Кр. Господа. Вопл. N 2. Джордано Бруно
Александр Пархоменко 2
– Право же, любезный Фантонель, ваше знакомство с эти сумасбродом Джордано, ни к чему хорошему не приведет.
– Что же плохого может выйти из простого знакомства? – Как всегда, мгновенно «вплыл» в ситуацию: теперь я молодой, скорее средних лет итальянский повеса, эдакий светский бездельник, сын довольно обеспеченных родителей. Обеспеченных настолько, что их отпрыск вполне мог себе позволить разделять фривольные взгляды и суждения, пропагандистами которых были такие люди, как Бруно, считавший себя учеником самого Николя Коперника – польского астронома, механика, математика и экономиста. И хотя учитель скончался пятью годами раньше рождения ученика, но его идея гелиоцентрической системы мира настолько захватила Джордано, что он противопоставил ее против господствовавшей в тот период времени аристотелево-птолемеевской системы устройства мира, и даже расширил, сделав из неё философские выводы и указав на такие отдельные факты, как то, что звёзды – это далекие солнца, и что существуют неизвестные небесные тела в пределах нашей Солнечной системы, а так же то, что во Вселенную наполняют бесчисленное количество космических тел, подобных нашему Солнцу.
– Из простого – ничего, – мой собеседник, Лусио Тотти пожилой монах-доминиканец из Пизы, развел руками, – но вы покровительствуете ученику каноника эпохи Возрождения, положившему начало новым взглядам на устройство мира, целой научной революции! А вы не хуже меня знаете, как относится святая церковь ко всякого рода революциям.
– Да, знаю, – просто ответил я, как и надлежало избалованному сыну богатых родителей, которому все и всегда сходит с рук, – подобные взгляды объявляются ересью и преследуются по закону.
Тотти даже остановился.
– Меня просто поражает ваше спокойствие, – изумился он, – во времена Томаса Торквемады Бруно давно бы давал показания в подвалах святой инквизиции, а может и вы вместе с ним. И тут уж для всех бы запахло жареным, причем не только в переносном, но и в прямом смысле.
– Бросьте, милейший Лусио, – я похлопал его по спине, – великий инквизитор уже скоро сто лет, как почил в бозе; времена сейчас другие.
Некоторое время мы шли молча.
– Не знаю, не знаю, – нарушил тишину богослов, – я бы на вашем месте не рисковал. Впрочем, кто я такой, чтобы давать советы наследнику рода Скоцини. Но помните, мой дорогой – умереть не страшно, страшно умирать.
– Откуда такая мрачность, святой отец, ни Бруно, ни тем более я, не делаем ничего плохого.
– И тем не менее, мне бы очень не хотелось, чтобы в последние свои минуты, вы, благодаря судьбу, давшую вам такую насыщенную событиями жизнь, в то же время горько не жалели о том, что эти события в ней произошли.
– Лусио, Лусио, – на этот раз я обнял старика за плечи, – право же, вы видите все в очень мрачном свете. Пойдемте выпьем, я знаю прекрасную забегаловку на углу Кузнечной улицы.
В средневековых городах улицы города обычно целиком были населены ремесленниками той или иной специальности, что и давало соответствующее название самим авеню. Почти в каждом городе была кузнечная улица, улица ткачей, оружейников или, как тогда говорили, бронная, гончарная, сапожная, кожевников и тому подобное.
– У меня нет денег, – богослов казался смущенным.
– Не обижайте меня, дружище – состояние моего родителя вполне позволит мне поить и кормить хоть пять лет весь ваш приход, при этом папахен даже не заметит ущерба для своего кошелька!
– Право, мне очень неудобно… – Замялся священник.
– Неудобно спать на потолке, одеяло сваливается, – ответил я поговоркой из ХХ века, а на вопросительный взгляд собеседника, не уловившего смысла шутки, только махнул рукой, – мне и самому очень бы хотелось промочить горло хорошим вином и закусить жареной курочкой и кальмарами фаршированными рисом с бараниной. Неужели вы, любезнейший, заставите меня поглощать все это в томительном одиночестве? Право же, это не по-Христиански.
