“Когда ты написала мне с просьбой перенести встречу на среду, мною одновременно овладели два совершенно противоположных чувства: с одной стороны, прямо-таки ребяческая радость от того, что я увижу тебя на день раньше обычного, а с другой, тяжёлая мрачная тревога, потому что без очень веской причины ты бы не стала менять наш давно установившийся порядок. Внезапность этого сообщения выбила меня из колеи с самого утра, если то состояние, в котором я находился после встречи с Маргаритой, можно было хоть в какой-то мере счесть колеёй. Всё сходилось, всё было одно к одному, в движение пришли мощные, неподвластные мне силы, водоворот закручивался всё быстрее, жизнь летела, мир готов был перевернуться, и спасительные, успокаивающие якоря, за которые раньше мне удавалось цепляться, оказались безнадёжно сорваны. Тебе угрожала опасность, страшная, смертельная опасность; странная женщина с чёрными глазами заявила об этом без тени сомнения. Почему я поверил ей? Почему с такой лёгкостью принял за чистую монету то, что могло оказаться лишь бурной фантазией воспалённого экзальтированного воображения? Там, в Старой Усадьбе, на меня, несомненно, оказала влияние сама атмосфера момента. А Маргарита… Маргарита была очень убедительна, если не сказать больше. Но разве могла она и вправду провидеть будущее, разве подобный дар может существовать на самом деле? И, с другой стороны, имею ли я моральное право усомниться в её словах, сколь фантастичны они ни были, если подобное сомнение может поставить под угрозу твою жизнь? Нет, подобного права у меня нет. Так не связано ли, пришла мне тут же в голову другая мысль, не связано ли твоё желание встретиться раньше с той же самой угрозой, о которой говорила Маргарита? Могла ли она и с тобой выйти на связь, тем более что, насколько я мог понять, вы с ней, как минимум, встречались? Конечно, она предупреждала меня сама – и очень настойчиво, – что заговаривать с тобой о грозящей опасности нельзя, однако откуда же мне известны мотивы Маргариты? А если ты уже обо всём знаешь, нужно попытаться найти способы… но какие способы и что конкретно делать? Вот здесь был настоящий тёмный лес. Чугунная реальность, с которой я так не любил и так не умел иметь дело…
Мы договорились встретиться в два часа, наше обычное время, а я проснулся, как назло, очень рано, точнее говоря, – я почти не сомкнул глаз, пытаясь осмыслить случившееся вечером. Однако, несмотря на все мои потуги, никакому логическому осмыслению события минувшего дня не поддавались. Странная история гибели родителей Маргариты, какими-то неведомыми и невидимыми нитями связавшаяся с гибелью девушек в нашем городе, угроза, нависшая над тобой, – всё было так неопределённо, что я не знал, с какого конца подойти. Время тянулось медленно, нехотя, словно насмехаясь. Казалось, уже наступил вечер, а прошло только три часа. Я слонялся по мансарде, не в силах придумать себе хоть какое-то занятие. Всё представлялось глупым, незначительным и смешным по сравнению с тем, о чём нам нужно было поговорить. Вот только как начать этот разговор, я не имел ни малейшего представления.
Но вот, наконец, долгожданный момент настал, и ты позвонила в дверь, и даже по тому, каким напряжённым, долгим и настойчивым был этот звонок, было понятно, что ты не в своей тарелке, что произошло нечто, с чем нам придётся встретиться лицом к лицу. И должен признаться: на какой-то короткий миг я заколебался, моя рука, взявшаяся за задвижку, замерла, а в голове молнией пронеслась мысль о том, чтобы сказаться отсутствующим. Однако затем я решительно откинул подобные соображения и отпер дверь.
Это была ты – такая же, как всегда, и всё-таки немного другая. Ты быстро, почти не глядя на меня и не ответив на моё робкое, хоть и призывное объятие, прошла в комнату, по пути сбрасывая с себя туфли. В этой спешке, в этой непривычной, броской нервозности, я явственно ощутил опасность, угрозу, и по спине моей, мелкие и прыткие, побежали мурашки.
– Всё полетело в тартарары, – сказала ты, когда я поспешно вошёл вслед за тобой. – Понимаешь, в тартарары! Так и должно было случиться, я знала, знала, и всё равно ничего не сделала, я была слишком… безрассудна. Мы были… Впрочем, уже неважно.
– Но что случилось? – мне с трудом удалось узнать свой внезапно охрипший испуганный голос. – Почему тартарары и… в чём же безрассудство?
Ты безнадёжно махнула рукой.
– Не понимаешь? Правда не понимаешь? Мы были неосторожны, непозволительно, глупо неосторожны. Боже, вот уж не думала, что способна так терять голову. И теперь… теперь это. Меня шантажируют, нашёлся какой-то подлец, который взломал мои мессенджеры… Понимаешь, он всё знает, всю нашу подноготную… или почти всю. И грозится рассказать Лёне… И не то чтобы я этого так боюсь, но… это противно, противно, и… глупо.
