Вадим Родин в отделе милиции работал давно. Слыл неуживчивым, скандальным. Много лет прослужил в патрульно постовой службе. Стал командиром батальона. Там его называли «Батяней», как в песне. Своих бойцов в обиду не давал. За это и поплатился.
Постреляли его батальон, не пули вражеские, а шариковые ручки бюрократов. Подонки переиначили лозунг «кадры решают всё». Возомнили, что кадры это и есть они — кадровый аппарат! Надеялись, что чернила из их шариковых ручек будут вымогателей изобличать, да насильников задерживать. Оказалось — ошиблись. Да разве ж признаются?
Комбат «Батяня» виноват, что орлов своих не сдержал от проступков — честь вовремя не отдали большим звёздам, на дачу стройматериалы не отвезли. Вызвали на комиссию и руки единогласно подняли! Ушёл Родин в участковые, лицом посерел, кожа по щекам пошла оспой. Но и там не прижился. Какому-то начальнику въехал промеж глаз. После чего брали его только в опера Уголовного розыска. В этой службе мог пригодиться любой характер.
Было ему за тридцать — старше нас всех. Пришёл капитаном на самую младшую должность. На вид — вылитый Чапаев. Как показывали в одноимённом фильме. Такой же лихой и вихрастый, с густыми бровями скрывающими глаза, большими плотными усами, торчащими в стороны. И когда сильно волновался или хотел кому-то врезать, чувствуя несправедливость, всегда накручивал один ус на палец. Мы это приметили, и сразу уводили его от греха подальше.
Сам он считал себя настоящим казаком. Да верно таким и был. Рубил с плеча правду матку, бандитов не боялся. Называл их молокососами и учил затрещинами. Благо богатырский рост позволял. Где надо было схитрить, изловчиться, его не брали. А коли страху навести да шуму, так ему равных не было. Глотка лужёная — будучи комбатом натренировал.
Как гаркнет: «Всем лежать, милиция!». Так вся братва под столы лезет и шепчет:
— Родин припёрся, Родин! За этим не заржавеет!
Скомандует капитан:
— Стройся по одному и шагом марш в автобус!
Все идут. Пикнуть не смеют. Рука у него тяжёлая была. Это все ранее судимые в районе знали. Некоторые не понаслышке.
В семье у Родина были нелады, как впрочем, и у большинства честных милиционеров. Двое детей, комната в коммуналке, целыми сутками пропадал на работе. Придёт домой, стакан водки выпьет, заест щами, поспит несколько часов и опять на войну. Какая женщина выдержит? Однажды выставила его чемоданы на площадку и звонок отключила. Он барабанить не стал. Переехал жить в кабинет, поставил на стол фото детишек, раз в месяц деньги жене передавал, ни о чём не просил. Полагал, что жена одумается.
Да вскоре неожиданно влюбился. Где уж он смог познакомится с девушкой, никто не знал. Только сквозь бледность на лице его стал проявляться нежный румянец, заблестели щёки, в глаза вернулся мальчишечий задор, точно он жизнь новую начал.
— Теперь, — говорил он всем, — две у меня Любови! Одна сволочная, вот здесь — работа поганая. А вторая — Любушка родная дома ждёт! — улыбался как ребёнок, распушив густые усы. Глаза у него оказались голубые-голубые, которых раньше никто не видел. Даже странным было, как с такими детскими глазами он много лет борется со злом! И они всё того же небесного цвета остаются.
Смешно было наблюдать, как разрывался он между своими «Любовями».
Закончит работу в два часа ночи и бегом по городским клумбам, цветы рвать, для другой любимой. А в девять тридцать уже на совещании, в полудрёме, слушает начальника отделения.
Бумаги ненавидел.
— Братцы! — умолял нас. — Напишите за меня справки, а я вам с территории хоть чёрта в ступе притащу и расколю по самое седло! Не могу я этим бумагомарательством заниматься! Вывожу буквы проклятущие, а они словно издеваются надо мной. То, какая из слова исчезнет, то в другую превратится. Да и слогом я не силён! Опять начальник «полкана» спустит. Сижу здесь до ночи, жопу протираю, а Любушка дома ждёт!
— