И тут Костик понял – ждать больше нельзя. То ли ребенок пожелал выпрямиться во весь рост и поразмяться, то ли вообще надоела ему утробная темнота и сырость – он так лягнул Катю, что, охнув, она присела и повалилась на бок. В животе сразу притаились. Это еще больше испугало ее.
– Костя, – захныкала она с пола, – а вдруг он задохнулся? Мне страшно.
– В роддоме давно надо быть, – злился Костя, поднимая ее как колоду и укладывая на кровать. – Все вызываю неотложку! – и он взялся за телефон.
Неуклюжей уткой прежде изящная Катя взвилась с кровати и повисла на мужней руке.
– Костик, я боюсь, – взмолилась она. – Это очень больно.
– Через это, – отчеканил супруг, освобождая руку, – проходят все женщины.
Но Катя не отцеплялась.
– А ты знаешь, сколько смертных случаев? От родов.
– Чепуха. Это только кажется, что больно, – успокаивал ее Костя. – А на самом деле незаметно.
– Откуда ты знаешь?
– Теоретически. Русские крестьянки рожали прямо в поле и продолжали работать. – Он отдирал ее цепкие пальцы от своих рук. – Твои пальцы гораздо больнее хватают. Пусти!
Катя послушалась.
– Тогда я умру не от боли, а от новизны, – сказала она отрешенно. – Я растеряюсь.
– Глупая, ты и не заметишь. – Костя тоже смягчился. – Поехали.
Катя легла на кровать и была решительна:
– Я буду рожать здесь, где спала с тобой и где зачала меня мама.
– Здесь же антисанитария!
– Ты на что намекаешь? – Катя грозно сдвинула брови.
– Я хочу сказать, – Костя смутился, – ребенку в первые часы жизни нужна особая чистота. Там синие специальные лампы микробов убивают, белье как снег хрустит – я бы еще раз с удовольствием родился.
– Русские крестьянки рожали во ржи, – парировала Катя.
– Там все приготовлено для встречи маленького человека, – убеждал Костя, ибо боялся сам.
– Там сквозняки. Мой ребенок никому, кроме меня, не нужен.
– Ну, ты подумай! – Костя снова закипел. – Там профессионалы – детишек стригут как ногти. Лучше десяток родить, чем выдернуть один зуб.
Катя слезла с кровати и уселась перед зеркалом. Муж обнял ее за плечи.
– Я начальнику сказал, что сегодня отвожу тебя. У меня будут неприятности.
Катя расчесывала свои длинные и гладкие волосы.
– Рожу и сразу остригусь.
– Ну так же нельзя! – опять завелся Костя. – Мама договорилась! Тебя ждут в хорошем роддоме! Что я ей скажу?
– Я себя чувствую хорошо. Может, врачи ошиблись – на неделю, например. Таких случаев сколько угодно. Не хочу я валяться среди патологичек. А мне надо на красивое смотреть. Я лучше гулять пойду. – Она тяжело поднялась.
Костя смешался: хоть и боялся он за жену больше чем она сама, сейчас он готов был ей поверить. Однако утром, уходя на службу, теща строго наказала ему отправить Катю в роддом и затем позвонить ей. Ослушаться Костя не смел - теща была с характером и могла лишить молодую семью материальной поддержки. Он почувствовал, как погружается в отчаяние.
В этот момент что-то отвлекло его от мрачных мыслей. Он прислушался. С лестничной клетки доносилась напряженная возня, шаркающие шаги и придушенный говор. Костя вышел в прихожую и открыл дверь. Четверо солдат несли вверх по лестнице гроб, а пятый следом нес крышку, балансируя ею над головой. В покойнице Костя едва узнал соседку, живущую этажом выше – сурово сомкнутое лицо подрагивало от толчков.
Процессию замыкала незнакомая молодая женщина в черном старушечьем платке и таком же платье.
Костя совсем потускнел: бабе рожать, а тут – покойница. Он хотел было закрыть дверь, но Катя уже уперлась ему животом в поясницу.
– Что там такое? – спросила живо. – Гроб что ли?
– Эту, из семьдесят пятой привезли. – Он притворил дверь. – Сейчас здесь начнется – слезы, вой. – Он вдруг вспомнил еще один довод – основной, как ему мнилось: если у женщины узкий таз, роды проходят тяжело. Катя была худенькой, и Костя подозревал в ней этот самый коварный узкий таз.
