Уже не отмыться. ВСЕ 3 части

               
 
                1
Случилось это в солнечный летний  день. По вокзальному радио объявили, что пассажирский поезд № такой-то опаздывает на полчаса. Опоздания тогда были не то чтобы частыми, но случались. Полчаса – это почти и не опоздание, так, небольшая задержка. Народ, выйдя из подземного   перехода, уже собирался на 3- м пути. Откуда начнется нумерация – с головы состава или с хвоста – пока не объявляли, и пассажиры столпились посредине.
- Полчаса – это немного, - примиряющее сказала мужу дама с милым приятным лицом, - А мы пока подышим. В купе, наверное, жарко будет.
Мамы усаживали детей на дорожные сумки, мужчины закурили, женщины переговаривались.
- Мы на море. А вы куда?
- Мы тоже.
- Заранее списались, нам адрес дали.
- А мы на месте курсовку купим .
От толпы отделилась юная девушка в простом светлом платьице и медленно побрела в дальний край платформы. Багажа у нее не было. Дама отвела взгляд от мужа и проводила глазами девушку.
- Встречает, что ли, кого –то, -   промелькнуло у нее в мыслях.
- А почем в санатории курсовки?  - продолжала женщина с ребенком разговор.
- По 92 рубля. Питание и лечение.
- А где жить?
- Это вы сами ищете.
- Ну,  с ребенком мне не найти.
- Не буду зря обнадеживать. Если списались – это лучший вариант. А если кто один – легко найти! И бюро специальное есть, и местные вам подскажут: всем за лето заработать хочется.
- А пляж? – вступили в разговор еще две.
- Городской – за деньги, лежаки – тоже за деньги. Но там копейки. А после пяти вечера бесплатно. Если не хотите загорать, так и нормально, купайся хоть до позднего вечера.
- Какое там  до позднего, -   вмешался в разговор мужчина, - На юге рано темнеет. Много не выгадаете.
- Да скоро уж наконец поезд?
И словно в ответ по радио объявили:
По третьему пути проследует грузовой поезд. Будьте осторожны!
Мамы обернулись к деткам, взяли кого за руку, кого – на руки. Все повернули головы туда, откуда уже слышался свист  приближающегося товарняка.
И вдруг перед самой кабиной машиниста на секунду взвилось в воздухе светлое облачко. Не  все заметили, а кто заметил -  не сразу поняли. С ужасающим звуком – визга? скрежета?  - поезд совершил экстренное торможение. В кабине были видны два лица с обезумевшими глазами – машиниста и помощника.  И сразу все на перроне загалдели, закричали. Через несколько минут появилась транспортная милиция и с ними двое в развевающихся белых халатах.  Собственно, им тут делать было нечего. Девушку разрезало пополам. Некоторые из пассажиров, самые любопытные или самые хладнокровные, ринулись было поглазеть, но милиция быстро оцепила место и не пропускала никого. Потом один из них подошел к толпе:
- Чья она? Кто-нибудь ее знает?
Никто не знал. Один парень, то ли не совсем трезвый, то ли совсем безбашенный, заявил:
- А как узнать, если вы не пускаете взглянуть?
- То есть, возможно,  она ваша знакомая? Пройдемте для дачи показаний.
Ему все-таки позволили взглянуть на погибшую. Все ее платье было в крови, а лицо – да, лицо осталось целым – она уткнулась носом в песок между шпалами. Теперь оно все было запачкано серой пылью. Парень покачнулся и прошептал побелевшими губами:
- Уже не отмыться…
Милиционеры не поняли:
- Что вы сказали? Вы ее  знали?
- Первый раз вижу.
Его, однако, не отпустили. Пока, до выяснения обстоятельств. Были еще вопросы.
- Она одна была в этот момент? Кто-то заметил?