– Ну, – богослов сделал вид, что я его уговорил – эдакий компромисс с самим собой: что-что, а выпить и пожрать любят все святоши, тем более, за чужой счет, – только чтобы скрасить вашу трапезу и доставить удовольствие, друг мой.
– Даже не сомневаюсь, что именно поэтому, – не удержался я от некоторого сарказма, впрочем, доминиканец пропустил его мимо ушей.
Мы двинулись по узким улочкам. Не смотря на то, что времени было что-то около четырех часов пополудни, и солнце стояло достаточно высоко, мы шли, чуть ли не в темноте. Дело в том, что дома (преимущественно из кирпича и камня) строились в несколько этажей, причем каждый из верхних этажей выступал над нижним так, что на улице был постоянный полумрак. Архитектура городских домов была в общем несложная и довольно однообразная. Здесь лишь здания общественного назначения, такие как городские соборы и церкви, ратуши, где помещались городские управления, да немногие дома-дворцы богатых купцов и проживающих в городах феодалов, к коим, кстати, относился и я, выделялись среди других своими размерами и украшениями.
Было достаточно жарко и душно. Так как улицы в этой части города были не мощеные, пыль висела в воздухе столбом, набивалась в рот и нос, дышать становилось тяжело. Мы со святым отцом мужественно пробивались в нужном нам направлении, то и дело уворачиваясь от помоев и экскрементов, которых жители, не имея канализации и мусоропровода, выплескивали прямо из окон. Я не любил эту часть города, но что-то постоянно влекло меня сюда, наверное, мои пространственно-временные прыжки требовали постоянной эмоциональной подзарядки, поддержания себя в соответствующем тонусе: разнежишься – себе же хуже будет. Особенно, когда ты находишься в ипостаси богатого вельможи.
И все же, надо было быть осторожным: по причине скученности городского населения, множества нищих и прочего бесприютного и беспризорного люда, отсутствия больниц и какого-либо регулярного санитарного надзора средневековые города были постоянными рассадниками всяких эпидемий. Воду добывали из колодцев и непроточных источников, в которые часто попадала зараза, а дезинфицирующих средства пока изобретены не были. Эта антисанитария отражалась и на одежде жителей: среди горожан были распространены высокие деревянные башмаки, которые позволяли жителям не пачкать свою одежду на грязных и пыльных городских улицах. Так что я, в своем щегольском наряде и туфлях с подошвой из телячьей кожи, смотрелся здесь несколько странно, если не сказать чужеродно. Впрочем, когда мы с отцом Тотти расположились, наконец, на стульях с высокими спинками, и я сделал заказ, высыпав на стол, сколоченный из грубо обработанных досок, горсть золотых монет, никто не стал задавать мне вопросов по поводу одежды – всем стало понятно, что обслужить визитеров надо со всей почтительностью и максимально возможной скоростью.
…На следующий день я был разбужен лакеем еще до полудня. Голова казалась абсолютно пустой, но это точно было не так – что-то же в ней звенело?
– Какого черта?! – возмутился я, и уже было хотел запустить в слугу тапком, но замешкался с поисками.
– Синьор сам просил меня будить его в любое время, если прибудут известия о его друге Филиппо по прозвищу Ноланец , – поспешно сказал слуга.
– Это другое дело! – Я вскочил с кровати, ступни по щиколотку утонули в пушистом ковре, – я так давно не получал известий от Джордано, что действительно готов читать его послания даже ночью. Принеси мне воды для омовения, вина и холодной телятины с чесноком. Что еще подать на завтрак – решай сам.
Лакей протянул мне запечатанный сургучом конверт, почтительно поклонился и отправился выполнять мои приказания. Ну, а я, сломав печать, углубился в чтение.
«Милый друг!
