лет пятидесяти, нервно барабанивший холеными пальцами по крышке «дипломата». Никто из них не обратил внимания на заплаканную Клару Андреевну – у каждого была своя забота.
     - Кто сегодня принимает, Сергей Иванович? – обратился  к Кларе Андреевне мужчина.
     Клара Андреевна пожала плечами.
     - Ну да, сегодня же четверг, - ответил сам себе мужчина. – Значит, Жаронкин.
     Как! Клару Андреевну так и подбросило. Жаронкин, Сергей Иванович? Так ведь это Сережка! Ну да. Говорили что он поступил на юридический. Жаронкин был племянником покойного Варвариного мужа и двоюродным братом Николая. Кроме того, с детских лет они с Кларой Андреевной терпеть не могли друг друга.
     - Скажите, а еще где-нибудь есть юридическая консультация?
     - Что вы! В Лопушках-то! – усмехнулся мужчина. – Скажите «спасибо», что хоть эта есть.

     Клара Андреевна плелась по заснеженной улице. Вот уж действительно, беда одна не ходит. Господи, да что ж это за город такой! Куда ни плюнь – везде родня. Разве здесь выслушают тебя беспристрастно? Разве решат что-нибудь объективно? Тем более после вчерашнего. Тут Клара Андреевна поспешила затереть в душе бесполезные терзания, вину перед кем-то, перед чем-то… Перед кем? Перед кем она виновата?! Перед этими мещанами, которые все заодно! Нет уж, хватит благородничать! Сейчас она пойдет, снимет со стены ковры и уедет. Как они с ней. Так и она с ними.
     Она прислушалась у дверей. Тихо. Подбадривая себя, Клара Андреевна вошла. И обмерла. Стены сиротливо белели голыми обоями. Пустой сервнт зиял распахнутыми дверцами. На диване, вжавшись в спинку, сидела испуганная Надя. Клара Андреевна опустилась прямо на тумбочку трельяжа среди каких-то флакончиков и заплакала от бессилья. 
     - Тетя Клава, это не я, - бросилась к ней Надя, - вы не подумайте! Боже мой, тетя Клава, я вам все отдам. Послушайте, - тормошила она. – Только сейчас ничего не получится. Бабушка все равно все запрячет. Уже запрятала. Вы сейчас домой уезжайте. Потом, когда все утрясется, приедете. Я вам ковры отдам. И мебель, если хотите.
     - Не нужно мне никакой мебели, - устало прошептала Клара Андреевна.
     - Ну я не знаю. Что вам понравится. Я бы и сама вам все привезла, да мне Павлика не с кем оставить. Весной приезжайте. Бабушка с огородом свяжется, сюда и заглядывать не будет.
     - Не надо мне ничего, - вздохнула Клара Андреевна. Она уже не верила в успех. С такой хищницей, как Варвара, бесполезно воевать. Она машинально, не понимая, сколько времени, глянула на часы и стала собираться. И подумав, добавила вдруг, - Прости меня.
     Надя, казалось, пропустила последние слова ее, занятая какой-то своей мыслью.
     - Я же совсем забыла! Подождите.
     Она бросилась в комнату. Порылась где-то.
     - Вот, возьмите.
     - Что это?
     Клара Андреевна развернула клочок газеты и обнаружила… серьги. Это были те самые серьги, старинные, с бледными розовыми камушками, которые носила еще бабка Клары Андреевны.
     - Что ты, Надя, зачем? Ведь она тебе их подарила.
     - Берите, берите. Пусть и вам будет хоть что-нибудь на память о ней.      
   
 
                6.

     Клара Андреевна шла одна к автовокзалу. Промозглый ветер гнал в спину. Снег мел жесткой ледяной пылью. Неказистые домишки, казалось, укоризненно качали ей вслед покосившимися крышами.
     Через час она уже ехала в междугороднем автобусе – почтенная женщина в дубленке, в траурном платке, с заплаканными глазами. Пассажиры сочувствующе косились в ее сторону.

