КУЛИК
Фрагмент из книги о малой родине – «Осинов куст".
Автор - О. Гладнева
Кулик – кличка соседа, который в детстве забирался на крышу своей хаты или дерево и старательно повторял звуки птицы, живущей на болотах: «Кууу-лИик! Кууу-лИк!»
Вот так и прозвали его – Кулик. Кличка затмила и имя, и фамилию, и по уличному.
А имя было хорошее – Владимир. А фамилия – Арепьев
.
Это по отцу, конечно, которого он и не помнит даже лица.
По матери – Попов. И жил он с отцом матери своей. Ну, выходит – с дедом по материнской линии. Дед – Стефаний Савельевич. А в народе – просто - Савич!
А если со зла – «Грызик!» И на это были причины. Народ, вообще, давал клички очень точные, выражая саму суть!
О нём несколько слов ниже. А сейчас память желает сказать о мальчике Володе – Кулике.
Помню эти его позывные что-ли. Ну, криками-то их в прямом смысле назвать было нельзя. Произносил он их всякий раз по - особому, с разным чувством, но без зла.
Каждый раз, когда я выходила в сад погулять по дорожке – вдруг слышала их.
Утром они звучали как: «Привет! Ты вышла гулять. И я тебя вижу. Я тоже в саду»!
И я знала, что меня кто-то видит, значит, я не одна в саду.
Если я пробиралась к грядкам огуречным, чтоб сорвать огурчик – тут же слышались Куликовы «кулики». Но звучали они как-то предупреждающе, что я сразу вспоминала строгий наказ бабушки: « Ты там осторожно лазь! Плети не топчи! И срывай огурчик, плети не вороша! А то и огурцов -то не будет!»
О! Я сразу же смотрела под ножки – не наступила ли на плети огуречные. И приседала возле выбранного огурчика, и старалась ноготочками его как бы отрезать от плети. Да так, чтобы и плеть не ворохнуть. Да, да, я знала, мне мамочка показывала, что и на плети маленькие коренёчки растут. Плеть ими не только к земле прикрепляется, чтоб ветром не сдуло, не всколошматило, но и из земли сок пьёт, огурчики кормит.
Когда я залазила на вишню – кулики говорили: «Лезь, лезь. Я тоже на лозе сижу». Конечно, это я так их понимала, а звучали они как всегда: «Кууу- лИк»! Куу-лИк»!
Как только я старалась забраться на самую макушку дерева, и тянулась за более крупными и созревшими вишенками, как «кулики», тут же, звучали громче и предупреждающе, как бы говоря: «Эй! Осторожно! Упадёшь! Ноги поломаешь! Глаз выколешь – будешь не красивая, кривая!»
Ой, я тут же видела себя одноглазой и мигом одёргивала ручку, и осторожно начинала спускаться с дерева. Кулики тут же говорили: «Молодец, Оля! Спускайся осторожно!»
Но иногда эти «кулики» меня просто доставали! Они вообще сопровождали меня с трёх лет и пока в школу пошла.
Мне в мои 3 - 5 лет почему-то не хотелось заходить в туалет. Там всегда холодом дуло из дыры, и мне было неприятно. Другое дело – присесть под молодые кустики смородины – тихо, тепло, листики пахнут. Их можно и сорвать, сколько хочешь, и использовать по назначению. Но!
Но вот тут-то и раздавались эти противные «кулики» - мол, хватит, а то всю ветку оборвёшь!
А к моим лет пяти - шести эти «кулики» просто подсмеивались лукаво надо мной, мол, эй,эй – я тебя вижу! Как? Я же платьице поднимала, чтоб не запачкать о землю, а значит, Кулик видит мою голую попу? Ужас! Стыд-то какой! И я бегала по саду, ища такого уголка, чтоб спрятаться от этих всевидящих «куликов»!
Это для меня было стыдно и обидно – я ж в своём саду! Зачем он украдкой подглядывает за мной! Кто он такой этот кулик – головастик?!
Да у этого мальчика была большая, совершенно круглая голова. За это в злости мы, детвора, звали его головастиком.
У всех у нас, детей, были клички- «Мотик», «Агран», «Валай», «Ляпа».
И мне дадут, когда подрасту. И не одну!
А про Кулика девочки постарше даже частушку сочинили.
И когда меня очень доставали эти «кулики», я, рассердившись, выбегала на дорожку сада. И, скача с ножки на ножку, прям на виду у него, громко пела:
Куииик, бадик, гавоо-вааааннннн!
Ты на ку-зи нако-ваааввввв!
Что означало на взрослом: кулик, бадик, голован, ты на кузне наковал!