Как, однако, быстро стало лететь время. Не могу понять, такое ощущение охватывает только меня, или с годами его ход ускоряется абсолютно для всех людей? Помните мое первое сочинение «Ноев ковчег», посвященное папе Пию V»? Кажется, что я писал его только вчера, а меж тем прошло уже двадцать два года! Или двадцать три? Ах, да какая разница.
Когда в 1576 году я был вынужден переехать из Неаполя в Рим, спасаясь от расследования о чтении запрещенных книг, Вы навестили бедного служителя церкви, и с поразительным тактом выслушали мои сомнения относительно непорочного зачатия Девы Марии, и даже – если я все правильно воспринял – разделили мой неортодоксальный подход к трактованию Троицы. Увы, Вы единственный, кто благосклонно воспринял мои взгляды; церковь же тогда объявила их ересью. Оставив орден доминиканцев, и перебравшись на север, последовательно переезжал из Генуи в Турин, потом в Венецию, а затем и вовсе убрался из Италии. Где я только не скитался впоследствии: в Швейцарии, Франции, Англии, Германии. Впрочем, зачем я все это рассказываю – Вы же были у меня в Тулузе, когда я гостил во Франции в восьмидесятом году, да и в Лондоне – если не изменяет память – в восемьдесят четвертом. Пользуясь случаем, хочу еще раз поблагодарить за те щедрые пожертвования, что Вы сделали на мои исследования. Во многом благодаря им я издал ряд трудов, таких как «Пир на пепле»; «Изгнание торжествующего зверя», «Тайна Пегаса», «Килленский осёл», «О героическом энтузиазме». Но главной своей работой полагаю труд «О бесконечности вселенной и мирах». При случае, почтите добрым словом французского посланника Мишеля де Шатонеф де ла Мовисьера, чьему покровительству я так же бесконечно обязан.
Здесь, на Туманном Альбионе, я пытался убедить высокопоставленных лиц королевства в истинности идей Коперника, согласно которым Солнце, а не Земля, находится в центре планетарной системы. Я полагаю, что Бог и вселенная – суть одно и то же бытие; вселенная бесконечна в пространстве и времени, она совершенна, так как в ней пребывает Бог. Простые, неразложимые элементы всего существующего я назвал монадами. Они не возникают, не исчезают, а только соединяются и разъединяются; это метафизические единицы, психические и в то же время материальные точки. Душа – особая монада, а Господь Бог – монада монад.
Но мне не удалось доказать это ни Шекспиру, ни Бэкону. Они находятся в плену у Аристотелевой системы, считая Солнце одной из планет, вращающейся вокруг Земли. Только Уильям Гилберт, достаточно известный врач и физик, принял за истину систему Коперника, разделяемую и продвигаемую мною.
В октябре 1585 года я возвратился в Париж, где издал курс лекций по «Физике» Аристотеля. Годом позже переехал в Германию, но не смог найти работу ни в Майнце, ни в Висбадене, а в Марбурге, после зачисления в штат тамошнего университета, мне было вскоре запрещено читать лекции.
В Виттенберге я прожил два года – там меня ждал более радушный прием, и я довольно безбедно и, в соответствии с этим, не бесполезно, прожил там это время. После сорокалетия я переехал в Прагу, где сосредоточил литературную деятельность на сочинениях на тему магии. В 1589 году был уже в Гельмштедте, в следующем поселился во Франкфурт-на-Майне, откуда и шлю Вам с этим письмом свой привет и наилучшие пожелания.
Впрочем, милейший Фантонель, по отношению к Вам я слишком злоупотребляю своей рассказами о моих странствиях и своей привязанностью к науке. Хоть и не опираюсь на экспериментальную базу, а делаю ставку в основном на созерцания, наблюдения и умозаключения – ученым себя считаю без сомнения, что в наше время, не самая лучшая из рекомендаций. Семь лет прошло с последней нашей встречи. Возможно, Вы уже не так благосклонно относитесь к моим идеям и не разделяете моих взглядов. Если это предположение верно, то Ваши сомнения вполне понятны и извинительны – я становлюсь не слишком удобным товарищем. Святые отцы преследуют меня не только на континенте, но и в Англии. Для них я вероотступник, еретик.
