Эх, ненька, ненька, ридна мати, турбуватися ты за мэне, молитвами православными уберегаешь от ворогов, допомогаэш зробити мою жизть спокийной и ущастливой. Мэне щастья ужо невпадь, тихость мия на кончике пули... настрелялся до сыти, хочу одного – хлиба билого, банки говядины и стакашу сгущенного молока. Вот и всё, в чём моё стремление к благополучию… умещается оно в двух словах – наесться и забыться.
С утра идёт снег, мокрый, липучий, мерзкий. Он сыпет и сыпет, охлопья падают в окоп, усевает Божьим цветом заросшее сорняком поле, продырявленное миномётными пристрелами, лесопосадки, нашпигованные минами, лепестками, неразорвавшимися авиапострелами, прячет от бомбёжек тихую речку, укутанную по берегам в обледенелые камыши – зелёные и местами жовтые, выцветшие, устилает белью экипировку: камуфляж, броньку, шнурованные берцы, каску, лицо, очки на носу с толстыми стёклами -7 диоптрий. Мне не холодно, состояние духа защемилось як у безхатниго непритульниго оглыдка, бодрячок зимний не прёт в душу, морозится, но тушёнки хочется, як перед смертью. Эта бабка або скелетка с косой, запачкованная с черепом в чёрную укрыль, блукает тут по окопам и строит хлопцев, пацанов в рядок – кому в рай, а кому и в ад.
Вчера бросил свий окоп и пишел на базу, до штабу, три километра пешки отшагал, просил у жирных офицеров, унижено хлопая глазами, две-три банки консервов, хлиба на разжим голодухи. Опухший от пьянок полковник с интендатскими шевронами, услышав мою просьбу-закидуху, хихикнул и, наглюче вытирая пальцами блескучие от оливкового масла усы и сплёвывая на снег рыбьи консервные косточки, прошипел як змий, что продукты ещё не завезли и у него на складе ничего нема. Приходи, говорит он, через неделю. Сказал и заржал яки коник, упырина в погонах. Лично бачил в биноклю с подсветкой, как вчора ночью к схрону подрулила просевшая от груза буханка с жовто-блакитной рисунью и чёрными нацисткими крестами на бортах. Три худых и сгорбленных чухонца, подгоняемые пинками офицеров, выгрузили из буханки и попрятали в схроной пещерке пять ящиков львивской тушенки и пятнадцать ящиков сумского горошка, кукурузы, черниговской сгущёнки, одесских бычков в томате, хлиб кирпичиками, мешок пряников, зефир в упаковках и прочую объедаловку. Не поленился – всё сосчитал и в уме записал.
Когда я полковнику, полкошке этому, рассказал о моих арифметических подсчётах, он взбесился, начал орать, брызгать слюной, матюгаться, с размаху ударил мне в бок кулаком. От второго удара в лицо я увернулся, он, промахнувшись, завалился мордой в землю, покарабался. Лежит барахтается в грязюке и вопит як щенок без мамки:
- Ой, больно мэнэ! Боляче! Не дам кансерву! Сука, восточная... Все вы, донецкые - предатели! А я нэньку Краину кохаю, как житть свою! Сам сгину, но николи за тушёнку не продам державу! Я за ридну хату костомахами лягу! Я усё для людын!
Орёт, крутит покарябанной мордой туда-сюда, лупит глаза, утирается от липлой глины. Смотрю на его танец живота и хочется полкаше залепить парочку прямых левой. Шоб знал этот закарпатец, наших, харьковских пацанов.
- Нету у мэнэ консервов для всяких приблудных ! Мэнэ командный состав кормить надо, - визжит он угорело, – Генералитет, штабистов, баб-связисток, укошенных, и обдолбанных ханкой медсёстер, а ты тут со своим голодом лезешь. Вытчипись! Ща поднимусь и пинков тебе навсовываю…, и львовским ухлопам сдам, хай тобя там повоспитуют, дюже оне вас, восточных не любять... руки, ноги переломают...
Сбоку подошла какая-то пьяная баба в военке, видно сестра милосердия, мордатая, красная как рак, на голове не то каска сорок пятого года, не то кастрюля без ручек, убогая... Положив руку на мой АК-47 говорит:
- Отстынь от него... Тебе хавку в окоп принесуть… Другие, иншие чухонцы… Иди себе...
Ага, как же! Принесут! Жди! Штабня шалашовок, своих, прежде обкормят, облащат, потягают по штабным столам, а потом объедки, как подарок вручат - кому, что достанется, - кости да пустые банки. Перепадёт пожрать только карпатцам, а нам, харьковским - фиг! Знаем этих тыловых крыс... мы ужо стрелянные, окопами наученные.
Пощупал бок. Ударил меня он, полкошка, с натягом, болюче, но я, стиснув зубы, перетерпел, промолчал. Снег, свидетель нашей стычки, тоже не высказался. А шо ему говорить-то тому снегу ? И так всё ясно. Голодный буду я целый день, а то и ночь. Да пёс с ним! На пустой желудок быстрей голову и плечи гнёшь к земле на разрыве прилёта. Молча добрёл до окопа. Сел на дно той ямы, глина подо мной як пластелин, мягкая, склизкая; поджал ноги, поднял вверх заслезившиеся глаза. Бачу в это серое откормленное снегом небесное мессиво, а оно чуется мэнэ чуждым, не ридным, противным… сижу и не двигаюсь. Снег, падает на лицо, тает, щиплет и как преданная пёсина лижет растаявшей водицей мне нос, брови, щёки, очки и ничего не говорэ. А шо балакать-то? И так всё ясно. Я тут один сижу обшарпанный. Со мной только окоп, допотопный автомат АК-47, три рожка к нему, две эргэдэшки и моя життя, то есть жизнь, по нашему говоря. Никому не нужная жизнь.
Впереди меня что-то ухает, ревёт дико, хлопает, пахнет снегом, дымом, замёрзшей землёй и смертью.
Скоро на мой окоп пойдут бэтээры с буквами z и v на бортах, справа или слева семьдесят вторые танкеты подойдут, укрепятся для выстрела и вгонят в окоп снарядики, брызнет кровью из земли погиба моя. Одно утешает, сдохну от разрыва быстро, чтоб не стрелять по штурмам двуногим... вчера, до снега, на поле чёрные точки без маскхалатов плохо фокусировались в прорези мушки. Стрелял вверх не целясь. Не хочу больше палить в этих бешеных владивостокских морпехов. Надоело всё, до чёртиков. Да и пёс с ними, с этими морпехами… оне свое еще возьмут... профессионалы, не то шо мы - сборная солянки. Пусть лучше пристрелят мэне, або запустят с орудия прилёт в окоп 155 калибра, чтоб закопало в землю или порвало, да так, чтоб ошметки рваные, туда, наверх, к небу, к самому Господу Богу улетели на ангельских крылышках… Да пёс со мной! Здесь я никому не нужен. Ни полкоше, ни той пьяной бабе - сестре милосердия, ни чухонцам, ни всему штабу, у каждого на войне своя жизнь... Та гори оно всё ясным пламенем! Жизнь эта… Собачья! Эх, ненька, ненька… Соскучился по тебе, жаль из сердца струится… Хочу в наше родимое село «Подлунки першие», тоскую по харьковщине, тама тихо… в доме кровать, метённый пол, чистые простыни, пахнет свежим бельём, спи сколько хочешь… Эх, ненька, ненька, одна ты обо мне только и думаешь…Эх, мамочка! Родная! Плохо без тебя!