Посвящается моей родной тёте, Антонине Алексеевне
и её мужу, моему дяде, Александру Ивановичу,
к годовщине пятидесятилетия их совместной жизни.
В детстве меня с братом на всё лето увозили в деревню. За пару тысяч километров от городка в котором мы жили с родителями. На Урал, в Башкирию, в предгорье уральского горного хребта, у подножия которого заканчивается Европейский континент и там, дальше, за горными вершинами берёт своё начало Азия…
Двое суток в пути с пересадками… Сначала едем часов пять в пригородном поезде, переполненном жителями окрестных деревень и сёл, везущих с собой мешки, корзины, сумки, и другой необходимый им скарб, которым они обзавелись в городе. Останавливаясь у каждого полустанка, и освобождаясь от попутчиков покидающих поезд на этих остановках, мы приезжаем на крупную узловую станцию, через которую, в то время, осуществлялось почти всё железнодорожное сообщение южных регионов нашей страны с северо-восточной её частью. Вокзал, залы ожидания, людской бурлящий поток, билетные кассы, к которым не подступиться из-за неисчислимого количества желающих уехать оттуда в разные концы огромной, на тот момент, страны. Тем не менее, окошко билетной кассы необходимо достичь, чтобы купить билет в нужном направлении, или прокомпостировать уже заранее купленный на проходящий поезд, конечно же, это задача родителей, с которой они всегда блестяще справлялись. Потом, часы ожидания, зависящие от времени пребывания поезда, в которые можно было обойти окрестности вокзала, перекусить в какой-нибудь столовой, и не найдя каких-либо достойных внимания достопримечательностей местного значения, вернуться в зал ожидания вокзала, найдя там, если посчастливится, свободные скамейки. На них, на этих скамейках, как правило, приходилось встречать ночь, а порой и глубокую ночь, наш поезд проходил через эту станцию приблизительно в час ночи, если конечно не опаздывал, что в те времена, было не редкостью. Прохлада ночи, в звёздах небо, блеск которых затеняют фонари на перроне, и люди с чемоданами и кулями, разбредшиеся небольшими группками, пытаясь угадать, где остановится нужный им вагон… Посадка в полузатененный вагон, в котором со всех полок доносилось сопенье, кряхтенье и храп спящих там пассажиров… Ох, как же хотелось спать… Нас четверо, а полок, согласно нашим билетам, всего две, мы так и располагались; отец один на верхней полке, а мы с матерью и братом внизу, и я очень сейчас сомневаюсь, что матери тогда хоть как-то удавалось выспаться… Впереди ещё целый день пути, когда можно смотреть в окно, или бегать по вагону, или изучать попутчиков, или находить себе другие интересные занятия. За окном вагона мелькают названия городов и деревень, реки большие и реки маленькие. Волга, огромная река, через которую мы очень долго ехали, и я, как мне тогда показалось, не видел тогда в окно краёв берега, ни впереди, ни сзади… Мимо проносятся леса, поля и степи, бывало, поезд останавливается где-то в степи, пропуская какой-то другой, более важный, чем наш поезд. И вот эта степь, необозримая, седая степь колышущегося подобного морским волнам ковыля, которые подхватывает ветер и несёт, несёт куда-то вдаль, за горизонт, переливаясь в солнечных бликах и сливаясь с плывущими по небу облаками. Туда, куда человеческий глаз просто не способен проникнуть.
Потом ещё одна ночь пути и часть дня, посвящаемая обычно подготовке завершения путешествия. Нужно ничего не забыть в вагоне, нужным образом собрать и упаковать чемоданы и сумки, чтобы свои вещи были отдельно и под рукой, а гостинцы, предназначенные на подарки отдельно…
Поезд въезжает на мост через реку Агидель, она же Белая, широкая, полноводная, судоходная, несущая свои воды у подножия горы, на которой стоит прекрасный и большой город Уфа. На вершине этой горы, на крутом обрывистом берегу, словно парящий в прыжке конный памятник Салавату Юлаеву, возвышающийся над всем обозримым пространством.
Просторный и светлый вокзал Уфы, вещи сданы в камеру хранения, и если есть какое-то время, то оно используется для прогулки и знакомства с городом.