- Да!  - выступила вперед дама. Муж хотел ее одернуть, но она что-то тихо сказала ему и продолжила, -  Она ушла в дальний конец  платформы.  Все мы ждали наш поезд и стояли вместе, потому я обратила на нее внимание. Она была одна.
- А Вы  не заметили, она случайно упала или бросилась?
- Как   можно случайно упасть? Совершенно нормальная девушка, не качалась, шла ровно, твердой походкой. Вы  поняли, о чем я?  - она выразительно взглянула на любопытного парня.
Тело накрыли и унесли на носилках. Была объявление по вокзальному радио  просьба           сообщить, если кто-то знает погибшую. Документов при ней не оказалось. На вид лет 16-17. Худенькая, с короткими светлыми волосами. В чудом сохранившемся кармашке ее окровавленного изодранного платьица нашли записку, написанную на бланке для телеграмм: «Она меня замучила». Записка была сложена вчетверо, запачкалась и полустерлась, так что сначала ее прочли как «она меня учила», и только более опытный  сумел восстановить текст полностью.  Решили обратиться в вокзальное почтовое отделение. Там пожилая сотрудница вспомнила, что какая –то девушка взяла бланк для телеграммы, потом взяла второй и, наконец, когда она подошла за третьим, ей было сделано замечание: мол, сразу толком написать не могут. Только потому она погибшую и запомнила. Оперуполномоченный, опрашивавший ее,   только фыркнул как кот: мол, теперь –то толком всё написано! Ни фамилии, ни адреса, ни обращения. Но  слова «замучила» предполагали открытие уголовного дела по статье 110 УК «Доведение до самоубийства». Пришлось давать объявление в местную газету об установлении личности погибшей и даже поместить фотографию, аккуратно сделанную только с ее лица. Лицо отмыли как могли. О записке, найденной в кармане, не упомянули: отпугнет свидетелей.
Уже через несколько часов пошла серия звонков:
- Это моя подруга.
- Это моя знакомая.
- Это моя одноклассница.
Выяснилось, что погибшая -  Татьяна Смолянинова, 16 лет. Окончила 9 классов и перешла в десятый. Училась хорошо.  Конфликтов в школе не было. Ни  с учителями, ни с одноклассниками. Всё это оттарабанила ее, как она сама назвалась, близкая подруга.  Крупная, с высокой грудью и пышными бедрами, она могла бы сойти не за ученицу, а за студентку, но ее живое, немного наивное лицо выдавало  юный возраст.
- Мысли о суициде не высказывала?
- О чем?
- О самоубийстве.
- Ой, - только и смогла она пролепетать в ответ.
- Да или нет?
- Нет!  - с жаром воскликнула Танина подруга.
- Давно вы с нею дружите?
-  С 6 класса.
- А до этого вы разве не учились вместе?
Она потупилась.
- Я в 6 классе осталась на второй год. По математике. Но  сейчас я нагнала! А   с Таней мы сразу сошлись. Сели за одну парту. Нет! Я не для того, чтобы списывать. Я и сама учусь без троек. Почти…
- А о ее семье вы что-то знаете? Дома у нее бывали?
- Нет, - словно впервые это осознав, протянула она,  удивляясь.
- За четыре года дружбы?
- А что такого!  - вспыхнула она, - После школы надо уроки учить, заниматься...
- Ну, хоть кто ее родители, знаете?
- Конечно. Мама   учительница. А отца вроде нет.
Он хотел задать самый простой в таких случаях вопрос -  о несчастной любви, но что-то сковывала его, взрослого, 46-летнего опытного следователя. Записка не про него, а про таинственную ЕЁ. И он решил не спрашивать. Поблагодарил, попросил расписаться в протоколе допроса и отпустил, даже проводив до двери. Приятная девушка. Вот из кого, наверное, получится хорошая жена. Если только ее дальше не развезет. Пока она  -  в самом цвету.