Дорогой друг, если я нечаянно обидел Вас вышеизложенными сомнениями, прошу простить бедного философа – в последнее время мне пришлось испытать множество разочарований, в том числе и в людях, называвших меня своим другом. Мои умозаключения и утверждения, как и выводы великого Коперника, принимаются католической церковью «в штыки», и всякий, кто разделяет их, невольно сам попадает под пристальное внимание святой инквизиции – согласитесь, не самое приятное опекунство. Держусь на том, что сам называю «героическим энтузиазмом».
Но, если я по-прежнему Вам дорог, то буду рад нанести визит и выразить свое почтение осенью этого года лично. Дело в том, что устав переезжать с места на место в бесконечных попытках укрыться от всевидящего ока католической церкви, я принял приглашение молодого венецианского аристократа Джованни Мочениго. Он просит обучить его искусству памяти. Не берусь судить, насколько я специалист в данной области и преуспею ли в этом деле, но это хороший предлог, чтобы вернуться в Венецию.
Надеюсь застать Вас там в одном из дворцов Вашего глубокочтимого родителя.
Всегда Ваш, Джордано (Филиппо) Бруно.
Писано мая 21-го числа года 1591-го».
Завтрак давно был уже сервирован – слуга, не решаясь тревожить меня за чтением письма, сделал это тихо и незаметно. Кроме вина и холодной телятины, на мраморной столешнице присутствовали устрицы, фрукты в ассортименте, чищенные орешки, пирожные и обязательный редкий для этих мест и времени черный кофе. Рядом с чашкой стояло блюдце с тонко нарезанными ломтиками лимона – моя прихоть, так как в 16 веке их с данным напитком мало кто употреблял. На столе лежала записка.
Налив себе Фалернского, и сделав несколько глотков, развернул сложенный пополам лист.
«Фантонель, – значилось в нем, – мальчик мой, зайдите ко мне сразу, как только сможете. У меня к Вам есть серьезный разговор. Ваш отец».
Наскоро перекусив и выпив еще немного вина, поспешил в кабинет отца – он никогда не тревожил меня по пустякам, а раз уж удосужил себя заботой собственноручно написать несколько строк, значит дело и впрямь серьезное.
– Доброе утро, дорогой, – поприветствовал меня родитель.
– Доброе, – ответил я и коснулся губами его щеки.
Несмотря на раннее время, он был идеально выбрит и одет, что называется, с иголочки. Впрочем, как всегда – это мне отводилась роль балованного шалопая, а папа был государственный муж, обремененный общественными заботами, обязанностями и условностями.
– Присядь, – он указал на кресло рядом с письменным столом; если уж мы переходили на «ты», дело должно было быть из ряда вон, – у меня есть, что сообщить тебе.
Я повиновался, он сел напротив.
– Сын мой, – начал родитель, – не буду ходить вокруг да около, перейду сразу к сути: вчера, в ратуше городского управления, человек, достойный несомненного доверия, донес мне, что папа Григорий XIV…
– Никколо Сфондрати?
– Да, он. Как, кстати и кардиналы Джованни Антонио Факкинетти и Ипполито Альдобрандини то же. Так вот, Григорий XIV очень негативно настроен на счет некоего монаха бенедиктинца Джордано Бруно, нареченного при рождении как Филиппо. Папа готов подписать приказ о его задержании и аресте, как только тот ступит на землю Италии.
Отец внимательно и строго посмотрел на меня, я молчал, хотя не скрою – по спине у меня тек пот, и сосало под ложечкой.
– Надо ли тебе объяснять, – продолжил он, – что не только духовная власть, однозначно решившая признать Бруно еретиком, злоумышляет против него, но и светская вынашивает планы предать вероотступника справедливому суду?
– Нет, – проговорил я хриплым голосом.
– Может быть, у тебя есть сомнения, какой она вынесет приговор не раскаявшемуся грешнику?
– Нет, – повторил я.
