«Приветствие и молитвы его превосходительству паше. Я осведомлена обо всем, что вы сказали в своем письме. … Что касается вас, когда будете готовы, дайте мне знать, и я буду действовать соответственно. Мы сразу же позаботимся о вас. Моя дочь готова. … Пусть Аллах благословит ваш брак».
Из письма Кёсем Султан, матери султанов Османской империи Мурада IV и Ибрагима I, к одному из ее приближенных.
Таинственная «кна геджеси», предсвадебная «ночь хны», приближалась вместе с темно-голубым цветом вечернего неба, окаймленного ало-золотыми закатными всплесками. Словно небо тоже примеряло свадебный наряд, «биндалли». Невесте, «гелин», лицо которой скрывалось под невесомой пеленой покрывала, положено было плакать, чем громче и горше – тем лучше, а подружкам - петь печальные песни, чтобы было где взять слез. Хотя под фатой все равно не разглядеть.
Под фатой много чего было не разглядеть: насколько эта гелин обрадована или огорчена, а также, насколько она молода или, может быть, стара. Впрочем, дочь султана, безусловно, прекрасна и желанна в любом возрасте. Хоть сто лет проживи – все равно будешь прекрасна. И счастлива. Ибо на то есть султанский фирман, и праздничные мероприятия, включающие и выставку приданого, и дворцовые пиры, и многодневные народные гулянья, оплачены из казны со всей щедростью, должной подчеркнуть могущество и незыблемость династии.
С другой стороны, если невеста уже вышла из детских лет, вряд ли ее в этом случае ожидает первый брак. Дочери султана рождены, чтобы повиноваться, и живут ради долга, служа государству, уж кто бы об этом государстве на данный момент ни радел. И замуж их начинают выдавать почти с пеленок, а после развода или вдовства ночь хны проводить уже как-то не пристало.
Звучала музыка, плыли ароматы благовонных курений. Розы и тюльпаны, наполняющие драгоценные вазы, быстро теряя свежесть в теплом воздухе, осыпали все вокруг своими лепестками. Дочь султана восседала посередине покоя, убранного с привычной роскошью и наполненного нарядной толпой женщин, сама похожая на красный цветок в своем биндалли, и смотрела сквозь алую дымку полупрозрачной ткани, как мерцают свечи на серебряном подносе с разведенной хной, как старанием искусных мастериц на коже ее рук и ног цветочные узоры сплетаются с первыми буквами имени ее жениха. В свадебную ночь этому счастливцу предстоит разгадать загадку прихотливых орнаментов, осмелившись коснуться своей высокородной супруги - тем бережней, чем ему дороже его благополучие и процветание под сенью повелителя суши и морей.
Но это уже после того, как состоится первый непосредственный контакт, когда жениху будет в принципе позволено приблизиться к своей невесте, с перспективой совлечения покрывала и взаимными угощениями, среди которых обязательно будут пирожки-берек и медовая пахлава.
Что занятно, церемониал знакомства и сближения не меняется в зависимости от количества прежних браков, только ночь хны бывает одна и лишь одна… или же приходится присутствовать на чужой.
Об этом, созерцая невесту в красном наряде под красной чадрой в центре комнаты, думала еще одна невеста, принимавшая участие в торжестве. Платье на ней было другого цвета: на этот раз она выбрала густо-синий, подобный вечернему небу. Что же до числа прожитых ею лет, то об этом деликатном предмете можно было не гадать, поскольку лицо она не прятала. Но и она была дочерью султана, а еще, если точнее, сестрой и теткой султанов, и на следующий день вместе со своей родственницей, ради которой происходило сегодняшнее душещипательное действо, тоже должна была вступить в брак… очередной брак… стоило бы подсчитать, который он там по счету.
Да, традиции… Для нее ночь хны не проводилась вообще, поскольку впервые она вышла замуж в возрасте трех лет, да и во время второго никяха была только немногим старше. В связи с чем из всех обрядов в первый раз проводились только проводы в красной повозке во дворец супруга, а во второй раз она просто осталась с матерью в султанском дворце. По существу, ее первым браком был третий. Вот тогда можно бы было устроить и ночь хны. Однако она считалась уже двукратной вдовой, так что ей остались только те церемонии, которые рассматривались как неотъемлемые в любом случае.
Когда она в процессе знакомства угощала своего третьего мужа пахлавой, лакомство так щедро источало мед и масло, что не только пальцы, но и рука стала липкой и сладкой… Тем вечером она была сильно напугана, и не мудрено. Зато теперь, когда наступит завтрашний день, и она снова станет замужней женщиной, причин для особого беспокойства не предвидится. Просто еще одно повторение давно пройденного.