«Бадик» потому, что он и его дед не говорили костыль или дубинка, а «бадик».
«Куик» потому, что мне какое-то время было трудно выговорить звуки «Л» и «Ш». Вместо них получались – «И» и «С»: «Лида – Ида, не шуми – не суми»
И так – несколько раз подряд, пока злость пройдёт и обида! Получай за свои «кулики»!
Но однажды…. Ах! Как это было стыдно до ужаса! И всё этот дядюшка родной виноват! Дядя Сеня!
Возвратился с фронта позже отца и братика нашего! Ну, откуда мне тогда было знать, что он с Японского фронта? Ни про какую Японию, Нагасаки, Хиросиму и слухом не слыхала маленькая Оля. Она в ту пору не знала даже названия страны, в которой живёт.
Такой важный. А для меня – страшный. Даже мамочка его звала - Семён Павлович! Академик! Мало того, что вся грудь в орденах, так ещё и чужую тётку привёз нам в дом! Говорит бабушке: «Мам! Эт моя жена! Зовут – Лида! Она – молдаванка! Артистка!»
И вот однажды я, как всегда – гуляю по дорожке сада, слушаю пенье скворушки, ем вишни… И тут входит в сад дядя Сеня. Садится под яблоню на брёвнышко, служащее нам скамейкой. В руках какой-то кусок материи. И что-то шьёт.
Ну и шей себе, а я – вишенки ем!
- Оля! Подойди ко мне!
Подхожу, во рту – вишни.
- Подними платьице и примерь трусики. Вот я их тебе сейчас пошью…
-Чтоо? – пронеслось в моей детской головке,- платьице поднять перед дядей? Ни-за-что!
- Кууууу-лИк! Куууу-лИк! Кууууууу-лИк! – тут же прозвучало, мол, я тут, не бойся!
- Агааааа! Ды чтоб этот кулик всё увидел?! Ни-за-чтоо! – молнией носились мысли в голове, а ножки рванулись и понеслись быстрее ветра по дорожке! Подальше от этого дяди академика! Не догонит! Не догонит! Не догонит!
Но дядя хитр. Он позвал на помощь Кулика, попросил догнать меня, притащить к нему. Тот – поймал, притащил меня за руку. И прижал к яблоне. Дядя подошёл, и привязал к стволу яблони меня своим ремнём! И – сам поднял моё платьице и начал одевать трусики, примерять… Только он взял мою ножку - я провалилась в какую-то тёмную яму и всё – Больше ничего не помню… Как примерили эти трусики, как отвязали – ничего не помню. Что это было?
Много лет спустя, будучи уже педагогом, я поняла – страх стыда поразил детское сознание настолько, что мозг, ради сохранения самого себя – отключился. Короче – ребёнок от стресса потерял сознание.
Понял ли ученый дядя, что, делая благое дело - трусики для маленькой племянницы - он своим, вот таким грубым, вмешательством в её уже какой-то сложившийся детский мир морали и нравственности нанёс её нервной системе «страшный» моральный ущерб? Вряд ли!
С этого момента я просто всячески избегала дяди Сени. А Кулика – просто возненавидела!
Я стала реже выходить в сад, чтоб не видеть Кулика, не слышать его «посвисты». От одной мысли, что он поднимал и держал моё платьице, пока дядя Сеня примерял мне трусики – загорались мои щёчки, из глаз сами лились от обиды слёзки, мне хотелось от этих воспоминаний и от Кулика, от дяди ученого бежать, подальше!
И я убегала! В лес!
Благо, он был всего в 50 шагах от нашей избы. И весь наш хуторок располагался на его опушке. В лесу я могла пробыть целый день, исследуя его все дальше и дальше. Пробираясь в самую чащу! Ооооо! Передо мной открывалась тайная сказка природы! Опасная, красочная, интересная! Тут свободно парила моя детская душа, рос и наполнялся, формировался её духовный, художественный мир!
Моё отсутствие на дорожке в саду заметил и Кулик. И он, наверно, опечалился. Это потом, потом, спустя годы, став уже педагогом, анализируя пережитое в детстве, поняла я.
Кулик был одинок. Ни братиков, ни сестричек. Дед и он. И так каждый день – он и дед!
Дед то и дело ворчал и ворчал на мальчика! И то сделай, и то. И то не так, и это не этак. Ну, просто, как говорят в народе – живьём грыз ребёнка!
Да и с хуторянами дружбы не водил ни с кем. Всеми был недоволен, ворчливо огрызался. Вот и прозвали – «грызиком». Но о нем ниже.