– Вот что, с этим не шутят! – решительно скомандовал он. – Собирайся!
Катя отрешенно смотрела в пространство.
– Не будут плакать – произнесла вдруг задумчиво.
– Почему же это не будут? – удивился Костя.
– Злая была.
– Как ты можешь так говорить? – всполошился муж. – У людей горе.
Действительно, хамоватая была старушонка: если кто из соседей покупал мебель или пианино, она строчила донос о нетрудовых доходах, а пришедшие на день рождения гости становились воровской малиной. Одним словом, вредная была жилица, с ядовитым воображением, которого суеверный Костя побаивался даже после ее кончины.
– Разве можно так! – горячился Костя. – Да какая б она ни была! Не нам судить, – он раскрыл сумку. – Говори, что взять!
В это время над головой задвигали стульями, тяжко скрипнул пол. Вслед за этим по лестнице прокатился веселый топот и гомон – спустились солдаты. Наверху установилась значительная тишина...
Солдаты ушли довольными: за пустяковую работу – старушка словно вязанка хворосту – получили денег на пару дюжин пива и вяленую щуку. Особенно порадовались последней. Топоча кирзовьем по тротуару в сторону магазина, они оживленно обсуждали всякую вяленую рыбу.
Тем временем Виолетта оглядела свой траурный наряд и осталась довольной. Она прошлась по комнате. Как складно все обернулось. Наконец-то у нее – свой угол. Да что угол – отличная двухкомнатная квартира. Для совместной жизни тетя Поля была невыносима. В самом деле – как могут ужиться в одном углу молодая полная листьев ветка и ободранный веник? Поэтому и жили два близких, но одиноких человека порознь.
Последнее время тетя Поля грозилась выписать племянницу за то, что та редко навещает ее. И вдруг – скоропостижно. Такой подарок! Нет, Виолетта не бессердечная какая. Она даже памятник справит, лишь встанет на ноги. Просто годы уходят, а у нее все – наперекосяк. Даже любимое имя «Виолетта», данное мамой для какой-то сказочной жизни, вызывает горькую усмешку, да тетя Поля при каждой встрече шьет ей саван своими язвительными замечаниями и укорами. Но теперь тети Поли нет, а взамен чужих негостеприимных углов есть собственная прекрасная квартира.
Остывшая тетя Поля отчужденно затаилась в гробу – только выпростала из складок белого покрывала череп в морщинистой табачного цвета кожей в бедных прядях тусклых волос. Квартира, быт, скандалы, которыми она разукрасила свое скудное житье, теперь должны были казаться ей нищенскими лохмотьями возле ямы, именуемой вечностью. А возможно и другое: последнее время тетя Поля стала посещать церковь, как многие женщины на краю жизни, и вполне возможно, что в данную минуту за порогом убогой оболочки уже глодал ее душу ужас, и она покорно ежилась, ожидая.
Влекомая благодарностью, Виолетта поправила покрывала. Это хорошо, что она привезла покойницу сюда – мол, проститься с жилищем. Конечно, можно было сразу из морга везти ее на кладбище, но она должна представить себя соседям и тем пресечь сплетни. Боже! Как она устала от вечного плебейского зуда во всем оправдываться, от ощущения, что всем кругом должна.
От того даже не стала «красоваться» Виолетта на улице, у подъезда, а потащила гроб на восьмой этаж. И лифт, он тоже по боку – гроб вписался бы как шкапик в его клеть, – тогда бы не было траурного восхождения и зрителей. Виолетта перекладывала жидкие нарциссы и тюльпаны. Собой она осталась довольной. Новая жизнь началась чередой везений: в морге гроб погрузили ей «за так». А что! Женщина она не затертая, мужчины спрашивают – который час и – нет ли спичек. Солдатики возле дома копали траншею: они вознесли тетю Полю, играючи. Помогут и спустить. Она теперь всемогущая – к прежней ее свободе добавилась отдельная квартира.
Виолетта обошла комнаты, прикидывая, чем их обставить. Все это старье она выкинет, а купит низкую широкую кровать и трельяж. Ее заветная мечта – трельяж, чтобы толпилось на нем множество разных пузырьков и безделушек. И перед трельяжем – пуф. Это – сразу, это – в первую очередь. И еще – белый махровый халат до пяток. Остальное придет само. Как щука. Это хорошо, что она ее пристроила. Один командированный, как-то переночевавший у нее, оставил рыбу. Щука пованивала. Вроде пустяк – пристроила, однако на душе равновесие: хорошо, когда пустяки и малые предметы занимают надлежащее место.