Я помню трамвай, который отправлялся с вокзальной площади и почти сразу же въезжал в густую, тенистую рощу, посередине которой проложены были трамвайные пути. Какое-то сказочное и уютное чувство охватывало меня в этот момент, когда трамвай, не спеша проезжал сквозь зеленеющие по обе стороны деревья, сквозь которые не видно было ни строений, ни людей, будь-то мы едем по лесу… И возвращались на вокзал мы тем же маршрутом, и вновь тёплоё чувство спокойствия и уюта, наполняло меня, когда я, припав, веем лицом к стеклу трамвайного окна, любовался подаренным моему взору видом.
Затем снова в пути до районного центра, небольшого села, в котором жила материна старшая сестра со своей семьёй, мужем и двумя дочерьми, моими двоюродными сёстрами. После обоюдных приветствий, лобызаний, обниманий, обеда и отдыха с дороги, мы загружались в машину, старый «горбатый» запорожец и ехали в деревню, к бабушке. До сих пор не пойму, как в него вмещалось четыре взрослых человека и два ребёнка, хотя ребёнки много места и не занимали, но каково было взрослым, в этой, далеко не самой вместительной машине, плюс к тому же с поклажей…
Деревня, в которой жила бабушка, называется Березовка, со всех сторон окружённая колосящимися пшеницей и рожью полями, зелёными, цветущими лугами, которым, как тогда казалось, нет конца и края. На краю деревни расположил свои воды довольно не маленький ставок, в котором плавали гуси и утки, у одного берега которого рос камыш и вода вокруг него была подёрнута ряской, другой же берег был изрядно вытоптан приводимыми сюда на водопой конями и коровами, оставлявшими следы своих копыт на илистом берегу. За деревней зеленел лес, хвойный или лиственный, а может быть и смешанный, сейчас уже не помню. И вот за этим-то самым лесом, там вдали, виднелись очертания гор, которые, как казалось, так близко находятся, что буквально стоит немного пройти, и они окажутся пред тобой…
В эту поездку мне уже исполнилось пять лет, целых пять лет, я считал себя большим и самостоятельным, понятное дело, ведь у меня младший брат, и он маленький, ему всего три года, сами посудите, что он может знать о жизни?
В деревне вместе с бабушкой жил мой дядя, брат моей матери, его жена и целая орава их детей разного возраста, соответственно моих двоюродных братьев и сестёр, так же вместе с бабушкой жила моя тётя, самая младшая из материных сестёр, которая от юности ещё только готовилась вступить в пору взрослой жизни…
Улочка, на которой в один ряд стоят дома, перед которыми пролегла тёмно-серой лентой грунтовая дорога, а за дорогой поле, сразу поле, прямо перед домами… Поле, которое вначале густо зеленеет, затем растёт, высится, превосходя мой, на тот момент, детский рост. Зелень сгущается, поле колосится, в нём появляются желтоватые оттенки, и вот, оно золотое, оно созрело, слегка согнувшиеся колосья полны хлебных зёрен. Какой вид из окон, какой вид перед домом! Не имеющий края золотой простор, колеблющийся на ветру и переливающийся в лучах солнца…
Перед домом палисадник, не помню, что в нём росло. Наверное какие-нибудь цветущие кустарники вперемешку с цветами, что-то росло, это точно. Большие деревянные, двустворчатые ворота во двор, чтобы можно было заезжать на запряжённой кобылой телеге. Сам двор обширный, просторный, поросшей затоптанной, но упрямо пробивающейся из под утрамбованной земли, травой-муравой. Почти посередине двора стоял колодец, глубокий выкопанный, обложенный брёвенчатым срубом колодец, в котором всегда была холодная и свежая вода. Такой воды сейчас нигде нет, ни в городском водопроводе, ни в пластиковых бутылках, ни в засоренных прогрессом и цивилизацией, чудом ещё оставшихся кое-где родниках.
Перед колодцем был выложен летний очаг с закопченной трубой, вблизи которого настойчиво пахло дровяной сажей, стояли стол и лавка, там обычно в больших чугунках, готовили для скота.
Несколько крашенных деревянных ступенек ведущих на крыльцо дома. Два тёсаных окрашенных бревна, служащих опорами, держащими двускатный навес над крыльцом и порожками. Само крыльцо возвышалось над поверхностью двора примерно на полтора метра, может чуть меньше, из-за того, что под домом был подвал, который, как цокольное помещение немного возвышался над поверхностью двора. Крыльцо было большое, обрамлённое по бокам перилами, стоящими на двух или трёх балясинах, между которых, можно было в том, моём, далёком детском возрасте легко пролезть. Перед крыльцом стояло небольшое корыто с водой и металлический скребок для чистки обуви от грязи. Асфальтированных и выложенных брусчаткой дорожек в деревне не было, совсем не было, поэтому, чтобы не нести в дом грязь, обувь оставляли на крыльце.