Опросил он и других ее одноклассниц. Ничего особо нового они не сказали. Училась хорошо. В младших классах была звеньевой,  потом редактором классной стенгазеты. Ходила на школьные вечера, опять же в младших классах, где-то до шестого. Одна припомнила удивившую его деталь. Оказывается, ей только в прошлом году, в 8 классе, купили новую форму. А до этого она целых 7 лет ходила в одной! Он   не поверил говорившей:
- С 7 лет до 14? Как это   может быть? Ее высмеивали за это?
Ему хотелось уцепиться хоть за какую-то   версию.
- Никто и никогда, - твердо, глядя ему прямо в глаза, отчеканила девчушка и добавила фразу, после которой он едва сдержал улыбку,  - Мы не папуасы!
Позвонил в школу. Там никого не было. Директору и завучу звонил  домой. Они ничего конкретно  о ней сказать не могли – она была как все. Школьных учителей из ее класса никого в городе не было. Кто на даче, кто  в отъезде. Домашних телефонов не было ни у кого.
Почему мать не идет? Уже вторые сутки! Неужели не хватилась дочери? Судя по рассказам подруг, ни у кого она заночевать не могла. На домашний адрес Смоляниновых была послана повестка.
                2
 

 - Смолянинова Екатерина Ивановна?
В дверях стояла строгая дама в английском костюме из джерси. Туфли с пряжкой на невысоком каблуке. Жиденькие волосы в завивке перманент.
- Вы   вызваны в связи с Вашей дочерью Татьяной Смоляниновой. Почему Вы  сами не пришли, не обратились в милицию? Дочери нет дома. Было даже объявление в городской газете.
- Я  выписываю республиканскую, одну всесоюзную  и «Учительскую газету», а также журнал «Математика в школе». А что там, в городской? – она насторожилась.
Неужели ничего не знает? И не волнуется? Дочь дома не ночевала, а она…
- Вам придется пройти…  - Кондратович  хотел всё выложить как есть, но не решился. Не то чтоб испугался, но если сейчас начнется женская истерика – это будет слышно далеко за пределами кабинета.  Надо ее как-то подготовить.
- Да где она? Вы ее за что-то задержали?
-  Я Вам скажу, где. Но Вы  пока присядьте. И вот Вам вода, если что. Приготовились?
Она села. Выраженье ее лица менялось – ожидание, волнение, тревога. Потом она строго поджала губы. Можно начинать.
- Она в морге. Подождите падать в обморок. Это еще надо установить, то есть опознать.
Она не упала в обморок. Она сидела окаменев, не произнеся ни звука. Следователь Кондратович прошел долгий путь от оперуполномоченного до следователя по особо важным делам, но такую реакцию он видел впервые за свою практику.  Но и статья 110 УК мелькала на его профессиональном горизонте тоже впервые. Неприятная статья.
- Вы   сможете подняться и поехать?
Она словно очнулась и поднялась, но тут же пошатнулась, так  что пришлось вести ее под руку до машины.
Морг ощущается издалека. Такого запаха нигде более нет. Кажется,  он пропитал навеки эти мрачные стены, эти гулкие коридоры. Как здесь работают? Ему приходилось с ними говорить, и каждый старался сделать вид, что ничего особенного нет. Работа как работа. «Бояться надо не мертвых, бояться надо живых!». Не  верили, стало быть, ни в какой загробный мир. Да и он не верил. Но  разве это служит утешением? Ну, не придут за тобой тени умерших, не протянут свои костлявые скрюченные пальцы. Но и не будет – ничего. Не придешь и ты к ним хотя бы в виде ангела парящего или души бессмертной.
Потрясающий образ дал Михаил Алексанянц: Разница между миром мертвых и живых: первый -  в глубоком овраге, а над ним высится самый высокий небоскреб, а разница у живых между последним бомжом и мультимиллиардером такая, как если бы на крыше этого небоскреба  первый сидел на полу, а второй встал на низенькую скамеечку.