Конечно, мальчик одиноко сидел на крыше хаты деда или на дереве и, молча, наблюдал за соседской девочкой. Видел, как она несмело ещё ступает по дорожке, держась за ручку мамы. Как любуется бабочками и радостно смеётся, когда божья коровка садится ей на платьице!
Как, слушая пенье скворушки, вдруг начинала прихлопывать ручонками, притопывать ножками, кружиться и шлёпаться в азарте танца попой на дорожку, и опершись ручками о зелёную травку дорожки – вскакивать и опять танцевать под трели скворушки!
С каждым месяцем и годом она, как бы росла у него на глазах. И он, не смея общаться с ней напрямую – привлекал её внимание к себе своими «куликами». Видел, как она впервые заметила их и искала, крутя головку во все стороны – понять – откуда они доносятся, и увидеть, кто это там «куличит»?
Ему было это интересно. И он – прятался. Как игра в «прятки». Девочка постепенно привыкла к его «куликам». А он старался, как бы так, общаться с нею своими «куликами».
И она, кажется, понимала их.
Почему бы не подойти и просто познакомиться? На это были причины. И главная причина – дед. Он не разрешал внуку общаться с соседями. Даже с девочкой. И на это у «Грызика» была, по его мнению, веская причина.
Но дети мыслят по - своему. Конечно, они в силу возраста и абсолютной зависимости от взрослых - покорны им.
Но одиночество родит волю к общению. И эта воля сильна. И диктует поведение.
Так и маленький мальчик, наблюдая прогулки маленькой девочки, общался с нею своими «куликами». Так, не нарушая запрета деда, он скрашивал свой досуг. Он привыкал к ней. И как бы на расстоянии - и шутил, и играл. И по-своему оберегал эту малышку, как свою сестрёнку.
И вот теперь он днями не видит её. Он скучал. Он, наверно, понял её обиду и упрекал себя, что послушал этого большого дядю. И мальчик думал – как же возвратить к себе внимание девочки.
Время шло. Уехали от нас высокие гости. Пришла школьная пора, И соседская девочка с букетиком астр, то есть – я, пошла в первый класс… И мальчик видел это. Он тоже стоял на крылечке дома деда через плечо с холстинной сумкой для учебников. Он так хотел вместе с ней идти в школу. Ведь он уже третьеклассник. А она – впервые. Он бы предостерёг её от ошибок. И никому не дал бы обидеть.
И тут из хаты вышел дед:
- Что стоишь? Иди! Первым иди, и не оглядывайся! Не смей к ней подходить!
И он пошёл. Первым. Нет, он просто побежал, догоняя впереди шедших пацанов.
Но однажды… Когда дед ушёл в лес за дровами, он просто подошёл к ней, взял за руку и сказал:
- Пойдём к нам. Я покажу тебе свою маму.
И я пошла с ним.
В комнате было чисто. Аккуратно заправлены деревянный диванчик, накрыт клеенкой стол. Убрана кровать. На подушках с вязаными кружевами наволочки, из пёстрых клочков одеяло, из под него - вязаный подузорник.
На окнах маленькие занавески с небольшими кружевами.
- Это всё вязала моя мама, - как-то тихо и нежно говорил Володя.
- А где она?
Кулик подвёл меня ближе к стене, на которой висел большой портрет в раме. Там – молодое лицо женщины. Женщина в коричневом платье с большим белым вязаным воротником…
Я засмотрелась…
- Это моя мама… Её звали Лизой. Она … умерла.
Помню – я была поражена такой вестью. Как? У меня есть мама. Она ласкает меня, по ночам рассказывает сказки. Печёт мне вкусные пирожки. А ему – никто? Никогда?
Мне так стало жалко его, что я взяла его за руку… И впервые произнесла его имя:
- Володя… Ты совсем, совсем…один?...
Володя, молча, плакал… Я стояла и тоже молчала, не зная как его утешить.
И тут со двора послышался стук и скрип калитки, что ведёт в огород.
- Дед дрова в огород понёс… Беги скорее домой. Чтоб он не видел тебя! – вдруг забеспокоился Володя, быстро мне открыл двери, и я, проскользнув под опущенными до земли ветками вишен, оказалась мигом в своём саду! И залезла на яблоню, что посредине сада – никак не могла придти в себя от жалости к Володе
.
Нет, его маму мне было не жалко. Память рисовала мне её иной облик. Мы с бабушкой стояли в саду. Я держалась за её руку. Мама, конечно, была на работе. А мы с сестричкой – дома с бабушкой. В сад вдруг вбегает сестричка. Личико её заплакано. Щёчки красные.