Повинуясь порыву, Виолетта снова приблизилась к покойнице, протянула руку к ее лбу и тотчас брезгливо ее отдернула: лягушечий холод от кончиков пальцев прополз до самых ее подошв. Жаркие слезы умиления заволокли глаза. Слезы пришлись кстати – в дверях послышались шаги и в комнату ввалились соседки. Виолетта напустила на себя безысходную печаль и, не убирая от носа платка, оглядывала гостей.
Это были товарки тети Поли – такие же старые и склочные. Но сейчас их лица несли мир и значительность. Они почтительно окружили гроб, и каждая сочла уместным что-нибудь поправить в нем – переложить цветочек и разгладить складку. Одна тетка в бабьем коконе внесла букет измятых нарциссов и тюльпанов и важно шепнула Виолетте – от подъезда. Виолетта с благодарностью кивнула, вороша ресницы платком.
Соседки чинно удалились, появились другие, потом третьи. Но первые не уходили – они стояли на лестничной клетке и торжественно молчали, сложил руки на животе. Виолетта с горечью подумала – как бы не пришлось раскошеливаться на поминки.
Прошел наверно час. Кожа на лице Виолетты спеклась в унылой плаксивой гримасе. Хотелось взмахнуть бровями, сладостно зажмуриться и затем распахнуться в блаженной улыбке до самых ушей. Выгнать бы их всех к чертовой матери, запереть дверь и танцем размять затекшие ноги. Избавление пришло в облике шофера катафалка. Почему-то он вернулся на час раньше. У него были длинные ноги, на которые нахлобучили короткое туловище с длинными руками, и подлый блеклый взгляд. Он хмуро оглядел скудную обстановку и голые стены и произнес пустым гавкающим голосом:
– Поторапливайтесь, времени в обрез.
Он коряво вышел, Виолетта бросилась за ним и настигла его у лифта.
– Но мы же договорились, – заспорила Виолетта, а лифт разболтанно скрипя, стал спускаться.
– А что я могу? – обдал шофер Виолетту нечистым дыханием, смотря поверх ее головы. – Ты же не одна такая.
Он мстил ей за то, что в морге совался со своей помощью, чтобы заработать, и не заработал.
На первом этаже, шмыгнув вперед шофера, Виолетта выбежала из подъезда и – к траншее. Валялись на свежевскопанной рыжей земле лопаты, а солдат не было. На кусте то ли в истоме, то ли в муке облапив пустыми рукавами зыбкие ветки с первой зеленью, разметался солдатский ватник. А самих солдат не было. Сидят где-нибудь на завалинке, и сосут пиво с щукой. Сюда кинулась растерянная Виолетта, туда – пропали солдатики.
А шофер уже сидел в катафалке и злорадно косился в боковое зеркало: с опрокинутым лицом клиентка шла к нему. Виолетта дернула ручку дверцы и как все красивые женщины произнесла гордо и с вызовом.
– Послушайте, помогите мне стащить гроб.
Замороженным взглядом шофер колупал ветровое стекло. Виолетта нахально ждала – оплошность с солдатами разозлила ее. Если он спешит, пусть помогает, а она не даст ему денег – ей кровать покупать и трельяж. Шофер не шелохнулся.
Хрен с тобой! Виолетта с силой захлопнула дверцу и вошла в подъезд. Она пройдет по квартирам – для христианского дела не откажут. Она нажимала звонки все подряд и аккордом, вновь натянув на себя выражение благородной скорби. Открывали женщины, старушки и школьники. Наконец ей удалось добыть двух сизых пенсионеров. Но узнав, в чем дело, они приуныли...
Между тем Костя снова приступил к Кате с уговорами ехать в роддом. Он уже исчерпал все доводы и пугал жену вечной беременностью. Но Катя надела плащик, собираясь гулять. В этот момент в дверь позвонили. Костя раздраженно щелкнул замком. Сначала он увидел двух сникших пенсионеров, а затем и женщину, которую некоторое время назад запомнил идущей за гробом. Гостья о чем-то мялась, и Костя смутно вникал.
– Какой гроб?! Вы что, спятили?! Я жену в роддом отправляю! – он хотел захлопнуть дверь.
– Ничего подобного, – Катя разглаживала складки плаща на животе, - я иду гулять.