Да, ты сказала именно так: глупо, повторила это дважды. Вот только глупым в тот момент был я сам – совершенно, абсолютно, восхитительно глупым. Я слушал тебя и не понимал, не мог понять, почему ты говоришь совсем не о том, о чём следует говорить. Почему не рассказываешь мне о встрече со странной женщиной с тёмными глазами, которая предсказала тебе зловещую участь, почему не смеёшься над нелепостью предсказаний, почему не уверяешь меня, что верить в подобное могут лишь люди со слишком богатым воображением – вроде меня. Зачем тут какой-то шантажист, выведавший наши тайны, и как может всё это сравниться с той страшной опасностью, которая нависла над тобой. Однако постепенно я начал понимать, что тебе ничего не известно о Маргарите и её предвидениях, что ты даже не подозреваешь о способностях этой странной девушки (право, да не выдумал ли я её, в самом деле?), а мысли твои целиком и полностью заняты совсем иной проблемой, которая, какой бы мелкой и незначительной она мне ни казалась, требовала, тем не менее, моего участия. И, сбросив с себя оцепенение, владевшее мною уже много часов, я попытался это участие проявить.
– Как… как всё это было? – спросил мой по-прежнему чужой голос. – Как он вышел на тебя? Почему на тебя?
– Да какая разница, как вышел? – раздражённо вскинула ты плечи. – Он написал мне письмо на электронку и назначил встречу в кафе… Суть не в этом, неужели ты не понимаешь? Ему нужны деньги за сохранение информации в тайне. Достаточно значительная сумма. И нет никаких гарантий, что он ею удовлетворится.
– Значительная сумма… – разговоры о деньгах всегда выбивали меня из колеи. Я очень плохо разбирался в хитросплетениях, позволявших людям их зарабатывать. – О… какой сумме идёт речь? У меня скоплено немного на чёрный день, и…
– Ах, брось, брось, при чём тут твои накопления! – воскликнула ты. – Я вовсе не о том говорю. Да и, боюсь, твоих накоплений бы не хватило. Речь идёт о трёхстах тысячах.
Сумма и в самом деле оказалась значительной. Мой заработок от продажи полотен за несколько месяцев. И то в удачные периоды.
– Это и правда много, – сказал я слишком очевидную вещь. – И ты… и мы заплатим? Другого выхода нет?
Ты нехорошо усмехнулась. Есть у тебя эта быстрая, жёсткая усмешка, которая, признаться, мне совсем не нравится, но вряд ли я когда-нибудь решусь сказать тебе об этом напрямую.
– Другого выхода? – спросила ты затем со злым сарказмом. – А ты предложил какой-нибудь другой выход? Думаешь, я не ломала над этим голову? Или ты предлагаешь вооружиться арматурой и стукнуть этого очкарика по голове?
Я даже отпрянул от неожиданности. Никогда раньше ты не говорила со мной таким образом и в таком тоне. С другой стороны, мы никогда раньше не сталкивались с подобными проблемами. Наши отношения были чудесными, фантастическими, совершенно неземными, однако, и это стоило признать, они возникли и развивались в тепличных, комнатных условиях. Нам не довелось съесть вместе пресловутый пуд соли, трапеза наша состояла из разного рода десертов, один изысканнее другого, вот только даже самому завзятому сладкоежке это рано или поздно наскучит. Или жизнь вдруг нанесёт удар исподтишка, к которому ты совсем не готов, и то, что казалось идеальным воплощением мечты о свободной любви, окажется на поверку лишь сложной запутанной интригой, все достоинства которой легко оборачиваются недостатками.
Конечно, в тот момент я так не думал и не чувствовал. Меня поразило, что, при всей своей ажитации, фразу об арматуре ты произнесла спокойно, как нечто уже ранее обдуманное и потому не новое. Мысль эта была даже более болезненной, чем само известие о шантаже. Но, конечно, ты не могла говорить серьёзно.
– Я… вовсе ничего такого не хочу сказать. Просто… такая сумма… и сколько времени он дал?
– Неделю, до следующего понедельника. Мне видится только один выход, – ты, наконец, присела на софу и заговорила чуть более спокойно. – Я возьму кредит на своё имя и отдам ему то, что он просит. Потом постепенно всё погашу, так чтобы Лёня не заметил. Ну и ты, если хочешь, тоже можешь поучаствовать.
Последнее было сказано достаточно пренебрежительным тоном. Я давно уже заметил, что в материальных вопросах ты была полной моей противоположностью и чувствовала себя в них, как рыба в воде. Неудивительно, конечно, учитывая, что ты избрала путь негоцианта, а я – свободного художника, у которого и поесть-то иногда бывает не на что. Накопления, о которых я так некстати завёл речь, и накоплениями называть было неловко: даже при весьма скромном образе жизни их хватило бы на три-четыре месяца, не более. Но если бы они смогли хоть как-то облегчить нашу ситуацию, я бы с радостью их тебе отдал.