- Бабушк, где мне спрятаться? Я подралась с Куликом за траву! Сейчас прибежит сюда его мать! – и сестричка забежала за угол хаты и там сжалась в комок.
И тут вбегает в сад вся растрепанная, с черными разлетающимися волосами, со злым лицом женщина и орёт:
- Где она, эта разбышака? Она разодрала в кровь лицо моего сына! Убью!
Потом подскочила к нам с бабушкой. Нагнулась ко мне четырёхлетней девочке, и лисьим, ласковым голоском:
- Оля, скажи, где спряталась твоя сестричка – я тебе прянчик дам! Покажи пальчиком!
И я… Господи! Я этот момент помнила всю жизнь, ненавидя себя, как помню и сейчас и ненавижу! Я пальчиком показала на угол, где спряталась моя восьмилетняя сестричка.
Женщина вскочила, и, как черная ворона, мигом оказалась там. Не видели глаза мои, что там было, но слышали уши мои горький вскрик сестрички и её громкий плач! Бабушка, бросив меня, помчалась на помощь к сестричке…
Оказалось, что эта взрослая баба так рвала за волосы девочку, что вырвала клок с мясом… Ранка – то зажила. Но волосы так и не выросли. Так это местечко с монету белело всю жизнь на головке моей сестрички.
Боль и муки моей сестрички – такова цена моего предательства!
Всю жизнь, повзрослев, чувствовала я вину свою перед сестрицей. Не могу ни малыми годами, ни не знанием – ничем оправдать свой поступок и простить и до сего дня, когда пишутся эти строки, т.е. спустя 79 лет. Предательство – не прощают. Даже, если оно не осознанно.
Но тогда было как во сне – какая-то тётка, плач сестрички… Кто эта тётка, куда она подевалась – мне было все равно. В памяти – только картинка злого лица и ласковый голос, приказывающий:
- Покажи пальчиком…
И крик сестрички от боли…
Оказалось – сестричка за траву, что перед нашей хатой растёт и мы бережем, как и каждый хозяин, её для выпаса птиц и маленьких поросят, телёнка, подралась с Куликом за траву. Во время драчки поцарапала ему щёку. А Лисутка, мать этого пацана, как говорила сестричка, пользуясь тем, что наших родителей нет дома – так жестоко расправилась с восьмилетней девочкой. Ну, поцарапала щёку ему. Ну, подрались дети. Они же - ровесники. На завтра бы опять играли вместе. Зачем взрослой тёте вершить суд над малой девочкой? Что это несправедливо поняла даже и я тогда.
И вот тут, на яблоне, до меня ясно дошло – Лиза… Это же та самая –Лисутка! Злая, как ведьма с растопыренными черными крыльями! Это же она с мясом вырвала волосы с головки моей сестрички! Конечно же она! Портрет и злое лицо ведьмы. Она – мама Кулика? Значит, она никуда не уехала? Значит, её нет в живых?
Нет, моё сердце жалостью не откликнулось на её смерть. А в уме пронеслось: «Бог её наказал!»
На деле же « наказал» родной отец. Женщина молодая. Осталась без мужа. То ли на фронте погиб, то ли ушёл к другой – не знаю, Не помню разговоров об этом. Помню на мой вопрос – где мама Кулика – мой отец ответил:
- Оно тебе надо? Подрастёшь – узнаешь! И вообще запомни – чужая семья – потёмки! Не лезь к ним!
Не лезла. Подросла. Ходили разговоры. Узнала. Якобы, живя без мужа, женщина забеременела от другого. Отец, ну то есть – «Грызик» - начал упрекать, мол, этого ребёнка вырасти и догляди! Упрекал, ворчал, день и ночь «грыз» её! И догрызся – дочь при помощи местной бабки какой-то сделала аборт. Открылось кровотечение, жар… Короче, через несколько дней – умерла. Вот так вот – молодой! Жить бы да жить ещё! Батюшку послушалась. Что ему легче стало оттого, что внучонка осиротел? Да лучше бы двоих, троих внуков и дочь живую иметь! Ан, нет! «Догрыз» «Грызик»!
Когда услышала такие слухи, подумала: «Несчастный Грызик! И дочь на смерть обрёк, и мальчика - на сиротство!»
У самого-то было аж три сестры. Все тут в хуторе семьями жили. Было две дочери и сын. Сына в хуторе так и звали - Савичев. И всю его семью – Савичевы.
Наш отец в неплохих был с ним отношениях. Даже где-то во время войны пересекались их фронтовые дороги. Был, как и отец наш – инвалид ВОВ. Наш отец звал его – «годок». То есть – одногодки были.
Вторую дочь Савича звали Феней. В хуторке звали её вроде и в ласкательной форме, но с оттенком пренебрежительности – Фенечка Савичева!