 Мир этот давит не столько мрачностью, сколько мерзкой обыденностью. Где поэтизация великого акта ухода в мир, откуда нет возврата? Где Lacrimosa profundere? Dies ire?
Разрезают и зашивают трупы, пишут протоколы и заключения. Всё сделали канцелярией. Подпишите бумагу, что вы согласны родить. Подпишите, что согласны на операцию. Подпишите, что забираете похоронить. А между – сколько еще подписей: что согласны взять в жены, что согласны на развод «по взаимному согласию», что согласны на раздел, на продажу, на отказ от претензий…   
Екатерину Ивановну завели в комнату, где более  яркое освещение не делало ее такой жуткой, как коридоры с мерзким запахом. Из холодильной камеры уже было доставлено тело, покрытое белой простыней. Пахло не мертвечиной, а медициной. Конечно, все показывать ей не стали, только приоткрыли лицо. Она смотрела тем же непроницаемым взглядом. Кондратовичу уже не терпелось поторопить ее, когда она кивнула, прошептав: Она.
Черт, что за баба! Он  еще не сказал ей про записку и про  подтвержденное свидетелями самоубийство.
- Что с ней произошло?  - выйдя с ним во двор морга, наконец спросила она.
- Это  - у меня, все подробности ,  - загадочно ответил Кондратович.
Они опять сидели в его кабинете. Он наконец достал записку, но показал только первые два слова, а третье зажал пальцами, так, что не прочесть.
- Взгляните. Ее   почерк?
- Это что за телеграмма?
- Я Вас спросил. Ответьте, будьте добры, на вопрос. Мне вопросы задавать не принято.
Вот так, построже с ней! Училка хренова. Дочь – самоубийца! Муж не знай где.
- Простите. ( ха, вот так вот! ) Да, ее.
И опять непроницаемое молчание. Тогда он передал ее ей. Она прочла и вспыхнула, но быстро взяла себя в руки, подняла глаза на следователя и вдруг  - он даже хотел вскочить и отобрать у нее единственное письменное свидетельство ( дурак, копии  не сделал! )  - поцеловала эту записку. Вид у нее сделался скорбный.
- Кто же ее так?
- Опять Вы  - меня? Так я Вам отвечу! Это самоубийство! Подтвержденное многими свидетелями! Она бросилась под поезд. А Вы даже не поинтересовались, где Ваша дочь пропадает целый день и ночь!
- Ну, ей же не 4 годика. Могла к подруге  пойти, сейчас лето. На пляж, на дачу…
Он   строго взглянул на нее. Она достала платочек и уткнулась в него. Плечи ее вздрагивали. Когда она отняла платочек от глаз, они были сухими.
- Что же теперь будет? Нет, я не спрашиваю. Извините.
- Я понял, - холодно ответил он.  – Каковы Ваши предположения? Что натолкнуло?  И кто эта ОНА , которая замучила?
И тут ее прорвало.
- Я  всю жизнь на нее положила! С Танечкиным отцом мы расстались, когда ей было два года! Нет, это первый раз. Окончательно, когда было пять.  И я одна, одна ее тянула! Я работала на полторы- две ставки, в каникулы дежурила, потому что за это давали двойную плату. Люди отдыхали, а я караулила школу! У   меня столько   похвальных грамот! Могу принести! А он… Алименты… Ха, одно название! 15 рублей! Бездельник! Я ничего не видела в жизни. Мне 46. Где я была? Я даже в Ленинграде не была! А ее возила на море. У нее же здоровье слабое! Она худая и бледная. Мне все тыкали! Как будто я виновата. Кормила  - утром какао, овсянка,  сыр, масло, в обед суп, второе, в воскресенье пельмени, пироги. Шоколадки   всегда. Я ее водила в балетный кружок при Доме  учителя. Там она пробыла три года. Перспектив, сказали, никаких. Тогда отдала в художественный кружок в Дом пионеров. Опять – ничего. Она не знала, как картошку пожарить! Как пол помыть. Только приносила в дом котят помоечных. Мне бы такую жизнь в моем детстве! Как я по 15 километров ходила… Какие мешки таскала… Как институт заканчивала … Ах, Вам не понять.