Женщина с мольбой смотрела на Костю. Тот с сомнением оглядел разболтанные торсы помощников и их пришитые мины.
– Но я же не Самсон! – воскликнул он, как зубы обнажая эрудицию. – Как я его потащу?!
Убитая горем соседка не отступала.
– Ладно, пошли, – смирился Костик и обернулся к жене, – без меня ни шагу, слышишь? Вернусь, поедем.
По дороге на восьмой этаж один пенсионер бесследно исчез. Шли вроде вместе, а на площадке не досчитались. Костя обрадовался - можно отказаться, не нарушая приличий. Но гроб, стоящий на кухонных табуретках, он все-таки обошел и покачал головой – нет, не осилить. Оставшийся пенсионер тотчас оживился и потянулся к выходу. На его пути воздвиглась длиннорукая фигура шофера. Он нахально оглядел носильщиков.
– Долго ждать? Я ведь уеду – мне некогда.
– Послушайте! – Виолетта бросилась вдогонку, лишь только он показал спину. Из прихожей донесся страстный шепот. – Ну помогите, я заплачу. Десять.
– Пятьдесят, – шофер тоже перешел на шепот. – Баксов.
– Иуда, я согласна.
Шофер сразу вернулся. Он был деловит и сноровист: сразу всех расставил – себя в голове, Костю – в ногах покойницы. Пенсионеру достался борт. Костя сообразил, что его участок не из легких – идти спиной. Он хотел возразить, но шофер уже поднял свой край и слился с ним в привычном согласии.
Двинулись. С трудом миновали узкую прихожую и дверь. Пенсионер позорно мешался, вдобавок на лестничной площадке толпился зритель. В сутолоке у кого-то вдруг выпуталась светлая мысль:
– На лифте надо спускать.
Костя оживился – конечно, на лифте!
Но Виолетта вдруг вскипела.
– Как же! Да что она, чемодан?! А застрянет! – и тотчас брызнули слезы.
Женщины возбужденно поддержали Виолетту и суетливо стали расчищать дорогу носильщикам. С дурацкой улыбочкой откуда-то вылупился пропавший пенсионер и вцепился в свободный борт. Две соседки взяли на себя крышку и подняли ее над собой как хоругвь. Процессия двинулась вниз.
По своей природе Костя был крепок скорее духом, нежели телом, и достаточно ему было одного лестничного проема, чтобы взмокнуть. А после второго гроб уже не хотел ждать – всей своей начинкой он рвался из рук прочь, вниз, в землю. Вдобавок мешались пенсионеры: они висли на бортах и вместе с доброхотами создавали дополнительные помехи.
На площадке седьмого этажа вообще застряли – сверху и снизу стеклись зрители, активно мешая гробу развернуться. В этот момент отворилась дверь костиной квартиры. На пороге в своем сером плащике предстала Катя. Голубой пенал в белых воланах как раз проплывал мимо вулкана ее живота. С какой-то особенной жадностью Катя оглядела покойницу. Достаточно было протянуть руку, чтобы коснуться ее. Рука дрогнула.
– Ты куда! – заорал измученный Костя. – Куда ты прешься! Рехнулась!
– Котенька, я гулять, – завороженные глаза Кати словно прилипли к охристому лицу тети Поли.
– Марш домой! – Костя ступил уже в следующий проём, обливаясь потом и с обезображенным тяжестью лицом. – Иди домой, говорю. Сейчас приду.
Катя замялась:
– Я на лифте.
Пенсионеры как-то двусмысленно трепыхались вдоль бортов гроба, зато у шофера пыл удвоился – он давил на Костю с упорством носорога.
– Чего давишь! – рявкнул Костя на шофера. – Не можешь полегче?!
Он уже люто ненавидел его за то, что на костином горбу он зарабатывает себе баксы да еще подгоняет, чтобы успеть в другом месте.
Мимо Кати женщины торжественно пронесли голубую крышку. Катя пожалела, что не потрогала покойницу и теперь не узнает, для чего рожает и стоит ли это тех мук, каких она себе навоображала. Еще она огорчилась, что не напомнила мужу поберечь себя. Ничего, она успеет сделать это внизу.