Эту уже я более- менее помню. Нет, она не жила с отцом и племянником. Жила, как ныне говорят – с гражданским мужем. Был он высок. А против её низкого роста казался ещё выше. Ходили всегда подручку. У него через плечо всегда – сумка с чем-то. В руках – длинная палка. Он как бы незаметно ощупывал ею впереди себя дорогу. Одни слухи говорили, что он слепой. Другие, что просто притворяется, чтобы в колхозе не работать. В колхоз, они, действительно, не вступали. Ходили по сёлам. Они хорошо пели. Имели очень хорошие голоса. Их приглашали на свадьбы, именины и на похороны плакальщиками. Так и ходили и жили в ближних сёлах – Лимане, Прилужном, Осадчевом и другим. Но он имел постоянную хату в селе Краснолипье, откуда, вроде, и сам родом.
Впоследствии, когда состарились, их Владимир, ну, Кулик – племянник, так и доглядел и земле предал, получив в наследство, крышу над головой. Вернулся из Армии, отремонтировал хатёнку. Вступил в колхоз. Освоил технику. В селе хорошие отзывы имел, мол, не пьёт, трудолюбив и на все руки мастер. Женился. Дом новый построил.
А дед? Дед… Ой, и смех и грех. Женился! Да, да – в 72 года свои. И родил сына!
Город Коротояк. На правом берегу Дона. Самые жуткие бои. От древнего городка остались пожарища и руины. Ни живой души, ни деревца. Люди бежали кто куда – подальше от взрывов и пожара. А после войны некоторые возвратились к родимым местам. Рыли землянки, клали мелавки, врывались в землю, но – в родную и свободную! Постепенно возрождая город заново. Возродили!
Но некоторые осели в других селах. Их так и называли – эвакуированные.
А некоторые, особенно – пожилые женщины – продолжали ходить по сёлам, просили, или нанимались подработать. Им платили одеждой и пищей.
Часто в наш хуторок приходили две женщины. Беженцы из этого Коротояка.
Одна – высокая, плотная. Медлительная в движениях. Малоразговорчивая. Другая – маленькая, худющая, юркая, как коза. Болтливая. И всегда - то ли с улыбкой, то ли с ощериной. Одеты в тёмном. Юбки длинные. В платках. Но когда однажды помогали сажать или убирать с огорода картофель, жарко – сняли платки. И женщины увидели колтуны на их головах. Сельские бабы бойкие. Шуткой – смехом повалили их, колтуны с голов посрезали ножницами. Тут же воды нагрели и велели им головы промыть и тело. В чистое переодели. Посмотрели и восхитились:
- Эй, хохлушки – побирушки! Да вы ещё хоть куда! Хватит вам бродяжничать! Вон у нас два старика одинокие! За ними и их хатами пригляд нужен! Приставайте и живите в своём углу и работайте!
Сердобольные уговорили дедов принять этих «хохлушек», как их звали за их говор.
Деды подумали и согласились взять их на полное своё обеспечение. Один из них и был Савич, дед Кулика. Наш сосед.
И каково ж было удивление хуторян, когда каждому из дедов эти гражданские жены через год родили по сыну!
Пришлось дедам идти в ЗАГС, чтоб оставить сынам своё имя. И крышу над головой.
Приезжал в гости к деду Владимир из Краснолипия. Нянчил маленького годовалого дитя и хохотал, когда его спрашивали, кого ж он нянчит:
- Да кого, кого – дядю своего! Ха-ха-ха! Расти, дядюшка, большой да не будь лапшой!
Да, выходит так. Ведь рождённый доводился родным братом по отцу матери Владимира. Выходит – дядя.
Рос дядя тихим. Каким –то невзрачным. Типа серенького мышонка. Был от горшка два вершка. Но задирист, с гонором. А может – с завистью, что Бог ни роста, ни таланта особого не дал. На всех, как бы, был зол. Ну в отца пошёл, наверное.
Кое - как освоил вождения трактора. Тут уж и вовсе возомнил себя всесильным.
Помню, мы с маленькой дочкой на лето приезжали на месячишко в гости к родителям в хуторок. Напротив домика родителей, как всегда – пышная зелёная травка. По ней – желтые одуванчики.
Доченька с радостью гуляла по травке, разглядывая цветочки и бабочек над ними. Смеялась. Садилась и плела веночки.
И вдруг в один из дней желтый трактор прёт прямо на этот зелёный клочок!
Хорошо, что в это время там не было дочки моей. Она увидела это в окно и заплакала:
- Мама, смотри – трактор мешает с грязью мою красивую полянку!
