В конце 90-ых годов я пару лет заведовал кафедрой в одном из московских вузов. Кафедра была создана специально под американских студентов, изучающих русский язык.
Американцы – очень специфическая публика. Я об этом уже когда-то писал, но напишу еще раз.
Дело вот в чем.
По отдельности каждый из этих коровьих хлопцев (ковбоев) представляет собой в большинстве случаев вполне симпатичного человека. Если, конечно, он вовремя принял антидепрессанты и слопал свою национальную мясную булку. И если у него с собой бутылка духоподъемно пузырящейся бурой жижи. Он весел, приветлив, улыбчив, отзывчив и даже отчасти щедр: может поделиться с тобой стаканчиком своих национальных бурых пузырьков.
Он прекрасен до тех пор, пока в этой жизни все идет по его сценарию, особенно если он за этот сценарий заплатил. Например, заплатил за курс занятий по русскому языку. Если же что-то пошло не так, скажем, преподаватель пару раз опоздал на занятие, то на преподавателя и на кафедру выливается водопад совсем другой, извините, бурой жижи. На этот раз совершенно интернациональной и без всяких духоподъемных пузырьков. Пишут на имя декана, ректора. Могут и патриарху написать. Причем коллективно.
Так и случилось на моей тогдашней кафедре.
Наша преподавательница Инна Саечкина, крайне, даже в чем-то болезненно ответственное существо, живущее в Павловом Посаде и каждый день выезжающее на работу в Москву в пять утра, дважды опоздала на службу из-за отмены электричек. Американцы тут же написали целый Талмуд протестов, жалоб и прочих зловонно-бурых текстов, требующих отстранить Саечкину от работы с Избранным Народом Сияющего Храма на Холме. А отмена электричек – это ваши местные постсоветско-ирокезские проблемы. Высшее руководство вуза Инну Саечкину из Павлова Посада от работы с Сияющим Холмом отстранило.
Я напрягся. А потом был эпизод, который заставил меня написать заявление об уходе.
Некий студент из богоизбранного штата Массачусетс Пол Дауни отпросился с занятий на пару часов. Для получения посылки из США. В посылке были, разумеется, ценные антидепрессанты.
Он оставил в аудитории на столе полуторалитровую бутылку все того же сияющего финансовой благодатью глобалистского бальзама цвета подгоревшего бифштекса.
Через два часа он вернулся. Благодать была кем-то выпита. Скандал был грандиозный. Говорят, массачусетский потерпевший дошел до министерства иностранных дел. Он требовал компенсации морального ущерба в десять тысяч долларов.
Он, Пол Дауни, надеялся, вернувшись, запить антидепрессанты тем (я безнадежно пытаюсь подражать американскому стилю), что было в той самой полуторалитровой бутылке. «Я подчеркиваю: полуторалитровой. Прошу господ судей учесть: полутора. Не полу- и не литровой. Я оставил эту бутылку в последней надежде запить ею те крайне необходимые для сохранения моей жизни лекарства, которые были высланы мне моей несчастной одинокой матерью, которая, истратив на них свои последние средства, очень надеялась… Я прошу учесть господ судей: очень надеялась… что я найду, чем их запить. Но…»
Я написал заявление.
И все-таки среди американцев встречаются и нормальные люди.
Тогда у меня на кафедре был студент Эндрю. Эндрю искал квартиру, которую можно было бы не очень задорого снять. Я жил тогда в Чертанове, и на моей лестничной клетке квартиру хотел сдать отставной майор Молчанкин. Он молча сдал квартиру Эндрю. И мы с Эндрю оказались одноклеточниками. Или однолестничниками, это уж как кому ближе. Эндрю каждый раз просил меня:
- Преподаватель, а можно мы иногда как занятий будем ходит в магазине? Это вам будет считать как урок. Индивидуальный денег. Я хочу знать реальная Москва, реальная Россия. Сообщать с продавец, специфичный лексик…
- Хорошо, Эндрю. Можете даже не считать это как индивидуальный урок. И индивидуальные деньги оставьте себе. Только в магазин мы будем ходить в удобное для меня время. Это мое условие. Хорошо?
- Очень хорошо! Будем ходить удобный время.
У нас рядом с домом был только один продуктовый магазин. Он в те времена назывался «У Веры». Сейчас он, если не ошибаюсь, стал очередной «Магнолией».
В магазине «У Веры» была одна-единственная хозяйка, она же одна-единственная продавщица – Вера. Были, конечно, и другие сотрудники, вроде грузчика Сулеймана. Но на глазах у всех была Вера. Наверное, была и какая-то крыша. Говорили, в виде местного законника Сереги Цистита. Но я в подробности не вникал.