- Чего же мне не понять. Мне тоже 46.
- Ну, Вам-то не дашь…
- Я  и не возьму!
Она взглянула на него чуть по-другому.  Он это отметил. Но решил прервать.
- Давайте вернемся к последним событиям.
Она вмиг посерьезнела. Задумалась.
- Про кого написано в записке, как Вы  думаете?
- Я   уже подумала. Почему  - про кого?  А может, про что? Про любовь, например. Она тоже женского рода.
- Ну, и была ли у нее такая любовь, чтобы под поезд?
- Ох, какие нынче дети… Разве они скажут. Да у нас в семье было и не принято о неприличном. Я все-таки Заслуженный учитель! Любовь, чтоб под поезд!  Анна Каренина! – она сделала нарочитый выдох носом, - Смотрели как-то , она еще в пятом классе была, спектакль с Аллой Тарасовой, где она  -  Каренина. Ну, это же детям смотреть нельзя! Выключила, конечно. А читала она много!   Я  приучила! Все время из школьной библиотеки книги ей приносила, так и приохотила. Запоем читала,  и за обедом…  Гулять ее гонишь, чтоб свежим воздухом подышала, а она скроется с книгой и сидит. Дали мне, она  в 7 классе была, билет на елку в театр. Пошла. Приходит через полчаса. Что, спрашиваю? Заглянула, говорит, в зал и  ушла!  Билет пропал!
- Может, ей  надеть было нечего?  - как бы невзначай поинтересовался он.
- Да я ей свою лучшую блузку отдала! Заправить в юбку – и прекрасно! Танцевать, видать, так и не научилась в этом своем балетном кружке. Да, Вы покопайтесь там про несчастную любовь. Пожалуйста! Уж как ее учила, что в девушке главное  - скромность! Неужели?..   Страшно подумать! А что мужу говорить? Он, конечно, с другой живет, но мы официально не разведены.
- Вот как… Но Вы давали им встречаться, дочери и отцу?
- Что значит – давала? Встречались уж, наверное. Он даже ко мне иногда заходил. К  нам  то есть… Посидит и пойдет…
- Ему тоже 46?  - осторожно поинтересовался он.
- Господи, о чем Вы говорите!  - (прям по-одесски, еще бы добавила: Я Вас умоляю!  -   подумалось ему)  - Когда Танечка родилась, ему уже тогда за 50  было! 
- Какие у них были отношения?
- Какие с таким отцом могут быть отношения! Я ей всё про него рассказала! Алиментов – кот наплакал, а теперь, как пенсионер  - 15 рубчиков, и всё.
- Мда…
- Я Вам говорю -   всё сама.  Всю жизнь. И нате вам. Благодарность.
- Распишитесь тут и тут.   Можете быть свободной. То есть – можете идти.
- Спасибо.
Она задержалась в дверях и посмотрела на него, но он, хоть и заметил краем глаза, сделал вид, что читает протокол.
                3
У меня никогда не было отца. Был папа, но только до пяти лет. Единственный, кто меня любил. Я была отдана в ясли, где на группу из 20 лежащих младенцев  - одна нянечка. Можно представить, сколько болезней там нахваталась! В детсаду болела скарлатиной, дизентерией, корью… Лежала в больнице. Потом мама со злостью  рассказывала,   что санитарки и медсестры указывали на меня:
- Вон лежит  сиротка. Матери нет. Только одно слово повторяет: папа, папа. Папа-то приходит… Только тогда    она и оживает.