Я выскочила из хаты. Машу ему рукой, мол, что ты делаешь? А оно вытаращило мутные бесцветные глазёнки и ухмыляется из окна кабины. И трактор на месте гусеницами крутанулся – грязь и брызги вместо травы!
- Уйди от него, Ольга! Ты что – не видишь, что он пьян? – это крикнул со двора вышедший наш отец.
Да – я отошла к калитке. Трактор подъехал к соседней хате и остановился. На утро я всё же подошла к этому «богатырю», как иронически хуторяне прозвали его за маленький рост и щуплость тела. И хотела поговорить. Но он прошёл мимо, сел на трактор и уехал. Вечером номер с уничтожением полянки повторился. «Богатырь» наглел и с каждым днём всё ближе приближался почти вплотную к скамеечке у нашего забора.
Я дала мужу телеграмму, чтоб приехал при полном боевом. Муж, сотрудник МВД, приехал в служебной форме и при кобуре. Был вечер. Муж пошёл к соседу. Я – рядом. Нам открыла дверь мать «богатыря». Муж подошёл, рванул его с постели одной рукой под потолок. Другой - приставил к его узкому сморщенному лбу холодную сталь дула и сквозь зубы процедил:
- За три километра обходи и объезжай дом и двор, где живут мои дочка и жена и старики! Понял, мразь?! Сейчас, пощажу. По Закону погон, что ношу. Но если что…Я найду тебя и твой трактор в поле! Понял? И… И это свершу – по Закону жизни!
Бросил побледневшее это чмо на постель. И мы ушли.
Муж улетел самолётом.
Желтый трактор объезжал наш двор далеко за дорогой.
«Богатырь» всё больше увлекался самогоном. Приезжал Кулик. Учил уму – разуму дядю. Но тот гордо посылал его на три буквы.
Трактор у него отняли. Пенсия матери, а точнее – умершего отца, переведённая на жену, была мала. На водку не хватала. Но как говорят – свинья болото найдет.
Приходили какие-то девки из села. Называли себя его «женами». Часто менялись. Кончилось тем, что от «богатыря» и его матери остались ходячие скелеты. Приехал Владимир из Краснолипия. Жалко – всё – таки ж – брат его матери, родная кровь… Забрал обоих к себе… По слухам – «богатырь» и там спился и где-то под забором дуба дал. А «мачеху», мать «Богатыря», Владимир доглядел до последнего её часа и по - христиански предал земле.
Ну, вот так, не вникая в подробности, что у «хохлушки», которую хуторяне стали величать по отчеству – Осиповной – после смерти деда, родился ещё сын. От молодого хуторского пастуха. Рослый. Умный. А вот куда он делся, как сложилась его жизнь – мне неизвестно. Только как-то до меня дошло, что старухи детей не рождают. Значит, этим двум «беженкам» на самом деле в ту пору было лет по 35.
Осталось сказать почему «грызик» не разрешал внуку общаться со мной, никогда не разговаривал с моими родителями, как-то всё время будто - прятался от них. Да и родители мои не жаловали его своим вниманием. Даже на похороны его не пошли. Хотя с Владимиром отец здоровался за ручку, и говорил, мол, дети тут не причем.
Шли тягостные, опасные и жестокие дни фашистской оккупации.
Наши мужчины на всех фронтах, истекая кровью и потом, сражались с захватчиками, освобождая родимую землю, добивая фашистскую гидру в самом её логове!
Шла зима 43-его года. Бои на Курской дуге, под Воронежем. Острогожск, Россошь, Коротояк, Подгорное… Всё вокруг пылало, гремело, взрывалось на земле и на небесах…
Наши солдаты группками выходили из окружения. И всеми силами стремились к своим, на передовую, чтоб снова вступить в бой.
И вот как-то зимней ночью в погреб, где находилась наша семья потому, что в избе жили солдаты вермахта – осторожно постучали.
В погребе старая мать отца нашего – наша бабушка, мама с нами детьми и двое сирот, родственников по линии бабушки.
По рассказам мамочки
Мама поднимается по лестнице. Впотьмах. Приоткрывает дверь. В её грудь впирается дуло ружья. И требовательный голос почти приказывает:
- Тихо! Выдашь – пристрелю!
- Стреляй! – мама рванула на груди кофточку,- лучше от своей, красной, пули умереть, чем завтра видеть расстрел своих детей!
Дуло исчезло. И уже другой интонацией говорил голос, человеческой:
- Мать, прости. Дай нам что-нибудь поесть. Мы трое суток выбираемся из окружения. К Дону прорываемся…
Мама, как она рассказывала нам, уже повзрослевшим детям, взяла кувшин молока и решето жаренных подсолнечника семечек и подала им.
