С совещания Маунтни ушел недовольным. Он был раздражен, потому что Сэбридж отправился не к нему, и Маунтни не мог понять, как Мартин его обошёл. Он также не мог понять, почему далёкий от религии Мартин позволил крестить своего сына.
- Лжец! - он продолжал ругаться на Мартина. Если традиции вынуждают порядочных людей лгать ("А как это ещё назвать?"), мы все сошли с ума.
Маунтни был дружен с Мартином, но это не мешало ему злиться. Когда мы вернулись в дом, его жена смотрела так вызывающе и страстно, как будто она ожидала услышать от него, что ему нужна только она. На самом деле, он, Мартин и я поехали в Стратфорд, чтоб я мог там переночевать. Внезапно дома Маунтни стал мягче.
Мы поужинали и прошли мимо театра к берегу реки. Небо темнело, и в сторону к Клоптонскому мосту на темной воде двигались смутно различимые лебеди. Запах реки под ивами напомнил мне одну ночь, но не здесь, а в Кембридже. Я думал о Кембридже весь ужин, после того как Мартин упомянул моего друга - той весной его убили.
Когда мы проходили мимо тёмного театра, я услышал, как Маунтни шептался с Мартином: к моему удивлению, он, казалось, спрашивал, что со мной. Во всяком случае, когда мы стояли у реки, он попытался, со странной бесцеремонной мягкостью, отвлечь меня: так мы разговорились.
Неловко и без всякой мягкости Маунтни спросил меня, доволен ли я тем, как я прожил свою жизнь, — и сразу же сказал, что недавно он раздумывал о своей. Что сделало его ученым? Почему? Должны ли его сын и сын Мартина тоже быть учеными?
Вскоре мы беседовали как старые друзья. Наука, сказал Маунтни, была единственным постоянным источником счастья в его жизни; и на самом деле это счастье было личным, если хотите, эгоистичным. Он лишился этого счастья, узнав ближе законы природы. Счастье это не утратило бы своей силы, если бы всё, что он делал, не улучшило хоть чуть-чуть жизнь людей. Мартин соглашался. Они с Маунтни казались разными настолько, насколько это вообще возможно - и всё же ладили. В глубине души они оставались созерцателями, совершенно непохожими на Льюка, который был таким же прекрасным ученым, как Маунтни, и совершенно недосягаем для Мартина. Для Льюка созерцание было средством, а не радостью; его счастьем было "заставить мать-природу подчиниться". Он хотел управлять природой, чтобы людям жилось лучше.
И Маунтни, и Мартин хотели бы разделить удовольствие Льюка. К этому времени их жизнь начинала казаться слишком обычной, недостаточно ценной. Маунтни хотел бы сказать, как он мог бы говорить в мирные времена, что наука и сама по себе хороша; он так чувствовал; но в конечном счете он оправдывал себя и других ученых тем, что их работа и наука в целом приносят практическую пользу человечеству.
- Наверно, пользы в этом больше, чем вреда? - сказал я.
В тот вечер Маунтни не хотел язвить. По его словам, в войну все задаются этими вопросами, но как его ни задай, ответ один. Наука и в самом деле отвечала за гибель людей в войнах — Маунтни прервался и извинился:
- Я зря это спросил.
Друг, о котором мы говорили, Рой Калверт, был убит в воздушном бою.
- Давай уж, - сказал я.
- Цифры относительны, - сказал он.
Наука убила сколько-то людей; но она спасла гораздо большее число, совершенно иного порядка. Принимая во внимание угрозы войн, сын Мартина прожил бы не менее шестидесяти пяти лет. В восемнадцатом веке, до того, как появилась организованная наука, он бы прожил в среднем около двадцати пяти. Этого добилось знание.
- Вот что важно, - сказал Маунтни. - Незачем ворчать попусту. И так будет и впредь.
Тогда я упомянул атомную бомбу.
- Если она появится...
- Я мало в этом участвовал, - возразил Маунтни.
- Если кто-то получит бомбу, это тоже самое?
Мы замолчали.
- Возможно, - сказал Маунтни.
- Возможно, - брат смотрел на воду.
В ночном воздухе стоял терпкий запах реки. Где-то ниже по течению лебедь расправил крылья и на мгновение шумно захлопал ими, прежде чем снова сесть и уплыть прочь.
- Если эту бомбу сбросят, - сказал Маунтни. - Опаснее неё только эпидемии. Но этого не будет.
- Этого не будет, - сказал Мартин.
Я рассказал им о разговоре со стариной Бевиллом у Пратта, и что, по его мнению, бомбу могут использовать.
- Что ещё мог сказать сломленный реакционер?
- Он не собирался её сбрасывать, - сказал я. - Он сказал, что её могут сбросить.
- И ты поверил?
Я думал о том, что уже сделали в третьем Рейхе, и сказал об этом.
- Поэтому мы с ними и воюем, - сказал Маунтни.
Он принёс булочки - угостить семью. Мартин выпросил одну и разбросал крошки по воде, так что лебеди поплыли к нему из темноты, с моста, вниз по Эйвону, где было слишком темно, чтобы разглядеть церковь; они двигались с плеском, ближние волны отражали отблески света, как царапины на зеркале.
Верил ли я, что используют?
- И ты поверил в это? - Маунтни повторил вопрос.
- Если её получим мы...
- Разумеется, - сказал Маунтни.
- Кто угодно, - добавил брат, потрогав дерево. Он спросил:
- Возможно ли, чтобы мы её использовали?
Я раздумывал, прежде чем ответить.
- Это было бы совершенно невероятно.
- И правильно, - сказал Маунтни. - Ты слишком мрачно смотришь на мир.
- Это слишком невероятно, - добавил Мартин.
Его голос был резким. Он был тронут больше, чем Маунтни, который, несмотря на свою сварливость, был джентльменом; любая жестокость была ему чужда. Маунтни никогда не приходилось бороться с жестокими наклонностями в собственной натуре. Именно те, кому пришлось так бороться, больше всего ненавидят жестокость. Внезапно услышав отвращение в голосе Мартина, я понял, что он был именно таким.
Брат продолжил:
- Мы должны действовать разумно. Надо показать им, что может лишь одна такая бомба.
Мы знали, сколько человек может умереть от одной бомбы; мы догадывались и о том, как они умрут.
- Объясним им, - сказал Маунтни. - Учёные, как никто, смогут развеять всякие домыслы.
- Учёные? - спросил я.
- А кто ещё? Мы знаем, какие будут последствия. Да и чем мы хуже остальных?
Мартин улыбнулся. Это казалось далёким будущим; тревога рассеялась.
Брат вдруг воскликнул:
- Чёрт, опасно!
Мы спросили, о чём он.
Лебедь вытягивал шею, прося большего.
- Я только что дал ему кусочек с руки, - объяснил Мартин. - Хорошо, пальцы на месте.
Он бросил последний кусочек булочки в воду, затем встал.
- Не худо бы, - сказал он, возвращаясь к обсуждению. - Замолвить словечко в высших кругах, если можно.