А потом папа исчез. Но  я его   помнила! Ведь мне было уже пять лет. Никто больше на руки не подхватывал, не к кому было на ручки проситься. Никто  не водил на  берег реки, не показывал пароходы… Не говорил, что мы тоже поплывем на таком  пароходе,  когда я подрасту,  в тот далекий город, где он родился. Кажется, туда он и уехал. Когда я спрашивала маму, почему его нет, она всегда отвечала, что это я их развела. Я верила и считала себя виноватой в том, что мы теперь одни, что теперь я,  уже по  собственной вине,  настоящая сиротка, точнее, «из  неполной семьи», как записали, когда пошла в школу.
Как   я старалась в школе! Как слушала нашу самую красивую на свете учительницу! Как первый день в школе не могла поверить, что на перемене можно выйти из класса и ходить где хочешь, хоть по  школьному  двору.
Но потом, благодаря успехам и пятеркам, перестала дичиться и даже стала немного шалить. В школе было так весело! Столько подружек! В одном нашем классе было три Тани, и мы все трое дружили.  Ходили друг к другу в гости, пока мама не узнала, что после школы я не сразу иду домой. Вот была выволочка! Она была права. После этого я стала очень дисциплинированной. Всё по расписанию! Пришла – первым делом аккуратно повесить форму в шкаф, разогреть обед, съесть сначала суп, потом второе, и только потом чай с одной конфетой. Строго с одной! Потом -   сразу за уроки. Делала их быстро. И делать было больше нечего. Тогда пристрастилась к чтению. Еще обожала танцевать, только  дома, когда никто не видит. А в кружке держать ногу на весу и так стоять,  пока музыка не кончится, было очень трудно…  Но руководительница у нас была добрая, иногда мы видели ее в нашем Оперном театре. Правда, выходила она в большой группе так же одетых балерин и стояла иногда так далеко, что мы с трудом ее находили… Мама водила меня в театр, я так ей за это благодарна. Я полюбила театр, и драматический, и оперный… и кино. Ну, кто же не любил кино! Когда телевизоры черно- белые  -  ни в какое сравнение! Мама мне все время говорила, что у меня ужасный характер, и я с ужасом подсчитывала, сколько  у меня подруг. А вдруг мало? Так, во дворе -   Света, Аля, Галя. В школе – две Тани. Набиралось пять.  Мало или еще ничего? Сколько было у мамы? Наверное, много. Она же лучшая учительница. Она с гордостью говорила, что на выпускном экзамене задала противному ученику такой дополнительный вопрос, на который «этот бездельник и хулиган» не смог ответить, и она настояла, чтобы ему поставили два. На  выпускном в десятом классе! Значит, аттестата ему не видать! Потом приходила к нам его мать, принесла какую-то коробку. Подарок, наверное, но мама гордо отвергла. Сказала: «Пусть выучит. Тогда на следующий год посмотрим». Неподкупная! Принципиальная! Я гордилась ею. Потом из той школы, где она преподавала в старших классах, а я училась в начальных, она перевела меня в другую и сама из той моей школы тоже ушла. Так в пятом классе я оказалась в новой школе. Помню, как классная руководительница – теперь среди множества учителей она была у нас главной – спросила меня при всем классе:
- Как   ты училась? 
- Четверка по физкультуре.
 – А остальные  уроки? 
Все засмеялись, ожидая, что остальные – тройки, коль уж новенькая начала хвастать четверкой по физкультуре.
- Пятерки, - скромно  сказала я.
Она сразу заулыбалась и предрекла:
- Будут все пятерки!