С правой стороны дома, непосредственно от угла, тянулся через весь двор сплошной дощатый забор, отделяющий двор от сада, и упирающийся в деревянное арочное строение хозяйственного назначения, под крышей которого был сеновал. Сама же арка, запираемая воротами, служила проходом ведущим на скотный двор и огород, в конце которого была баня, настоящая русская, парная баня, которую, в банные дни топили дровами, по чёрному. Скотный двор тоже был не малым; и кобыла с жеребёнком, и коровы, и телята, и овец отара во главе с круторогим бараном, свиньи были, и птицы разные; куры, утки, гуси… в общем, всё это хозяйство размещалось в хлевах, стойлах, сараях и птичниках… Натуральное хозяйство, дал бы Б-г силы, со всем этим управляться, большего, наверное, и не надо было бы…
Сад, сад большой, яблони, груши, это я помню, какие ещё деревья были, наверное вишни, сливы, вряд ли сейчас скажу, но никак ни абрикосы или персики, в то время, более полувека тому назад, они просто не росли в той климатической зоне. Но вот, у самого забора, отделяющего сад от улицы, росла черёмуха, большое, старое и ветвистое дерево, по которому мы очень любили лазить, особенно, когда созревали его плоды. С ног до головы испачканные черёмухой, в заляпанной одежде, но счастливые и довольные, конечно же, нас ругали потом, как же иначе-то.
В середине сада был старый дом, старый, заброшенный дом, больше напоминавший юрту, собранную из жердей, переплетенных соломой и обмазанных снаружи глиной. Он действительно напоминал юрту, круглую, большую, соломенную юрту, внутри было большое единое пространство, по всей окружности обрамлённое своеобразной ложей – балконом, так же сооружёнными из жердей и соломы, которые служили когда-то спальными местами. Утрамбованный земляной, и устланный всё той же соломой пол. Везде солома, на полу, на стенах и потолке, наверное, на том момент, единственный доступный строительный материал, оказавшийся под рукой…
Не знаю, где и каким, там был, в своё время, очаг. Не знаю, сколько в этой юрте прожили, пока построили дом. Но помню, что какое-то неизведанное, полумистическое чувство, не то страха, не то чего-то не ясного, не вполне осознаваемого охватывало меня там. Двоюродные братья и сёстры, которые были постарше меня, пытались рассказывать разные страшилки об этом доме, о домовых, леших, и прочей разной непотребной нечисти. Но это никак не уменьшало мой интерес к этому своеобразному строению. Да, когда я вырос, я таки узнал, что мои дедушка и бабушка, в срочном порядке, поспешно покинули родные места и вновь обживались на новом, в буквальном смысле, пустом месте. Это многое объясняет…
Винница и Шаргород, древние русские города, в которых запечатлена не малая часть Российской истории, по которым раз от раза проносится, на протяжении всех столетий, огненная колесница смут и войн, сметающая на своём пути огромное количество человеческих судеб. Вот и таким образом из села Березовка, которая неподалёку от Шаргорода, вынуждены были выехать в неизвестность, мои родственники, чтобы там, на другом краю географии, на пустом месте, с группой таких же, как и они переселенцев, создать новое поселение, деревню, которую они так и назвали – Березовка. Было это в середине тридцатых годов, прошлого, двадцатого столетия…
В середине лета, спустя неделю, другую после Петра и Павла начиналась жатва… И днём и ночью, зерноуборочные комбайны, будь-то большие, красные корабли, проплывали в разные стороны по золотому хлебному морю, с той лишь разницей, что они поглощали это золотое море, оставляя за собой колючую стерню и соломенные копны на ней, которые затем, с помощью другой техники, собирали в большие скирды. К комбайнам непрерывно, одна за другой подъезжали грузовые машины и загруженные дополна зерном, отъезжали в неизвестном мне направлении, уступая место следующим машинам.
Мы, детвора, очень любили играться в скирдах. В них можно было делать пещеры и прятаться в них, можно было вскарабкаться на самый верх и прыгнуть в мягкую солому, с головой погрузившись в неё, а потом, долго отряхиваться и отплёвываться от неё.