Процессия спускалась на шестой этаж. Вздохнув, Катя заперла дверь и нажала кнопку вызова лифта. Створки гостеприимно раскрылись и приняли пассажирку. Затем лифт дернулся и, старчески кряхтя и сопя, стал спускаться. Однако, одолев примерно половину пути, кабина замерла. Катя нажала кнопку первого этажа – лифт не реагировал. Катя прошлась по другим клавишам без разбора, и затем нервные пальцы попытались пролезть между створками. Безуспешно – двери были автоматические. Катя прикинула – лифт завис примерно между четвертым и третьим этажами. Холодея, она прислушалась. Сверху до нее долетели шаркающие шаги и натужное дыхание. Катя вдруг представила, как должно быть тяжело ее мужу.
Ему действительно было нелегко. Он не выдерживал и после каждого взятого лестничного пролета опускал на пол изножье гроба. Но усталость не проходила. Его взгляд непроизвольно блуждал по пороховому лицу и глазным яблокам, вокруг которых уже проступала вечная ночь. Ну как можно эту кладь назвать летучим словом «прах»? Вдобавок его ноздри улавливали сладковатый и тошнотворный запах формалина, отчего начинала кружиться голова.
Между тем шофер, давая понять, что уставать не от чего и что он спешит, во время остановок держал свой край на весу. Бесили пенсионеры, которым было и интересно и боязно глядеть на любимицу подъезда, бесили жильцы - и те, что кружились вокруг, и те, что устрицами выглядывали из створок дверей. Он проклинал современные дома с узкими площадками и лестницами, проклинал свои нетренированные руки и мягкий характер, который помешал ему настоять на лифте.
– Костя! – вдруг услышал он голос Кати рядом, но словно бы снизу и из бочки.
Он огляделся, в надежде увидеть Катю среди зрителей. Но ее не было. Косте стало страшно – пошли галлюцинации. Как раз спускались на площадку четвертого этажа.
– Стой! – скомандовал он шоферу. – Катя! Ты где?!
– Костя! Костенька!! Я в лифте застряла!! – она старалась быть бодрой, но в голосе уже звенели истеричные ноты. – Костя, выпусти меня!! Пожалуйста!!
– А застревала зачем?! – спросил Костя и с идиотской улыбкой оглядел присутствующих.
– Костя, выпусти меня!
– Да как же я тебя выпущу!
– Костя, выпусти меня!! Мне страшно!!
– Подожди! Сейчас снесем! – он энергично подхватил гроб и сразу одолел десяток ступенек. – Катя! Там есть кнопка – вызов диспетчера! Скажи в микрофон – застряла! Только номер дома назови! И улицу!
– Я нажимала!! Никто не отвечает!! Костя!! Там никто не отвечает!! Выпусти меня!!! – уже не ноты, но аккорды истеричного ужаса неслись из шахты. Отвечали ей тревожные возгласы теток.
– Да как же я тебя выпущу! – крикнул Костя, обращенный спиной к лифту, лицом – к деревянно подрагивающей в своем ложе покойнице. – Подожди! Сейчас отнесем! Два этажа осталось! - нервно и напряженно он улыбнулся шоферу. – Угораздило же бабу! Ну-ка, поднажмем!
Костя ощутил необыкновенный прилив сил. Они преодолели еще один марш и очутились на третьем этаже.
– Костя!! Родненький!!! Мне страшно!!! Выпусти меня!!!
Среди женщин, заполнивших лестничные пролеты, завелось нешуточное беспокойство: одни старались помочь Кате, другие Косте и, в конечном итоге, никому по существу.
– Послушайте! – взмолился замордованный Костя. – Лучше ей помогите! Она на сносях! Успокойте! Диспетчера вызовите!
– Костя!!! – вдруг закричала Катя, словно ее резали. – Ой!!! Спасите!!!
Женщины запричитали, некоторые ударились в плач. Одни пытались взломать дверь лифта, сразу в нескольких квартирах громко ругались с ЖЭКом по телефону. Виолетта совала всем и себе флакон нашатыря под нос, и над всем этим гвалтом господствовали дикие и ужасные вопли из шахты. Одним словом, в этот день и час в подъезде ад открыл свой филиал. Только покойница хранила глубокое сосредоточенное молчание и тем подчеркивала ужас происходящего.
Через это суматошное пламя гроб упорно приближался ко второму этажу. Изо всех сил Костя старался сохранить ясность ума. Однако спиной он почувствовал, что сзади него что-то происходит новое и, судя по остекленевшим глазам шоферюги, который наверно уже целую минуту наблюдал это, нечто неизреченное.