     Завтра надо будет идти на работу. Рассказывать, что и как. Ах, да не будет она ничего рассказывать, отчитываться перед этой Викторией! Она смертельно устала. И не только от похорон – от всей своей неудачной суматошной жизни, от этого бега с барьерами, где каждый, кому не лень, обгонял ее. Все свое сознательные годы она словно не  жила, а соревновалась с кем-то, доказывала им всем, что и она не хуже. И человечество вокруг подразделялось на соперников, которых надо было догонять, и неудачников. Неудачники грели душу: вот, есть и похуже меня. Но их было немного. И как много было тех, других: красивее, удачливее, богаче, моложе, талантливее, здоровее, с непьющими мужьями, с хорошими квартирами, с благополучными детьми… 
     А у нее? Сын… Она ли ни старалась, из кожи вон лезла, одна, без мужа? Всю жизнь на двух ставках: за прилавком и уборщицей в своем же магазине. Шила на заказ. Только чтоб быть не хуже других. Только чтоб он ни в чем не знал нужды. Пыталась устроить его в спецшколу. Да где там! Он и в простой-то школе едва тащился на тройки. Пробовала учить его музыке. Сдуру купила пианино. А его всегда тянуло только на улицу, к хулиганам. Она запирала его в квартире на целый день одного, так как не могла контролировать. А он приноровился перелезать со своего балкона на соседский и выходить во двор к своему Лешке, дворничихиному сыну. И вот теперь это… колония (она старалась прибегать именно к этому слову, менее страшному, как ей казалось). Что будет дальше? Она вспомнила его пьяным, страшным, дремлющим за кухонным столом. Теперь она уже не смела, как прежде, взывать к его благоразумию. Она уходила в свою комнату и лежала, не дыша, под одеялом, боясь заснуть, боясь, что он включит газ, боясь, что он ее убьет.
     Ну а Лешка, тот самый, против дружбы с которым она всегда восставала, Лешка – кто бы мог подумать! – не спился, не сел в тюрьму, а кончил военное училище, женился и теперь служил где-то на Дальнем Востоке.
     Видимо, все-таки гены сильней воспитания. Иначе чем объяснить неудачи с сыном? Не только внешне Артур был похож на отца, но и черствостью, ленью, слабостью к спиртному.

     Деревенской наивной девочкой, полной кружевных надежд и наполеоновских планов, приехала Клара в город и поступила в торговый техникум. Шли дни, улетали годы, а у нее всё не было парня. У других были, а у нее – нет. И вот, наконец, на четвертом курсе, как-то в субботу, заявилась к ним в общежитие компания знакомых парней. А среди них… Она тогда сразу решила: умру, но он будет моим! И он стал ее. Назло всем.
      Что происходило потом, лучше не вспоминать. Всё затмило желание идти по городу с таким парнем, и чтобы все завидовали. А если показаться с ним в Лопушках! О, Тонька сразу умрет от расстройства. И вообще все попАдают.
     Он стал ходить к ней. Но вместо цветов и стихов, чего ожидала она, он приносил бутылку дешевого портвейна. А потом шло уж совсем невыносимое. Она старалась быть гордой недотрогой, но он вместо раскаяний переметнулся к Ольге, соседке по комнате. Ну уж нет! Такого она допустить не могла. Пришлось пойти на уступки, так как она поняла, что удержать его можно только одним. И действительно, ему и вправду ничего больше и не было нужно от нее. Но как это было страшно. Кроме того, она никак не могла понять, что же такого интересного находят в этом другие.
     Кончилось все банальной историей, которых человечество знавало тысячами. Сразу после окончания техникума она должна была родить, а он и не думал жениться. Ко всем прочим бедам надвигалось распределение*, и надо было срочно выходить замуж, чтобы ___________________________________________   
*В СССР при получении диплома выдавалось и направление на работу на конкретное предприятие, зачастую находящееся в другом городе или селе.
_______________________________________
   