Очертания гор, которые, как бы парили за деревней над лесом, непрестанно привлекали моё внимание, манили к себе. И вот однажды, в погожий летний день, в избытке пропитанный солнечным светом и теплом, никого не известив о своих планах и намерениях, я отправился покорять, те самые горные вершины, не дававшие покоя моему воображению. Я решил, что быстренько, в течении дня, успею сходить к ним, и вдоволь налюбовавшись, вернуться назад, так, что никто и не заметит моего отсутствия. Сказано – сделано. Не знаю как, ведь специально, я ни от кого не таился, не прятался, не скрытничал… просто пошёл себе за деревню, мимо огородов, через утопающий в бурном цветении и благоухающий различными ароматами зеленеющий луг по направлению леса. На лугу, неподалёку от деревни, около зарослей крапивы, я обнаружил, вероятно потерянную кем-то из деревенских детей, игрушечную саблю, изготовленную то ли из алюминия, то ли из какого-то близкородственного ему сплава, это неважно. Я несказанно обрадовался своей находке, ведь для меня это было «настоящее» оружие, с которым, ничего не боясь, я решительно направился к достижению своей цели. Идя через луг, не по протоптанным кем-то тропинкам, а напрямую, через заросли трав и бурьянов, я то и дело, размахивая своей саблей, срубал макушки высящихся над общей массой растений. Представляя себя при этом не то бравым гусаром, не то, лихим казаком… Не знаю, долго ли шёл я через луг, но до леса я дошёл, а войдя в лес, я потерял из вида свой ориентир, цель моего путешествия, высокие и ветвистые кроны, заслонили собой, скрыли от моего взора те самые горы, достичь которых я стремился. Что делать? Идти прямо! Ведь я правильно выбрал направление, главное, не свернуть с него… И я пошёл в лес… Стараясь нигде не сворачивать, я подошёл к краю небольшого овражка, на дне которого копошилось что-то тёмное и большое… Это медведь, подумал я, по крайней мере, медвежонок, меня охватило секундное смятение;- что делать, ведь он на моём пути, а отступать назад, я никак не хотел. Принято мгновенное решение атаковать возникшего на моём пути неожиданного противника, ведь я вооружён, у меня есть сабля, если медведь зарычит, то я тут же заколю его и изрублю на куски… Покрывшись испариной и обливаясь потом я начал спускаться в овраг, сердце колотилось так, словно оно готово было выскочить из груди, но по мере приближения к моему медведю, он постепенно прекращает своё копошение, неподвижно замирает, и приобретает вид засохшего пня, от некогда поваленного дерева. Я одновременно испытал облегчение и досаду от этой моей оптической иллюзии, вызванной, как позднее выяснилось, унаследованной мной от родителей близорукостью, которая не позволяла видеть на расстоянии предметы и точно распознавать их. Я изо всей силы ударил моей саблей по этому пню, сабля согнулась от этого удара, как только могла согнуться подобная железяка,.. до слёз было обидно от этого кромешного и жестокого обмана. Я прочь отшвырнул от себя это ненадёжное «оружие», на которое больше нельзя было надеяться. Оглянувшись вокруг, я заметил, что солнышко, совершив свой дневной путь, вознамерилось направиться к закату, день заканчивается, и пройти засветло через лес, сегодня уже не получится. Ладно, не беда, дорогу, по крайней мере, большую её половину, я уже знаю, а вот завтра, выйду пораньше и обязательно дойду до гор, а может быть, ещё и успею подняться на гору, чтобы с её вершины осмотреть всё вокруг, всю окрестность простирающуюся на неизмеримые расстояния…
Уже хорошенько смеркалось, когда я вышел из леса, солнце закатилось за горизонт, и тьма, неумолимо опускалась на луг, через который мне предстояло пройти. Темно, страшно, почти ничего не видно, только молодой месяц, и загорающиеся одна за другой на небосклоне звёзды, хоть как-то освещали мне путь. Я услышал впереди людские крики, они приближались, я шёл им навстречу, потом я увидел разбросанные по всему лугу движущиеся огни, это всей деревней искали меня с факелами… Я чувствовал себя героем, совершившим, немыслимый подвиг… Но как только меня обнаружили и передали родственникам, которые, почему-то мой восторг никак не разделили, а даже напротив, мой дядя отстегал меня кнутом по заднице. Как же было больно и обидно, и я, вытирая слёзы на лице, грозил ему своим маленьким кулачком, говоря, что когда я вырасту большим и стану сильным, я всё ему припомню и отомщу!.. А он отвечал, не столько мне, сколько всем, на тот момент там присутствующим, что мол посмотрите-ка, какой волчонок растёт, его наказали, а он грозится, мои-то, после наказания, говорят, что больше не будут так делать, а этот, волчонок да и только… Кто же из него вырастет?