Почему мне вдруг захотелось рассказать эту историю.
У меня есть кошка. Ее зовут Муся. Хорошая кошка. Не вредная. Ведет себя прилично. Но морда у нее такая, как будто вся Вселенная ей задолжала миллион пакетиков с кошачьим кормом. Дашь ей пакетик с кормом из лосося, она его сожрет, посмотрит на тебя, и ты чувствуешь: ты ей еще пятьдесят пакетиков должен, гад. В целом недоброжелательное лицо у моей Муси.
Я как, простите, художник слова, все время хотел найти какое-нибудь точное определение лицевой морды моей кошки. Недоброжелательное, отрицающее, презрительное, уничижительное, испепеляющее, брезгливое?.. Я перебрал сотни определений и понял, что все они хороши, но лишь отчасти. Они освещают морду лица моего животного лишь отчасти. Обобщающего же определения я найти не мог.
Мне даже приснился кошмарный сон.
Содержание примерно следующее. Ко мне приходит человек в виде Пола Дауни с бутылкой пепси-колы и говорит на чистом русском языке:
- А можешь ли ты сформулировать русскую национальную идею, чертановская ты вонючка?
Я говорю:
- А ты, вашингтонская вонючка, можешь?
Он:
- Мне это на фиг не нужно. Но я попробую тебе помочь. Можешь ли ты в одном словосочетании сформулировать то, что выражает морда твоей кошки Муси?
- Нет, - честно ответил я.
- Так я скажу тебе. Это – лицо советской продавщицы. Вот так и формулируй свою национальную идею, кошачий подкаблучник.
И растворился в безднах моего сна. И я понял, что это правда: морда моей кошки Муси – это лицо советской продавщицы. При том что я ничего не имею против советских продавщиц с их мордами, равно как и против Муси с ее лицом.
Мы с Эндрю стали ходить в магазин «У Веры».
Вера обладала одним неизменным качеством: она никогда не улыбалась. У нее всегда было лицо Муси.
Надо отдать должное Вере: она была миловидная женщина лет тридцати пяти, русая, с правильными чертами лица. Есть такой тип женщин средней полосы: «Я баба, конечно, хорошая, но оставь надежду, всяк сюда входящий».
Виктор Гюго написал роман «Человек, который смеется». Когда-нибудь я напишу роман «Чертановская продавщица Вера, которая никогда не улыбается». Длинновато, зато правда.
Когда мы зашли в магазин в первый раз, Эндрю, улыбаясь до заушных лимфоузлов, попросил Веру:
- Можно меня два пакеты чипса?
Вера молча выдала Эндрю чипсы и посмотрела на него, как Муся посмотрела бы на чипс, если бы ей дали его вместо корма.
- Это не женщина, это Ленин на Титаник, - говорил мне Эндрю потом. - Она не умеет улыбка. Зачем такой? Я буду растопить эта Антарктика.
В следующий раз Эндрю начал делать Вере комплименты:
- Здравствуйте, Вера.
- Здравствуйте.
В магазине звучала песня «А ты такой холодный, как айсберг в океане».
- Вы сегодня прекрасная, как звезда. Банка соленые огурцы, пожалуйста.
Вы можете себе представить, как моя Муся посмотрела бы на соленые огурцы. Как, впрочем, и на звезды.
Эндрю наседал на Веру каждый день.
- Вы сегодня прекрасно глядеть… Мне колбаса доктора…
- Ваш улыбка – мой мечта… Сосиски, плиз.
- Вам нужно снимка Голливуд. Можно подпомогать. Сырок «Дружба».
Надо сказать, что идея дружбы очень глубоко вошла в сознание Эндрю. Одно из первых впечатлений от московского метро девяностых годов он сформулировал четко и просто: «Русские не дружат с ванной».
Когда он что-то плохо отвечал на уроке и я ему делал замечание, он реагировал так: «Моя мозга не дружит с моим ротом».
Где-то в течение трех месяцев Эндрю каждый день, уже и без моей помощи, пытался, как Пигмалион, разговорить свою чертановскую Галатею. Ему это не удалось. Нельзя сказать, чтобы он приставал к Вере. Нет. Он просто пытался понять эту долбаную загадочную страну.
Прощаясь со мной, он сказал:
- Это ужасный. Как вы живете с этими женщин? Это Сталинград, а не вумен. Фак!
- Живем, как видишь.
- Плохо живет.
- Не жалуемся.
- Трудный страна Россия.
- Кому как. Нам нормально.
- А нам трудно… Ну, до встречей, преподаватель..
- Прощай, Эндрю… Муся, кс-кс… иди кушать…