Гроб рвался из рук. Костя обернулся. Он бы точно уронил гроб, если бы не успел подставить колено. То, что первоначально он принял за зрителей его подвига и проводов в последний путь, оказалось совсем другим. Со второго этажа на третий, то есть навстречу, группа подростков тащила рояль. Руководил ими толстенький короткий мужчина. Он необыкновенно суетился – давал советы, подталкивал ношу животом и тревожился, чтобы не оцарапали нежную кожу рояля. Тревожился он не напрасно: рояль был невелик – кабинетный всего лишь, но у подростков (было их шесть да двое несли ножки как греческие амфоры) дело разворачивалось скверно. В подъеме роялей на этажи они не были ни профессионалами, ни любителями, а самодельные лямки норовили соскользнуть с полированных обводов инструмента.
Толстяк преподавал в ПТУ основы эстетики и для экономии на грузчиках привлек своих учеников. Ребята были рослые, но восемь подростков не дадут суммарно двух или трех профессиональных грузчиков, а вид раскрытого гроба, загородившего всякую дорогу, колыхавшаяся голубая хоругвь крышки и чей-то непонятно откуда идущий истошный вопль капитально дезорганизовал их.
– Ну-ка, посторонитесь! – вскричал Костя.
Ребята посовались туда-сюда, но рояль теперь вообще не поддался. Он надежно закупорил лестничный проём. Учитель эстетики попытался возглавить процесс, но, видимо, Катины вопли обнулили и его.
Гроб рвал сухожилия. Костя опустил изножье гроба на ступеньки, а шофер продолжал держать свой край на весу, давая понять, что его время истекает.
– Да отпусти ты! – заорал Костя и крепко выматерился.
– Отпусти, кому говорят! – поддержал Костика женский хор.
Гроб лег на ступеньки, пенсионеры вытянули руки по швам словно в почетном карауле, а шофер сел на корточки и придерживал гроб.
– Костя! Выпусти меня! Костенька!! Миленький!! Мне страшно!!!
Женщины на перебой успокаивали ее и брызгали нашатырём в щель лифта.
– Костенька!!! А-а-й!! Мне больно!!! – завизжала Катя.
– Катя!!! Сейчас!!! Потерпи!!!
Костя с безумными глазами кинулся к подросткам, вместе они взялись за рояль. Получилось не дружно – рояль словно прирос. Костя призывно махнул рукой шоферу и двум пенсионерам.
– Сюда! Поможем!!
Один пенсионер взглянул на часы и заметался.
– Я не могу, мне принимать лекарство. – Пряча глаза, он снялся и скрылся в толпе женщин.
– Помогите! – с тоской и мольбой обратился Костя к оставшемуся.
– Не могу-с, – пенсионер заговорщически наклонился к Косте. – Грыжа-с.
– Костенька!! Миленький Костенька-а-а!!! – Катю била истерика, голос охрип и потрескался. – Мне больно!!!
Костя почувствовал, что сейчас он схватит рояль и один снесет его на край света. Нет, он взвалит на себя лифт и отнесет его в роддом, чтобы там помогли ему разродиться Катей, чтобы та разродилась его ребенком. Но для этого шахта должна разродиться лифтом. Не отдавая себе отчета, он сделал шаг к роялю. Шофер тоже полез было ему на помощь, но гроб, лишенный опоры, съехал со ступенек и сильно ударил Костю под колено. Нога подкосилась, и Костя обрушился в гроб прямо на жидкие голени покойницы. Виолетта бросилась к шоферу с кулаками.
– Бандюга!! Козел!! Чего стоишь!! Помогай!!
Душевно побитый шофер пробрался к Косте и помог выбраться ему из гроба.
– Костенька!!! Родной!!! – хрипела Катя.
Костя перемахнул через рояль и бросился к дверям шахты. Ломая ногти, он попытался вскрыть их. Потом, растолкал всех и прежней дорогой – через рояль, гроб и людей – прорвался на площадку третьего этажа.
– Костя!!! Мне больно!!! Костя!!! – и вдруг Катя завизжала, – ой, мама!!!!
Костя колотил руками и ногами дверь шахты и кричал страшным голосом:
– Открой!!! Кому говорю!!! Открой!!! ОТКРОЙ!!!!
Затем оторвался от двери, очутился у гроба, схватил его за изголовье и поволок его вверх на лестничную площадку. Шофер, учитель эстетики, женщины, пенсионер и подростки метались, желая помочь ему, но не знали, чем.