Естественно, что ни на следующий день, ни во все последующие дни, я никуда не пошёл, находясь под пристальным и неусыпным вниманием всех взрослых проживающих в бабушкином доме. Вскоре эта история сошла на нет и постепенно забылась.
В конце лета, наверное, ближе к сентябрю в деревню приехал молодой, статный парень, одетый во всё светлое; приталенная рубаха с большим воротом и белые расклешённые, по тогдашней моде, брюки, пошитые на манер джинсов. Это был тётин жених, той самой, которая была младше всех. Вероятно, как я думаю, приехал он знакомиться с семьёй своей невесты… Заходит он с веранды в комнату, большую часть которой занимала настоящая русская печь, с одной стороны которой было расположено кухонное пространство, а с другой, соответственно обеденный стол со скамьями. Были там полки или стеллажи в закутку, занавешенные шторками, на которых хранились столовые приборы; конечно же, это не хрусталь и не фарфор, и не мельхиор с серебром, в деревне такая не практичная роскошь никому не нужна. Так вот, заходит он в эту комнату, а там мы с братом обедаем или завтракаем, не знаю уже, какое это время суток было, вся остальная детвора уже давно поели и разбежались во двор по своим делам. Мы же, будучи сугубо урбанизованными от рождения детьми, видящими деревню временно, в гостях, не отличались, в отличии от наших двоюродных братьев и сестёр, отменным аппетитом. И поэтому, наш процесс приёма пищи, несколько дольше затягивался, чем у остальных, более того, младший брат часто отказывался сам есть, и тётя его кормила с ложки. Поскольку это происходило на протяжении всего лета, за которое он успел позабыть родителей, он таки стал называть её мамой, искренне так полагая. Эту самую картину и увидел, вошедший в помещение тётин жених.
Возникло небольшое, буквально в несколько секунд, замешательство, после которого он спрашивает: -
« А чьи это дети»?
«Мои!» - невозмутимо и с улыбкой, глядя прямо ему в глаза, отвечает тётя…
После чего вновь возникает пауза, необходимая для осознания полученного ответа. Я не помню, как дальше развивался их диалог, думаю, а иначе и не может быть, что они объяснили друг другу, кто и кем из нас кому приходится. Да и степень чувства юмора моёй тёти, тоже была оценена.
Поскольку мной была упомянута здесь русская печь, то никак не могу обойти вниманием хлеб, который пекла в этой печи бабушка. Ах, какой это был хлеб! Такого вкусного хлеба я больше никогда не ел. Простой, ржаной, чёрный хлеб, когда ёго бабушка вынимала из печи, он заполнял своим душистым ароматом всю хату, и этот насыщенный хлебным духом воздух хотелось вдыхать и вдыхать… А отрезанный горячий ломоть этого хлеба, с хрустящей коркой, да с кружкой свежего молока, насыщал и давал заряд бодрости на весь день, трудно было потом загнать нас домой к следующему приёму пищи. Сейчас я и сам пеку хлеб, в городской квартире, в электрической духовке; простой, серый пшеничный хлеб, с добавлением житной муки. Но разве его можно хоть как-то сравнить с бабушкиным ржаным хлебом из русской печи, с хлебом из моего детства? Нет, ни за что и никогда, даже сравнения нет, это самый обычный хлеб, может быть чуточку лучше магазинного, в силу того, что сделан собственными руками, но до бабушкиного ему очень и очень далеко…
Вскоре, может быть на следующий день, может быть через несколько дней, тётин жених, приехавший в деревню с твёрдым и неизменным намерением, стать её мужем, очень легко и непринуждённо подружился со всеми детьми. Произведя на них неизгладимое, на тот момент, впечатление, продемонстрировав им свою молодецкую удаль и силу. А именно, оголив свой торс, закатав на брюках до икр клёши, без обуви, босиком, он набрасывал полную, с верхом телегу колотых дров, которые были за двором, и вместо лошади, впрягался в эту телегу, взяв под мышки оглобли, тянул её во двор, к поленнице. Нашему детскому восторгу и визгу не было предела, мы восхищались его силой и ловкостью, которую он нам демонстрировал… Наверно эта демонстрация была предназначена не только для нас, детей, скорее всего, мы были лишь сопутствующими зрителями и не более того, но за то, открыто восхищающимися…
Настал сентябрь, но всё так же по-летнему тепло, даже зелень вокруг ещё не успела подёрнуться желтизной, только поля уже убраны и перепаханы, ровными бороздами чернеют у дороги вдоль деревни. В доме начались приготовления к свадьбе…
Приехали наши родители, чтобы после торжества, и всех сопутствующих мероприятий, увезти нас домой, вдаль от деревенской жизни, её необъятных просторов и великолепных красот, от так и не достигнутых мной горных вершин… Увести в каменные, асфальтовые джунгли и долины повседневной городской жизни.