Помимо дегустации закусок, предстоит еще пара часов уважительной беседы ни о чем (утомительно) или вежливого молчания (это лучше), под звуки скрипок-кеменче, при лицезрении танцовщиц и прочих развлекательных составляющих. А уж позднее, после этого праздничного действа, евнухи шепнут новоиспеченному дамату-династийному зятю, что его домашние туфли заняли позицию под дверями опочивальни госпожи, где она его и ожидает.
И ему, согласно ритуалу, нужно преклонять колени и целовать ее подол, а ей следует сохранять неприступный вид, демонстрируя свое недовольство всем и вся, как и положено столь знатной особе.
Второе нетрудно, а первое кому как. Ее четвертый муж, приезда которого из Диярбакира на Тигре, где он занимал должность бейлербея, она ждала три года, едва смог потом встать на ноги. Он был стар и болен, бедняга, а ведь ему вскоре пришлось отправиться в военный поход, из которого (чему же тут удивляться) он и не вернулся. Но на брачный пир ему все же следовало поторопиться: может быть, прибыл бы в более приемлемом состоянии.
Или это был не четвертый, а пятый муж? Кто-то из них точно умер в военном лагере под стенами далекого Ревана, в связи с чем ее следующая свадьба была отпразднована в «Реван кёшкю», памятном павильоне, возведенном по приказу султана-победителя. Причем, когда стройка оказалась завершена, победа уже трансформировалась в поражение: мир постоянству чужд. Хотя прелестный маленький дворец, для которого не пожалели ни мрамора нежных оттенков, ни голубых изразцов, ни солнечного золота, хуже от этого не стал. И водомет в саду перед его фасадом, убранным ажурной решеткой столь тонкой работы, будто бы это отнюдь не камень, но невесомое кружево из шелковых нитей, словно лепетал строфы изысканных «газели» - любовных песен-томлений…
А в ночь хны принято петь песни-причитания:
«На высоких, высоких холмах не стройте домов.
В далекие, далекие края не отправляйте девушек…»
Эта печальная старинная песня способна проникнуть невесте в самое сердце, трепещущее в ожидании. Но, если невеста еще младенец, она ее не поймет, а если уже несколько раз вдова, то и говорить, тем более петь тут не о чем. Вообще, при большом количестве повторов любой обряд неминуемо приобретает черты формальности, и по-другому тут просто не может быть. Во всяком случае, ей пришлось в этом убедиться на собственном опыте.
Итак, один муж, второй, потом следующий… Что до шестого, то он был бейлербеем Аданы на реке Сейхан, хранительницы Таврских гор и жемчужины древнего Киликийского царства, канувшего в небытие. И этот человек тоже в него канул, довольно скоро, подставив грудь под ружейную пулю в Критском походе… Он был немолод (как и все его предшественники, собственно говоря), но еще силен и крепок, не то, что четвертый муж-старик (да и пятый был такой же), в связи с чем успел подарить своей супруге-госпоже воспоминание о том времени, когда она была совсем юной, и песня о высоких холмах и далеких краях могла бы тронуть ее до слез, и по ее руке к алому рукаву свадебного платья на тонкое запястье, взволнованно пульсирующее голубоватой жилкой, с кусочка пахлавы стекало медовое масло, подсказав мужчине, который волею судьбы и валиде-султан приблизился к воротам ее рая первым, чтобы отворить ворота в рай и для нее, хотя она об этом не подозревала и противилась изо всех сил… подсказав ему собрать сладость с ее руки губами.
Она была так поражена его поступком, что не сразу ему отказала, хотя все же отказала. Поскольку гадание предрекло, что этот ее брак, третий по счету и первый настоящий, закончится смертью, и она решила, что речь идет о ее смерти. Как говорится, «в гадание не верь, но гадай». Кофе она пила постоянно, гадала на кофейной гуще вообще по привычке, но, когда осадок на дне чашки китайского фарфора намекнул на летальный исход в затеваемом союзе, то испугалась всерьез.
Через два года валиде напрямик спросила у нового великого визиря, почему у его жены, ее дочери, все еще нет детей, а затем разгневалась не на шутку и, вызвав непокорную дочь к себе, заперла ее в одном покое с зятем. Миндальничать было не в привычках валиде, и спорить с ней не имело смысла. Плакать, кстати, тем более. Нож, которым припертая к стенке, засидевшаяся в девушках невеста в отчаянии размахивала перед собой в качестве последнего аргумента, тоже оказался лишним.
А потом, после неудачного похода на Багдад, восстали албанские и боснийские сипахи, с чем и нагрянули в султанский дворец, пройдя через Средние Ворота Приветствия к Воротам Блаженства, Баб-ус-сааде, чтобы потребовать у султана жизни семнадцати человек, начиная с великого визиря. Иначе, как они сказали, бунт не закончится.