И до седьмого  - были все пятерки. Хотя физкультуру я по-прежнему не любила. Во-первых, у меня не было нормальной формы,  надо было раздеваться, а я до 7 класса носила под формой майку, как мальчишка,  когда у всех девчонок уже были комбинации.  А во-вторых, что самое позорное, я ходила… в синяках. Потому что за… ах, если бы знать, за что – мать меня  щипала. Потом у нас появилась вместо физрука -  физручка, как-то она зашла в раздевалку и заметила синяки. Маму вызвали в школу.  Больше она меня не щипала.  Но раз в неделю бывал скандал. То она не могла найти какую-нибудь вещь в своем шкафу, где черт бы ногу сломал, то забывала, где оставила кошелек. Тогда меня просто не кормили. Я приходила после школы домой, а на обед не было ничего. Это было новое наказание. Я придумала, как с ним бороться. Мне давали иногда копейки, чтобы поесть в школьном буфете, купить краски или на проезд в транспорте. Я шла пешком, не ела в буфете в хорошие дни, а оставляла эти деньги на черный день. Тогда я могла пойти и купить  себе на обед плавленый сырок. А чай – чай уж она не заметит!  Однажды не было ничего, а я сидела на сырках уже два дня, и пока ее не было дома, решила незаметно взять из коробки несколько сырых картофелин и быстренько их сварить. И  тут  -  вдруг она является!  Я  готова была сквозь землю провалиться. Она прошла молча. Главная ее манера была – не разговаривать. Она могла не замечать тебя по три- четыре – пять дней. Как будто тебя и на свете нет. Стыдно было подруг домой приглашать. Вдруг неожиданно  придет и будет при них демонстративно молчать!  Сама, конечно, виновата! В седьмом скатилась до троек, потому что пропадала на этюдах в художественной школе. Тогда мама объявила, что забирает меня оттуда – толку от этих художеств в жизни все равно не будет. После школы начинались каникулы, и с первого класса  я ходила то в какую-то группу продленного дня,  которая была прямо при школе. Опять, как на уроках, приходилось сидеть за партой, потом иногда водили в ближний парк, но там все карусели были за деньги, потому мы просто ходили строем по аллейкам, как детдомовцы. С пятого   класса меня стали отправлять в пионерский лагерь. Мне там нравилось! Только почему-то все время за обедом хотелось добавки, а попросить было как-то неудобно… Мама  приехала навестить, за всю смену  один раз. Я попросилась домой. Она сказала, что никак нельзя. У нее гостят… а кто -  не сказала. В конце той смены я попала словно в  чужой дом.   Все в нем лежало и стояло не так, как было раньше. И оказалось, что для меня -  нет чистой постели, и мне постелили – полотенце вместо простыни. Я взяла с собой под подушку своего любимого мишку, еще папой купленного, и впервые ясно поняла, что никакого дома у меня – нет. В лагере смотрела на других  девочек и все время фантазировала, как была бы на их месте, ведь могла бы родиться в другой семье, в другом месте, и тогда бы мой мерзкий, как  говорила мама, характер, был бы как у них, и внешность была бы другая, и платья… Я стеснялась своей бледности, мне хотелось быть смуглой, восточного типа.  Вот - как в опере «Алеко» и называться таким необыкновенным именем. Другие мамы приходили на школьные собрания  и, если ругали их детей, они, хотя и обещали принять меры, всегда говорили, что учительница плохо объяснила, или что гости приходили и помешали ему заниматься. Я боялась ходить с нею в гости. Всегда бывало так:   спросят, как ты учишься. Говорю, что окончила без   четверок. Начнут хвалить -   мама тут же скажет, что я самый гадкий ребенок, что внутри у меня черти сидят, что ничего делать не могу и не умею, что жизнь ей испортила. И начинается длинная песнь про ее трудную жизнь, и как родителей раскулачили, и как она в детдом попала, и как все смеялись, что она в институт решила поступать. Ей скажут:  30 лет прошло, давно уж забыть пора. О, что тут начиналось! Только новые знакомые и могли такое говорить. Старые уже знали, что возражать нельзя! А я сидела оплеванная и, когда была маленькой, начинала громко плакать. Кто-то говорил: У ребенка нервное расстройство, вы бы ее к врачу сводили. На что мама отвечала: Только в милицию! Вот ее место!