– На площадку! – с безумными глазами вскричал Костя. – Ставим! На попа!
– На площадку зачем? – вытаращился шофер. – На кой на попа?
– На попа!!! – заорал Костя.
Он был уже внизу и вцепился в изножье гроба. Шофер подхватил изголовье. Костя попер на него, орудуя гробом как колодой. Шофер попятился и сел, и гроб въехал ему в живот. Вдобавок голубая крышка, царившая над всем огромным восклицательным знаком, покачнулась и рухнула, скрыв нескольких женщин и шофера. Стон и плач стоял на лестнице. Косясь на Костю с опаской, Виолетта и несколько женщин помогли шоферу подняться и затем, вцепившись в борта гроба, втащили его на площадку между вторым и третьим этажом. При некоторой сноровке можно было гроб перенести через рояль, но в этот момент всеми владело массовое слабоумие. Все вместе они подняли гроб и прислонили к стенке - чтобы освободить дорогу роялю. Тетя Поля не замедлила покачнуться и вывалиться прямо на шофера, оказавшегося перед ней. Тот заревел маралом. С плачем женщины бросились водворять ее на место. Но она не убиралась. Ее поддерживали, и как средневековая святая она скорбно глядела на происходящее сверху, чуть склонившись.
– Что же делается? – хлюпала неподдельными слезами Виолетта.
Но Катя не давала пробиться живой мысли.
– Костенька!! Ой, мамочки!!! Мама-а-а!!! Ой!!! Не могу!!!
Подхлестываемый ужасом Костя снова вертелся у рояля. Страшен он был, Костя: лицо побагровело, вздувшиеся вены проволоками проступили на шее и руках. Он хватал рояль как бочку или медведя, надеясь оттащить его в сторону. Учитель и подростки пытались уловить логику его действий, но Костя их путал. От рояля он кинулся к двери шахты, пнул ее, затем метнулся к роялю и стал пинать его. Тот жалобно отозвался звоном струн. Учитель оттаскивал его и что-то вякал про неподъемную цену. Тогда в ярости Костя привалился плечом к «музыке» и завалил ее. Рояль придавил шофера, который делал у стены непонятно что – кажется, застегивал ширинку – и теперь выглядывал, ворочая своими сизыми глазами холощенного быка.
Гам наполнял подъезд. Он был велик, этот гам, но вдруг отступил – вдруг душераздирающий вопль покрыл все кругом саваном. Нескончаем он был, этот древний пещерный крик. Он длился еще и еще, он нарастал. Костя почувствовал, как крик это рвет его тело на части, как крошится сознание.
– Узкий таз! – билась в мозгу припадочная мысль. – Узкий таз!
– Сволочь!! Я тебя за решетку!! Козел вонючий!! – кричала Виолетта на шофера, и слабеющее сознание Кости цеплялось за эти возгласы, разлетаясь одуванчиком.
И затем, где-то далеко-далеко, над самым лесом тоненькой паутинкой протянулся плачь ребенка...
Через две недели Катя навестила мужа. Он был хмур и неразговорчив, а увидев Катю, чуть было не впал в черную депрессию. Выйдя из роддома, она сделала короткую стрижку, отчего похорошела и помолодела. Костя боялся на нее смотреть, он был уверен – его авторитет главы семьи похоронен вместе с тетей Полей.
– Он такой хорошенький, – щебетала Катя беззаботно, – все время спит. Ему все равно, где родился. А эта чудачка Виолетта – все время приходит, в крестные набивается. Помогает постирать и посуду помыть – вместе проходим курс молодой мамаши. Я, когда почувствовала, что кто-то в лифте появляется, сразу отключилась. Что было! Виолетта рассказала - врачи понаехали, три скорые, милиция, монтёры, даже пожарники. Что было!
Костя украдкой смотрел на жену и смертельно завидовал тому, кто теперь (тайно или явно) займет его место возле Кати – с более сильными руками.
Потом Катя поцеловала его и ушла, оставив после себя чудные весенние запахи, которые только умножили невеселые мысли молодого человека. Он вышел из палаты. Коридор психосоматического отделения встретил его тишиной и, что главное, простором.
– Здесь было бы совсем другое дело, – подумалось. – Всем бы хватило места – тете Поле, Кате, лифту, публике и репортерам. А рожать надо бы в барокамерах, хоронить же – в полотне.
Он вздохнул. В мутном больничном полумраке коридора мелькали белые халаты медсестёр и серые пациентов.