не загреметь куда-нибудь в дыру еще похлеще Лопушков (про Москву и квартиру на Красной Площади она уже не вспоминала). Одному Богу известно, сколько слез и унижений пережила она тогда, пока не отважилась явиться к его матери. Купила торт, шпроты. И пошла. Растроганная мамаша прослезилась, назвала ее доченькой и с родительским благословением оставила ночевать. Свекровь оказалась бабой доброй, хоть и абсолютно деревенской. Вдвоем они все же сумели свести будущего отца в загс.
     И началась супружеская жизнь.
     После рождения сына у мужа появилась масса старых друзей, которых он неожиданно встречал каждый вечер. Ребенок кричал по ночам. Свекруха раздражала деревенским говором и нечистоплотностью. Не хватало денег.
     Разве о такой жизни мечтала Клара Андреевна?!
     Ну нет! Она не из тех, кто смиренно плывет по течению. Она взвалила на себя всё. Скребла грязные углы доселе не знавшей ремонта квартиры, покупала новую мебель, выводила клопов и тараканов. Бабка с готовностью уступила приоритет молодой хозяйке, перебралась в маленькую комнату, чтобы своим неэстетичным видом не портить интерьер похорошевшей квартиры.
     Тогда-то и подружилась Клара Андреевна с Викторией Анатольевной. Жизнь подруги представляла абсолютную противоположность. Дача, машина, трехкомнатная квартира с прекрасной обстановкой и муж, серьезный, непьющий, которого Клара Андреевна побаивалась даже. Да и он держал ее на почтительной от себя дистанции. Кларе Андреевне не ходить бы к ним, не расстраиваться лишний раз, но она уже не могла не бередить и без того изболевшуюся душу сознанием чужого благополучия и собственного ничтожества.
     Викторию Анатольевну тоже устраивала эта дружба. Кому ж не понравится, когда тебя, твой дом, твои вещи столь самозабвенно хвалят? Приятно было иметь под боком человека во всем хуже тебя, поддерживать в себе уверенность, что ты умеешь жить, в отличии от некоторых.
     Благополучие подруги подхлестывало Клару Андреевну к деятельности. Пружина великого беспокойства – быть не хуже – колола изнутри. Она поставила целью перевоспитать мужа. Не спускала ему ни одного позднего прихода домой, ни одной пьянки. Она выливала в раковину водку, шарила по карманам, выуживала из-под стелек ботинок истертые купюры, жаловалась на него начальнику цеха, где он работал, ругалась, не разговаривала неделями, укладывалась спать отдельно от него. Но на исправления не было и намека. Напротив, он возненавидел ее и стал пускать в ход кулаки. У него появилась постоянная баба на стороне. И в конце концов он завербовался на север.
      Полная желания мстить, Клара Андреевна подала на развод и выписала его из квартиры.
     Свекровка притихла совсем. Поехала как-то погостить к дочке в другой город да так и не вернулась. У Клары Андреевны не поднялась рука выписать старуху. Возвращаясь домой с работы, она поначалу с тоскливой готовностью ожидала встречи с бабкой. Но прошел месяц, потом год, и Клара Андреевна поняла, что она не вернется. Не веря своему счастью, Клара Андреевна опять занялась квартирой. Выкинула бабкину койку и старый комод без ручек, а кой-какое ее барахлишко связала в узел и вынесла в сарай, в подвал.
     Однажды осенью, уже окончательно забыв о существовании свекрови, она вдруг получила от нее посылку с яблоками.