– Да, конечно, я хочу поучаствовать. Только мне кажется…
Здесь я запнулся, не находя подходящих слов. Ты знаешь, ты хорошо знаешь, что ораторское искусство – отнюдь не мой конёк. Я живу в мире ощущений, аллюзий, ассоциаций, чувственных образов. Краски способны передать всю эту палитру гораздо лучше и даже гораздо точнее слов – сухих, безжизненных, похожих на давно забытый гербарий. Однако я прекрасно понимал: слова порою всё-таки необходимы, вот только как же легко, как отчаянно легко было запутаться в их коварных хитросплетениях! Вот и теперь идея, которую я пытался высказаться, представлялось мне вполне ясной и несложной, но при попытке переложить её на язык слов наступало полное фиаско.
– Так что же тебе кажется? – с хорошо выраженным нетерпением спросила ты.
Я отчаянно пытался подобрать формулировки.
– Мне кажется… Что на всё можно… посмотреть и с другой стороны. Шантаж, угрозы, большая сумма – это мерзко, гадко, я согласен. Но, может быть, это… необходимо?
– Не-об-хо-ди-мо? – раздельно произнесла ты такое холодное и так не соответствующее его смыслу слово. – Что ты хочешь этим сказать?
Я замялся. Выходит, ты действительно не понимала, действительно не хотела меня понять, в то время как мне казалось, что мы так легко, так непринуждённо проникали в мысли друг друга.
– Я хочу сказать… если правда выплывет наружу, если люди… если все узнают про нас, то не будет ли это… лучше для всех? Ведь ты сама говорила, что ложь противоестественна, что она мучит тебя и превращает в другого человека…
Ты смотрела на меня во все глаза. Видимо, такая идея приходила тебе в голову, и теперь, когда я вдруг так прямо высказал её, ты была немного ошарашена.
– Ложь… - произнесла ты спустя некоторое время. – О, ты говоришь о лжи! Это ведь так нечестно, что т ы говоришь о лжи. Ведь тебе не приходится лгать, у тебя просто нет такой необходимости. Вся тяжесть обмана лежит на мне. Я знаю, знаю, так уж сложились обстоятельства, и твоей вины тут нет. Но всё-таки это нечестно, поэтому… не напоминай мне, пожалуйста, о лжи.
Я взволнованно взял тебя за руку.
– Но если это так, Таня, – мы так редко называли друг друга по имени! Имена не наполнялись смыслом, не способны были им наполниться, они пришли из другого, внешнего мира, и в нашей реальности казались почти бесполезными. И вот в этот момент, когда грубая жизнь вторглась и грозила разрушить нашу гармонию, имена понадобились снова. – Если это так, то почему не разрубить узел одним ударом? Покончить с ложью и покончить с шантажом?
– Как у тебя всё просто! Надо всего лишь объявить всем вокруг о нашей связи!
– Не всем вокруг, всего лишь… твоему мужу.
По твоему лицу тенью пробежала боль. Мне было жаль тебя, но ради хоть какого-то проявления чувств, сменивших бы эту упорную холодность, я был готов причинять тебе даже боль.
– Ах, Коля, – ты тоже обратилась к имени, этому симулякру из другого мира. – Ты сам не знаешь, о чём просишь. Я же говорила тебе, что не хочу… не хочу никогда ему о нас рассказывать, что бы там ни произошло. И дело тут не в любви, понимаешь? Я, возможно, уже давно и не люблю Лёню… сама не знаю. Однако любовь тут ни при чём. Я его уважаю и ценю… всё то, что он для меня сделал. Это трудно объяснить. Но мне не хочется, чтобы ему было… больно или неприятно, не знаю, что уж тут вернее. В любом случае, это бессмысленный разговор. Нам нужно сейчас подумать о совсем других делах.
Я слушал тебя с опущенной головой и не решался ничего возражать. Ты, конечно, была права, и вряд ли стоило вступать в ненужную полемику. Но за всеми этими словами, за их хитросплетением, я чувствовал твой страх и т в о ю боль. Что мне до чувств твоего мужа, что мне до его возможных – или лишь воображаемых – н е п р и я т н о с т е й, когда на моих глазах страдала ты? Когда липкая паутина шантажа опутывает т е б я, пытается разрушить твою жизнь? И когда существует ещё более страшная, ещё более неотвратимая угроза, о которой, однако, мне запрещено тебе говорить? Разве могу я думать в такой момент о каком-то там Леониде и его спокойствии?
Поэтому я ничего не ответил на твой монолог. Просто подвинулся ближе, обнял тебя за плечи и привлёк к себе. И сразу всё наносное, всё нервное, изломанное, само собой успокоилось, хоть и на короткий миг. Мы снова были одним целым, и были готовы выстоять перед любыми невзгодами. Или, возможно, мне просто очень хотелось так думать…”