- Смотрю, и на фоне звёздного неба вижу по форме – это лётчики. Двое. И третья – женщина. Беременная.
- Ну, Аня, набивой семечками карманы! Этого «горючего» нам теперь до Дона хватит, сказал шепотом один.
Выпили молоко, кувшин вернули, поблагодарили и растаяли в темном саду.
А чуть забрезжил свет – в ляду (дверка погреба) опять постучали. Как-то настороженно и не решительно.
Мама поднялась по лестнице. Приоткрыла ляду. Перед ней стоял дядя – муж сестры её мамы. Вчерашний председатель колхоза, а теперь – полицай. Так его просили всем хутором. Он понял. Он согласился. Так будет надёжней для его хуторян.
- Племянница… Одевай во всё чистое детей, свекровь… Себя… Кроме сирот… Они не ваша семья…
- Подо мной зашаталась лестница, - вспоминала мама. – Я вцепилась руками в неё что есть силы, чтоб не упасть. Я поняла. И, собравшись с духом, спросила у дяди:
- Кто? Хочу перед смертью знать его имя.
- «Грызик»! Чтоб ему околеть! Подсмотрел ночью… как партизаны молоко пили из кувшина твоего и тут же донёс в комендатуру…
Логика: 72-летний старик. Сосед. Видел. Помолчи. Не бери ж грех на душу! Ан, нет!
Вне логики: натура червивая. Завистливая. Иначе и поступить не может.
Мать спустилась в погреб. Как можно спокойнее одела деток. Помогла одеться свекрови. Оделась сама. Сиротам приказала – сидеть и не высовываться из погреба…
В ляду ещё раз постучали. Это пришли конвоиры.
Шли к клубу. Тут у стенки клуба начали расставлять нашу семью.
В эту ночь и утро на радиостанции, что немцы разместили в правлении бывшего колхоза, дежурила наша родственница, Фаина. Кто-то из подростков сумел сообщить ей:
_ Фая! Твою семью ставят к стенке! Тётка Донька ночью партизан кормила!
Я немного помнила один миг из этой страшной картины.
Сижу на руках мамы. Кто-то хочет одеть мне что-то на шею через мою голову. Я усиленно отталкиваю чьи-то руки. Они опять силятся что-то на меня одеть и зло что-то говорят, что для меня сливается в единое, непонятное – вар-вар-варррр.
И я, злясь на руки, стараюсь что есть силы выкрутиться из них, громко передразниваю:
- Вар! Вар! Варррр!
Но руки всё - таки одели на меня что-то. Как потом, когда чуть подрасту и спрошу у мамы – что, она скажет: «Дощечку с надписью – «Партизан». Всем нам такие повесили тогда.»
Так же со слов мамы знаю о событии. Напротив нас подходили и остановились группой чужие солдаты.. Закуривали. Потом на каком-то расстоянии их расставляли напротив нас. Они, подняв ружья – направили на нас. Но не стреляли. Прицеливались. Потом опустив ружья, стояли смирно. Вышел и стал впереди их старший. В руках он держал папку. Потом начал зачитывать Приказ коменданта. Где говорилось, что семья Гладневых, из которой 9 человек воюют с Армией Гитлера, в эту ночь нарушила Приказ комендатуры - кормила партизан, вместо того, чтобы дать о присутствии их сигнал в комендатуру. За что приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу.
Приказ зачитан. Читавший смотрит в сторону комендатуры. Все не шелохнутся. Оказывается, ждут. Должен прийти самый старший и держать речь к населению. Перед вот такой всенародно показательной казнью. Чтоб было наглядным примером для всех.
И вот он. Быстрыми шагами спешит к месту казни. Полы черной шинели Лёвы развеваются ветром.
И вдруг, откуда не возьмись, в небе гул, и три звёздокрылых закружили над утренним хутором.
Лева задрал вверх голову, обо что-то споткнулся и растянулся на снегу, что – то громко приказывая на своём языке.
Солдаты, сталкиваясь друг с другом, бежали куда-то. Собравшиеся малой кучкой хуторяне, в основном, кто был в милости у оккупантов, тоже драпали без оглядки от места казни.
И только семья Гладневых стояла у стенки колхозного клуба.
Раздались первые взрывы над лесом.
Немцы в панике метались по хутору то к гаражам, где стояли их два самолёта. То к танкам, мотоциклам … Но не так-то быстро выкатить из гаражей самолёты, мигом завести промёрзшие моторы танков, мотоциклов!