А она, супруга великого визиря, смотрела с Башни Правосудия через оконную решетку на площадь Дивана, но подробностей гибели мужа не видела - только сумятицу толпы.
Поскольку он сам вышел к восставшим сипахам, ей бы следовало вложить ему в ладони хну, в качестве оберега и символа жертвенности. Невесте ведь недаром красят руки хной. Она тоже по-своему жертва и тоже беззащитна перед судьбою, пусть и не в такой степени, как идущий на смерть шахид. Жаль, что для нее ночь хны не проводилась. Впрочем, хна при всех своих волшебных свойствах вряд ли помогает на самом деле.
Что примечательно, лицезреть подробности кровавой расправы, чтобы вообразить себе произошедшее далее, ей было и не нужно: однажды она уже видела подобное. Пусть тогда она была еще дитя, но некоторые вещи остаются в памяти. Ее первый символический муж, албанец, прибывший в столицу после наместничества в Шаме, был сначала женат на ее племяннице, такой же малышке, но скоро овдовел и тогда водворил в свой столичный дворец еще одну дочь султана, оставшись таким образом даматом и сохранив все связанные с этим положением привилегии. Но тут-то его и казнили, за деяния, «противоречащие воле Аллаха» (взятки, собственно говоря).
В последний день его жизни она, его символическая супруга, была неожиданно подхвачена им на руки и вместе с ним оказалась в запертом покое, дверь которого тряслась от сильных ударов извне. Только много лет спустя она поняла, что тогда ей довелось побывать в заложницах, причем в буквальном смысле (в переносном-то она находилась в этом качестве постоянно). Дворцовые стражники-бостанджи выбили дверь, бостанджи-баши взял венценосную девочку на руки и посадил на мраморный подоконник, чтобы ее не затоптали во время общей свалки, а его подчиненные уже повергли приговоренного визиря на пол и душили его накинутым на шею шнурком. И маленькая госпожа навсегда запомнила хрипы казнимого человека под мелодичный звон капелей фонтана, вделанного в стену возле окна, на котором она сидела.
Так она потеряла первого супруга и получила во владение его великолепный дворец напротив набережной Салачак в Ускюдаре, который с тех пор видел многих ее мужей, по очереди приезжавших к ней из своих вилайетов, чтобы стать с нею визирями, поднявшись к самым ступеням трона, а затем встретить свою судьбу, уж кому какая выпала. Дворец помнил и ее второго мужа, прежнего бейлербея Буды, затем погибшего в бою, которого она, все еще не повзрослевшая, едва видела пару-тройку раз, и затем третьего, по прозвищу Муэдзинзаде, то есть «Сын муэдзина», который стал ее первым мужчиной, но так ненадолго, ведь она сама не подпускала его к себе и сдалась только под давлением матери, а там уж ему и конец пришел…
Он называл ее своей несравненной девочкой, своей сияющей луной… Она долго видела потом во сне его темное худое лицо с профилем хищной птицы и чувствовала пряный тонкий запах, исходивший от его длинной волнистой бороды… Все же глупое гадание на кофейной гуще, так часто практикуемое и так редко хоть что-то означавшее, в тот раз странным образом не солгало. Только смерть грозила не ей самой, но ее мужу и ее ребенку. Малыш ведь тоже скоро умер, не скрасив ее одиночество.
Почему она думала, что новый муж, по общему счету четвертый, будет не хуже третьего?
Ей хотелось отвлечься от своего горя, она была еще молода, жизнь только начиналась. Разочарование оказалось настолько сильным, что она жаловалась на свою неудачу буквально всем и каждому, начиная с сестер и заканчивая служанками, так что молва разлетелась по всему свету. Даже венецианский посол написал что-то такое об этом в своем отчете. Она вообще хотела развестись, в результате чего снова навлекла на себя гнев матери.
А ведь как раз в то время позиции валиде во власти пошатнулись в связи с нежеланием ее повзрослевшего сына-султана уступать ей эту власть и далее. Он был так горд и самоуверен, молодой воинственный султан, и полагал, что, если ему хватает силы разрубить в бою человека саблей пополам, то, значит, он и с валиде способен справиться… Одним словом, попадаться валиде под горячую руку тогда явно не рекомендовалось, так что ее дочь, зарекшаяся отныне бунтовать, приняла свой следующий пятый брак уже совершенно безропотно. В конце концов, все ее сестры проходили через многоступенчатость выгодных для власть предержащих брачных союзов: не она первая, не она последняя. Но по четвертому, самому неприятному мужу, траура она все же не носила.