Как-то под вечер, когда всю живность домашнюю с пастбищ загоняли во двор, и они чинно и неспешно, каждый в своём порядке шли через двор к местам своей дислокации. Сначала проходили коровы, вразвалочку, не куда не спеша, могли по пути остановиться у колодца и полизать, лежащую рядом соляную глыбу. За ними хаотичной толпой пробегали овцы, и только круторогий баран, замыкающий их шествие, мог позволить себе где-то остановиться и почесаться обо что-то, возникающие на его пути. Потом, завершали всю эту процессию утки и гуси, вдоволь накупавшиеся в озере, и досыта наевшиеся, обитающими в нём лягушатами и головастиками, а так же, плавающей среди камышей, на поверхности воды ряской, вероятно, придерживаясь принципа раздельного для них, на белковое и растительное питания.
Большой гусак, с гордо задранной вверх головой, подгонял вперёд замешкавшихся на пути гусынь с гусятами, и когда они все уже вошли во двор, он оглянулся, и увидел позади себя моего брата. Не знаю, за кого он его принял, то ли за отставшего гусёнка, то ли за кого-то, кто мог позариться на гусёнка, но он резко развернулся, растопырил вдоль земли крылья, вытянул шею и побежал к моему брату, что-то гогоча, на своём гусино-лебедином наречии. Брат испугался и хотел было убежать, но не тут-то было, гусь в два своих гусиных шага его настиг, схватил клювом за пуговицу на рубашке и потянул его вслед за своей гусиной оравой. Брат упирается и кричит, гусь его не отпускает и упрямо тащит… На этот крик, то ли из дома, то ли из сада выбежала бабушка, не задумываясь, она схватила гуся за шею и с размаху отбросила его на ворота. Гусь, ударившись, об ворота, упал на землю, явно не ожидая для себя такого поворота событий, встрепенулся, отряхнулся и испуганный и обиженный побежал вслед за своей птичьей командой…
«Ты ж, моя соколя» - причитала бабушка, успокаивая испуганного и плачущего навзрыд брата… А мне почему-то было больше жалко именно гуся, ведь он-то получил взбучку из-за лучших своих побуждений.
Вскоре настал торжественный день свадьбы. В деревню съехались все родственники, как со стороны невесты, так и со стороны жениха, разумеется, кто имел такую возможность и мог себе это позволить. А ещё пришла и добрая половина деревни, если только не вся деревня. В доме было не протолкнуться, буквально негде яблоку упасть. Вся эта неисчислимая орава народа была размещена в большой светлице, где вдоль стен, по периметру были расставлены столы и по обе стороны этих столов, скамьи или лавки. Лишь в середине комнаты оставалось небольшое пространство, чтобы можно было подносить к столам блюда, и в котором, сидя на табурете, играл местный гармонист, лихо, во все стороны растягивая меха своей многострадальной гармошки. На веранде, при входе в дом стояла огромная, намного выше моего тогдашнего роста, бочка с пивом, из которой потчевали всех входящих в помещение. Нас, детей, перед празднеством накормили и всех загнали на печку, с которой, отодвинув занавеску, мы наблюдали за всем происходящим, торжественным для всех событием. Сияющая улыбка не сходила с лица моей тёти, а её, теперь уже муж, и соответственно мой дядя, имел важный, торжествующий вид, человека, достигшего своей цели. Забегая вперёд, скажу, что они прожили вместе, слава Б-гу, полвека, и дай им Б-г, ещё столько же вместе прожить.