А краснозвёздные всё кружили, проносясь почти над головами метущихся оккупантов.
А они, кто на чем, спешили к большаку… К большой накатанной и прочищенной дороге на Запад!
И тут бабушка тихо, скользя по стене спиной, опустилась на снег.
- Мамаша! – кинулась к ней Евдокия. – Мамаша! Не надо! Всё уже позади! Мамаша!
Бабушка открыла глаза. И с помощью невестки начала медленно подниматься.
Изношенные годами нервы старухи не выдержали такого напряжения – сдали.
Семья приходила в себя. К ним поспешили родственники и честные, верные односельчане. Они и сопроводили их домой. Нет, не в погреб, в – хату!
Забрав из погреба сирот, мать всю детвору усадила на просторную тёплую русскую печь и поспешила приготовить хоть какою-то еду для ожившей семьи.
А среди дня в хутор со стороны большака въезжали танки! Наши, советские танки!
Им навстречу почти из каждого дворика спешили женщины и старики, и дети.
- Наши! Наши! Родимые наши! Наконец-то мы вас дождались!
Один танк остановился возле правления, где находилась рация. Зашли. Забрали всю аппаратуру. Фаина быстро влетела в хату и, обнимая всех, говорила:
- Бабушка Февронья, тёть Донь, Мариночка и вы мои милые малышня, я рада, что сумела вас спасти! Это я вызвала наши самолёты из Воронежа! А теперь, родные, будьте счастливы – я уезжаю на фронт!
- Фая! Фаюшка! Родная! Спасительница ты наша! Как - на фронт? Ты же – девушка!
- Я – радистка, тёть Донь! Ждите - вернёмся с Победой!
Выскочила. Схватилась за протянутые ей руки наших Советских солдат и будто взлетела на танк и помчалась вдаль фронтовыми дорогами.
Да, потом, после Победы, она останется в одном из городков на Малой Земле, которую защищала от врагов и продолжит работать по специальности в штате военного округа. И однажды заявится к нам в гости – красивая, в форме, при наградах! Ах, как же мы с сестричкой любовались ею! Как хотели вырасти и стать, как она!
Сразу после Победы возвратиться домой на побывку и старший брат Василий. Он не захотел возвращаться в хутор. Он пожелал пожизненно остаться военным.
Мама рассказала ему про расстрел семьи по вине предателя – «Грызика».
Брат выслушав, тут же вышел из дома. Через несколько минут он притащил за шиворот этого предателя и бросил у ног нашей мамы:
- Проси прощения, недочеловек! У матери моей, у бабушки моей, у сестрёнок моих!
Сейчас твоя жизнь в их руках! Как скажут – так и будет!- давил он дулом револьвера на затылок плешивой головы.
- Отпусти его, сынок! Не нужны нам его прощения! Отпусти! Не калечь из-за него жизнь себе, сынок! Ты войну всю прошёл – Бог уберёг тебя! А теперь из-за этого существа … Не пачкай руки, сынок! Пусть идёт и внука – сироту на ноги ставит! Ради мальчонка невинного – отпусти его!
- Иди, предатель! Живи, как сказала моя мать! На тебя и пули тратить жалко! – и отпустил его.
Тот поднялся, потелипал к двери. За порог шагнул, оглянулся и промямлил одеревеневшим от страха языком:
- Сссспппаасибоооо, Иванннно-внннааа....
Но в сердце злобу затаил.
Да и мамочка в душе не простила ему. Нельзя простить. Из-за него погибли бы и свекровь, мать любимого мужа, с кем навек в Храме божьем повенчаны, и она, и их детки, так и не став взрослыми!
И отец, вернувшись с фронта, узнал, и дядя – вся семья знала и, молча, сторонилась соседа, с кем одной межой меж огородами приходилось ходить не один ещё год.
Вишни разрослись в нашем саду. Ветви от тяжести плодов гнулись через плетень в его огород. Он не трогал. И внучонку строго приказал
Бабушка увидела его в огороде с внуком возле вишен и через плетень:
- Рви! Мальчик-то не причем! И сам ешь!
Да. Было. Прошло. Все – в земле. Всех уровняла земля – Матушка родного Воронежского края…
И только мне, через десятки лет, вот здесь, среди войны в Донбассе, пришлось весь день и ночь всем им – родным, любимым и чужим, врагам и друзьям петь Святое Аллилуйя.
А где придётся мне лечь в вечную земную колыбель, и кто обо мне пропоёт ли Аллилуйя в это военное время – знает только Её величество – Судьба.
c 15.02. по 16.02.2023 г.
в 02.29 о Московскому времени.
О. Гладнева.
Донбасс в войне.