Что же не так с моим характером?   Надо как-то улучшать, но  как? Подруги ничего не замечали. Наверное, они тоже, как с мамой, боятся ссору начинать? Ссор никогда ни с одной не было. Слушала их откровения, как когда-то близкие подруги начинали мне с двух сторон жаловаться  друг на друга. Я их не понимала. Наверное,  это и был мой плохой характер. Несочувствующий. А она была  очень доброй. К другим. В 12 лет она первый раз повезла меня на море. Во дворе у меня была близкая подруга, с самых ранних лет. Мама потом с ее мамой познакомилась, они тоже вроде подружились. Когда Света  узнала, что меня скоро отвезут на море, она  каждый день просила свою маму уговорить, чтобы ее взяли тоже. И моя мама взяла! Все во дворе поражались маминой  доброте! Света быстро поняла, что будет, если она нажалуется на меня. Мама делала просто: брала с собой на обед в столовую только Свету, а я оставалась. Чтобы хозяева дома не заметили, что меня бросили, я  забиралась в дальний угол сада и сидела там до Светиного  победного возвращения. По приезде она вообще перестала со мной разговаривать, а потом и ее родители  перестали общаться с мамой. Я тогда начала заикаться. Но как-то сообразила, что надо молчать, и этот порок не закрепился. Слава богу! Всем знакомым в городе было поведано, что хуже меня никого нет, что мерзкий гнусный мой характер повергает ее в печальные раздумья. Я лежала в больнице, и она ни разу не пришла, так как боялась  выйти  на мороз и тоже заболеть. Потом выяснилось, что ходила она в это время со своим знакомым на концерты и даже в цирк. Может, на такси ездили? Но это вряд ли. Когда заболела ее двоюродная племянница, у которой были и родители, и взрослый брат – было кому навещать – она ходила к ней с передачами, и все ее хвалили за доброту несказанную. Приехала откуда-то из Средней Азии ее сестра, которую я первый раз видела, и тут же ей было сообщено, едва она успела похвалить меня за аккуратные тетради, что это – одна видимость, а  гаже этого ребенка никого нет. Стыдно было ходить к родне, к знакомым – придешь и пытаешься прочесть по взглядам, знают ли они, какая я,  успела ли она и тут нажаловаться. Я стала оставаться дома. Пусть сама ходит и рассказывает. Странно все-таки. Другие родители всегда нахваливают своих детей. Чем те дети лучше? Но последнее время стало совсем невыносимо. Скандалы стали повторяться с регулярностью рабочего расписания. Раз в неделю обязательно, а иногда чаще. Причем не знаешь, откуда ждать беды. Крик, ор, проклятия. Быстро собираться и убегать, пока не стала волосы тебе дергать. Да,  от синяков ее отвадили. А волосы – кто же определит, сколько их было и сколько стало. Бежать! Но надо выйти из дома так, как будто ничего не случилось. А уж там, где-нибудь в переулке, в телефонной будке  дать волю  слезам. Папа вернулся однажды, привез много денег. Но продержался недолго. Помню крики, жалобы в домком. Пришлось ему найти себе пристанище у какой-то старухи. Он приглашал к себе. Я приходила. Сидела у них. Говорить со старухой было не о чем. А он …  молчал. Никуда мы больше не ходили, ни на берег реки, ни на пароходы смотреть. Что на них смотреть! Река обмелела. Берег закатали в бетон. Деться было решительно некуда. И я решила ей отомстить. Пусть теперь объясняется! «она меня замучила». Слово «мама» как-то не шло к этой записке.
Что я вам скажу, читатели?   Мертвые – самый беззащитный народ. Некому за них заступиться. Что там раскопает следователь Кондратович? Да больно  ему надо. Самоубийца -   потенциальный пациент психбольницы,   если его спасут.  Потому нет ему никакого выхода  нигде. Умрет – оклевещут. Спасут – залечат и справку нехорошую выпишут.