Лёжа на печи, под потолком, толкая от нетерпения друг друга локтями, мы обозревали всё происходящее. Не знаю, как другие, а я обратил внимание, что когда произносили тосты и употребляли алкоголь, мать моя, которая сидела у окна, на подоконнике которого, в глиняном горшке, росла шикарная, цветущая ярко красным цветом, душистая герань, запах которой я помню до сих пор. Мать, не любила и не переносила алкоголь в любых его формах, не знаю, природное ли это отвращение было, или когда-то попробовав, ей больше не хотелось испытывать это, весьма сомнительное удовольствие. Так вот, поскольку все присутствующие за столом, в единодушном порыве, требовали, чтобы после произнесённых тостов, у всех рюмки или стаканы с алкогольной продукцией осушались до дна, моя мать нашла для себя выход, из этой, весьма затруднительной для неё ситуации. Она, слегка пригубив напиток, пока все остальные были заняты вливанием в себя хмельного напитка, опрокидывала его одним движением в горшок с геранью. Не знаю, выдержала ли та герань эту непомерную дозу алкоголя, вряд ли, скорее всего, нет. За то, мать чувствовала себя вполне нормально, вполне удовлетворенная тем, что захмелевшее застолье, никакого внимания на неё не обращало. А сидящий радом с ней отец, старался собой прикрыть её, во время исполнения, этого, поистине циркового аттракциона.
Не помню, в это же день или не следующий, когда свадьба шла полным ходом, а довольные гости, которые деревенские, разбредались по своим домам. Ведь, свадьба ли, выходные ли, праздники ли, но в деревне у каждого хозяйство, в котором имеет место быть разная живность, по своей природе не понимающая значения празднеств и торжеств, присущих человеческому образу жизни. Которая требует к себе определённого, ежедневного внимания, которую нужно кормить, поить, доить, убирать за ними, ну и тому подобное. В это время, когда скотину загоняли по дворам, мой отец вышел из дома, и я, соскочив с печи, выбежал за ним. Мы стояли на крыльце, на той его стороне, которая обращена к воротам, стояли и разговаривали, вернее отец, что-то мне рассказывал, а я, в пол-уха слушая его, наблюдал, за пробегающими мимо овцами. За ними, важно и чинно следовал баран, гордо задрав вверх свои крутые рога. Он подошёл к крыльцу и начал об него чесать сбою бочину. Крыльцо высокое, он своими рогами, едва достигает поверхности крыльца, которое выше моего, тогдашнего роста. Не знаю, всё произошло в долю секунды, отец, так же, не о чём не подозревая, продолжает говорить, а я, то ли насмотревшись кино про индейцев и ковбоев, то ли про мушкетёров, тогда, у нас в городе, в кинотеатрах демонстрировали прекрасный французский фильм 1961 года, который и запомнился мне больше всего.
Сейчас не скажу, кем именно я тогда себя вообразил, но будучи впечатлительным ребёнком и видя подобное в кино, я нырнув между балясин, прыгнул на спину этому барану, схватившись обоими руками за его рога. Баран, конечно же ничего подобного для себя и представить не мог, явно не ожидая, что ему на спину кто-то прыгнет, он понёс меня на себе по всему двору, изгибаясь и подскакивая одновременно на всех четырёх ногах, пытаясь сбросить с себя непрошенного наездника. Я же, вцепившись в барана, скачу на нём, как на мустанге, и вспоминаю, как те, кто объезжают неосёдланных жеребцов, поднимают вверх правую руку. Я тоже победно поднимаю вверх свою руку, в это время баран бьётся боком о сплошной дощатый забор, разделяющий двор и сад, я не удерживаюсь одной рукой верхом на баране, и разодрав о доски локоть левой руки, падая с барана на землю, стёсываю до крови правое колено, а испуганный и освобождённый от своей ноши баран опрометью уносится в свой хлев. Я, довольный и счастливый, сияющий от одержанной мной маленькой победы, прихрамывая и потирая ушибленные места, плетусь обратно к крыльцу. На нём, всё так же стоит отец, ошеломлённый от произошедшего, с открытым ртом, в котором так и застыла не успевшая произнестись им фраза, и округлившимися от удивления глазами… Не знаю почему, но за эту проделку, меня почти не ругали.