Потом наступил срок шестого замужества, омраченного чем только можно. Очередной брат, сидевший на престоле падишахов, свихнувшись в заточении дворцовой клетки-«кафесе», либо изображал коня, гоняясь за наложницами, либо требовал от сестер и племянниц, чтобы они прислуживали его фаворитке, словно какие-то презренные «джарийе», рабыни. После чего разогнал всех своих родственниц, включая даже валиде, по более или менее дальним ссылкам, отобрав все, чем они владели, чтобы было, чем расплачиваться за соболиные меха, которыми он пытался загородиться от ужасов мира.
Исходя из этих подробностей, не мудрено, что седьмой брак султанской дочери устраивался уже ее племянником, вернее, его матерью и ее визирями, и это уже после того, как и сумасшедший султан отдал Аллаху душу с помощью немых палачей, и «Бююк Валиде», старшую и великую мать и бабушку султанов, несколько десятилетий твердой рукой правившую империей, задушили веревкой от занавески во время дворцового переворота.
Еще одним султанским зятем стал бейлербей Дамаска, абхазец по происхождению, которого семикратной невесте пришлось долго уговаривать присоединиться к ней в столице даже после получения им высочайшего фирмана о дарованной ему особой чести. Это был второй супруг на ее памяти, не торопившийся в султанский рай. В связи с чем иногда ей казалось, что она ходит в жизни по кругу.
Приличествующий случаю банкет, который она сервировала для почтившего ее наконец своим прибытием супруга, имел место в саду дворца Салачак, ставшего ее собственностью в результате первого детского замужества, затем конфискованного, а после возвращенного ей новым правительством в благодарность за услугу по заманиванию будайского бейлербея в объятия династии. Дворец, конечно, того стоил: приятно вернуться домой после провинциального прозябания в Эдирне, избежав при этом участи зачахнуть от скуки в печальных стенах Эски Сарая.
Что же касается седьмого мужа, то для него все так или иначе закончилось плохо, поскольку он примкнул к бунтовщикам-джелали, и вскоре его казнили, совсем как первого. Круг снова замкнулся.
Семь браков, семь супругов. Кто-то из них подарил ей на свадьбу редкостно-большой драгоценный камень… красивая безделушка… Кто-то попал в тюрьму, но, кажется, был освобожден, чтобы затем то ли погибнуть в сражении, то ли положить голову на плаху… Так или иначе, все они стали прошлым, подробности которого забываются со временем. Лица растворились под сенью дворцовых сводов и в сумраке прохладной лиственной тени, шаги затихли на каменных полах и садовых дорожках, усыпанных лепестками тюльпанов и роз.
И вот теперь таинственная предсвадебная ночь все также колдовала под темно-голубым пологом неба, но больше не могла уже истекать медовой сладостью любовных вожделений. Поскольку, если одна дочь султана выходила замуж в первый раз, но зато другая в восьмой, точно по лекалу политических мотивов, слегка сожалея о судьбе подобных ей невест и давно уже имея ввиду лишь позволение продлить для себя возможность прежнего комфортного существования - все в том же дворце, среди привычной роскоши, где капель фонтана монотонно отсчитывала мгновения жизни – ее мужей, настоящих и на показ, и ее самой, вероятно. Поскольку она тоже не вечна.
Однажды сердце не выдержит, при всей привычке к подчинению интересам династии и валиде, стоящей за спинкой трона более либо менее самостоятельного и вменяемого падишаха, - то одной валиде-султан, то другой. И тогда она все же переселится из своего прекрасного дворца Салачак, только теперь уже не в Эдирне и не в Эски Сарай, но в тюрбе отца-султана, построенное рядом с его великолепной Голубой мечетью, на стенах которой цветут и никогда не увядают, теряя лепестки, розы и тюльпаны изразцовых картин. Странные, конечно, мысли во время свадебных торжеств. Но…
Нарядная невеста под красной чадрой, восседающая в роскошно убранной палате, наполненной толпою говорливых женщин, при звуках музыки и ароматах курений, вскрикнула и вскочила с места, взмахнув изукрашенными хной руками: ее родственница, которую назавтра также ожидал брачный обряд «никях», вдруг покачнулась и тихо повалилась на бок, прямо к ее ногам. Синие складки платья оттенили красный шелк, словно само вечернее небо во всем своем сверкающем великолепии выплеснулось на мраморы и ковры дворца. Среди этого яркого смешения красок безжизненно белело лицо пожилой женщины, когда-то красивой, как и положено настоящей дочери султана.
Много времени спустя один ученый человек, изучая период так называемого «женского султаната» в Османской империи, 16-17 века, попытался разобраться в путанице многочисленных браков представительниц династии, и тогда у него невольно вырвалось, что эти женщины на постоянной основе использовались при решении политических вопросов подобно игрушкам.
На высоких, высоких холмах не стройте домов…