– Что с тобой? – Отец больше интересовался, чем беспокоился? – Ты так бледен. Тебе плохо?
– Ничего, – выдавил я, – сейчас все пройдет – хлебнул вчера лишнего с отцом Лусио.
– Ай-яяй, – папа покачал головой, – надо беречь здоровье и не злоупотреблять горячительными напитками.
Он позвонил в серебряный колокольчик.
– Принесите бокал вина, – приказал слуге, – да не разбавляйте водой благородного напитка!
Через несколько минут щеки мои порозовели, голова перестала кружиться, и лицо, видимо, приобрело выражение, которое можно было принять за адекватное. Все это время отец терпеливо молчал.
– А не я ли говорил тебе, – наконец, продолжил он, – чтобы ты прекратил всяческие сношения с этим сумасбродом Бруно?
– Он не сумасброд, – решился я вступиться за друга, – он философ и прогрессивный ученый. Его теория о множественности миров…
– Хватит! – Отец резко встал. – Мне все равно, кто он. Я хочу, чтобы ты прекратил всяческие отношения с ним. Ты уже не маленький мальчик, и должен понимать, что если, несмотря ни на что, я терплю твои выходки и оплачиваю счета, связанные с ними, то мои возможности не безграничны, и по сравнению с возможностями папы Григория XIV – ничто! Ноль!! А я вовсе не хочу, чтобы мой единственный наследник сгорел заживо на потеху уличной толпе.
Воцарилась минутная пауза.
– Сегодня я получил от него письмо, – нарушил я тишину, имя ввиду опального философа – папа понял, – он собирается вернуться в Венецию. Могу я предупредить Джордано, чтобы он этого не делал.
Старший Скоцини надолго задумался.
– Что ж, – промолвил он наконец, – осторожность осторожностью, но мы люди чести – напиши ему лично и передай самому твоему доверенному слуге. Где сейчас Бруно?
– Во Франкфурте.
– Сообщи ему все, что услышал от меня, однако, не открывая имен и ни на кого не ссылаясь, конверт запечатай, но не нашей печатью, адрес не указывай вовсе. Филиппо узнает твою руку?
Я кивнул.
– Хорошо. Тому, кто повезет послание, строго настрого укажи держать язык за зубами, и воспользоваться ими только в том случае, если письмо у него попытаются отнять.
Я вопросительно посмотрел на отца.
– Пусть съест его! – Развел он руками.
Я поднялся и, поклонившись, собрался было покинуть кабинет, но родитель жестом остановил меня.
– И еще, не нуждается ли философ в деньгах?
– Не знаю точно, – улыбнулся я, – кажется, ему предложили неплохую работу, но если он последует Вашему совету – то вряд ли сможет за нее взяться.
– Впрочем, – махнул рукой папа, – что я спрашиваю – эти ученые-богословы всегда нищие. Возьми у моего казначея, сколько посчитаешь нужным. Но, сам понимаешь, твой посланник должен быть надежным на сто процентов.
– Ты лучший отец на земле, – я снова поцеловал его в щеку, и вышел из комнаты.
Не откладывая в долгий ящик, сочинил письмо, в котором как мог более иносказательно передал Джордано все, что услышал сегодня утром. Вызвал слугу, которому полностью доверял, вручил ему запечатанный конверт, два кошелька с десятью тысячами скудо и три заряженных пистолета. Произвел краткий, но строгий инструктаж, и, пожелав ему спокойной дороги, отпустил со словами: «Бог да благословит тебя».
Утомленный событиями сегодняшнего утра, да что скрывать – и возлияниями вчерашней ночи, рано разбуженный и изрядно переволновавшийся во время беседы с отцом, я лег отдохнуть. Лежал с закрытыми глазами и думал о том, что свой долг, как друга, выполнил до конца, Филиппо будет предупрежден и не покинет Германию, а изрядная сумма, которую я послал ему с позволения старшего Скоцини, позволит философу не только безбедно жить, но и продолжить свои научные изыскания. С этими утешительными мыслями я и погрузился в сон.