В этот же день, чуть позднее, когда на заходе солнца небо начало сереть и его постепенно затягивало сумраком, и последние, засидевшиеся гости расходились по своим домам произошло следующее событие, многих изрядно повеселившее. Один из гостей, тогда мне казавшийся стариком, теперь же воспринимаемый мной как вполне молодой мужик лет, наверное пятидесяти, с лихо закрученными вверх усами, которого, вероятно, из-за этих усов все в деревне называли Чапаем, изрядно угостившись на свадьбе алкоголем, и явно переоценив свои возможности на этом поприще, бедолага, сходя со ступенек крыльца, и не совладав со своим вестибулярным аппаратом, плюхнулся в корыто с водой, стоявшее у этого крыльца. Мало того, что плюхнулся в корыто, он ещё умудрился в нём уснуть, благо, что голова свисала вне корыта, и к органам дыхания был доступ воздуха, а то бы, не ровён час и до беды было бы не далеко… Да и вообще, никогда, никого за свою жизнь не видел, чтобы алкоголь, тем более в чрезмерных количествах, принёс какую-то пользу, сделал кого-то счастливым, или решил кому-то возникшие проблемы, отнюдь, всё с точностью до наоборот… Вот в таком виде его и обнаружили спящим в корыте с водой, естественно, изрядно повеселились от увиденного, позвали всех оставшихся на торжестве, чтобы и с ними разделить этот, неожиданно возникший заряд позитива. Конечно же, Чапая вытащили из корыта, и не позволили ему утонуть, как это случилось на реке Урал с его прототипом, героем Гражданской войны. Не помню, скорее всего, запрягли лошадь в телегу, что бы человека, подарившего всем хорошее настроение, с почётом доставить домой, потому что, мокрого, пьяного, спящего, вряд ли кто-то на себе понёс бы.
После того, как все успокоились, и дело подошло к ночи, начали распределять кому и где ночевать. Соседи разошлись по своим домам, кто-то даже на ночлег пригласил к себе кого-то из приезжих, но основной массе родственников предстояла не лёгкая задача, как-то разместиться на бабушкином подворье. Всем были назначены места, кто, с кем и где, будет спать, все согласны, все довольны, и только я закапризничал. Новобрачным, тёте и дяде, предстояло ночевать на сеновале, отдельно от всех, под крышей того самого арочного строения, разделявшего двор со скотным двором и огородом. Там было просторно, много места, и аромат свежего сена, и прохлада ночи, и никого рядом нет, в общем, идеальное место для уединения. И я никак не мог согласиться и понять, зачем им одним столько места, если там ещё многие могут разместиться, по крайней мере, я имел ввиду свою кандидатуру, и категорически настаивал, что буду ночевать вместе с ними, на сеновале… Всем миром меня отговаривали от этой затеи, и не помню, отговорили по хорошему, или твёрдо настояли на обратном, но ночевал я в ту ночь на печи, вместе со всеми остальными детьми.
Отшумела свадьба, и сентябрь во всю вступал в свои права. Отпуск у родителей заканчивается и им нужно на работу, стало быть, пришла пора собираться в обратный путь. Прощания, слёзы, обнимания, сумки с гостинцами в дорогу, и мы грузимся в горбатый запорожец, который увозит нас из деревни. Я смотрю сквозь заднее окно на машущих вслед уходящей машине, стоящих у двора родственников; бабушку, тётей, дядей и ораву двоюродных братьев и сестёр. На всех их, постепенно уплывающих вдаль и скрывающихся за пеленой дорожной пыли, поднятой колёсами увозящего нас оттуда, автомобиля. Как оказалось, увозящего навсегда… Потому что, в последствии, все разъехались по городам, большим, как Уфа, и малым, название которых вряд ли кому-то, что-то говорит, уездным городишкам, которые, далеко не на всех географических картах отмечены. А городишко хоть и малый, но всё же, это город, со своим не совсем спокойным, но размеренным укладом и течением жизни, кардинально отличающимся от деревни.
В Березовке сейчас живут чужие, совершенно никому из нас не знакомые люди, которые вряд ли озадачивали себя историей возникновения этой деревни, да и имена первых переселенцев, основавших данное поселение, вряд ли для них что-то значат.
Всё это, пронесённое памятью через десятилетия, пусть где-то обрывочно и эпизодично, для меня живо и свежо, как будь-то было вчера или несколькими днями ранее или вовсе было не со мной.