     Шли годы. И Клару Андреевну стало раздражать свое жилище. В прихожей не повернуться. А эти смежные комнаты! А дровяной титан – каменный век какой-то! Мебель – какие-то уродцы производства местной мебельной фабрики. Тогда как у Виктории – югославская стенка. И у всех, у жука и жабы, были стенки! Несколько месяцев, в стужу и дождь упорно, как на службу, ходила, отмечалась Клара Андреевна в очереди на стенку. И наконец, продрожав январской ночью перед запертыми дверями мебельного магазина в злой, алчущей мебели толпе, усталая, не выспавшаяся, но гордая и счастливая, везла она заветную покупку в голубом мебельном фургоне.
     Теперь она приходила домой блаженно опускалась в кресло и наслаждалась уютом своей квартиры: импортным паласом под ногами, хрустальной люстрой, отражавшейся в темной полировке стенки, красным ковром над диваном, из-за которого она влезла когда-то в долги.
     Особой гордостью Клары Андреевны была ее «библиотека». Она не говорила: «У меня много книг». Она произносила со скромным достоинством: «У меня неплохая библиотека». Именно наличие «неплохой библиотеки» (Ирочка из «Подписных изданий» шила платья у Клары Андреевны) давало право обронить при случае: «Да, Достоевский – глубокий психолог» или «Жорж Санд – замечательный писатель».
     Она даже стала приглашать гостей.
     Но вскоре оказалось, что стенки уже не в моде. Всегда ей не везло.
     А еще у нее не было телефона. И еще не было мужа. Мужчина как таковой ей был не нужен, но сознавать, что у всех есть мужья, а у тебя нет, было обидно. Конечно, не будь у нее ребенка, быстро нашелся бы и муж. Жилье все-таки великая приманка. Но, слава Богу, Артур уже взрослый, армию отслужил. Теперь женить бы его удачно, на девушке с квартирой. Ах, как подвел он ее тогда, на дне рождения у Олечки Виктории Анатольевны! Да и только ли ее подвел – самого себя ограбил. А теперь, после всего, что с ним произошло, разве посмотрит на него порядочная девушка? Самому же, такому непутевому, во век не получить жилья. Так и придется Кларе Андреевне мыкаться всю жизнь в одной квартире с сыном да с его какими-нибудь бабами. А там еще и дети, не дай Бог, пойдут. И взвалят все это на нее. Разве она, с ее характером, сможет отказаться?
     Что помешало ему стать хорошим парнем, таким, какого она готовила всю жизнь? Она вспомнила его пятилетним мальчиком в белой рубашечке с кружевным жабо, в белых гольфах. Был детский утренник, посвященный Дню Победы. Под звуки старенького пианино дети входили в зал парами. Впереди всех с самой красивой и нарядной девочкой, как всегда, шел он, ее сын, самый рослый и красивый мальчик в детском саду. Он бойко, не стесняясь чужих взрослых, читал стихи и танцевал с девочками, смешно, не под музыку подпрыгивая на крепких ножках.
     Месяц назад муж Клары Андреевны уехал на север, и она ходила брошеной, униженной, несчастной. И вот тогда, в то праздничное утро, боль, наконец, отступила от нее. Умиленная, она сморкалась в платок и думала, что не так уж все ужасно в ее жизни. Раньше, под гнетом семейных неурядиц, ей словно некогда было любить сына. Нет, она, конечно же любила его и заботилась о нем, но душу ее почти целиком занимала борьба с мужем, отнимая силы и время. В то утро, шагая с сыном домой, сжимая в руке его теплую ладошку, она поняла, что есть у нее то счастье, ради которого стоит жить.
     Но потом ей как-то снова стало некогда.

     За окном тревожной чернотой наливались зимние сумерки. Все хуже различались кусты, летящие вдоль дороги. И хоть в автобусе было тепло, чувствовалось, что мороз
усиливается к ночи.
     Как он сейчас, ее мальчик? С кем? Что делает? Может быть, в эти минуты над ним издеваются какие-нибудь подонки? А может, он сам мучает кого-то? Она не знала ответов. И не столько потому, что не знала, как бывает там, сколько потому, что не знала его.
     Но ведь не учила же она его плохому! Сколько твердила: учись, веди себя хорошо, не дерись, а то заберут в милицию. И наказывала. В угол ставила, в кино не пускала и даже била. Несильно, конечно. Может, надо было сильней? Эх, была бы у нее дочка! Выросла бы серьезной и старательной, как мама. А мальчишка, что с него взять? Все они такие. Иначе чем объяснить, что у пьянчужки Николая и у Варвары выросла такая славная девочка, как Надя? Уж тут и думать нечего, о каком-то воспитании. Хотя… Антонина. Конечно, ведь это она, фактически, вырастила племянницу. Эх, Тоня, Тоня, и здесь ты оказалась лучше.
     Слезы тихо катились по щекам Клары Андреевны. А ведь, пожалуй, Антонина даже и не подозревала о той борьбе, что велась между ними. Конечно, не подозревала. Вот бы удивилась. И не притворялась она веселой, а была веселой. Не считала нужным унывать. И не доказывала ничего никому никогда, а просто жила, как считала нужным. Как уж получалось.
     Нет, не поедет Клавдия Андреевна весной к Наде за коврами. Что ковры? Разве в них счастье? Дождаться бы сына, зажить бы с ним дружно, хорошо. Прожить бы жизнь набело.

     В мае Клара Андреевна привезла от Нади большой Антонинин ковер, два с половиной на три с половиной метра, и кое-что из хрусталя.

г.Псков
1986 г.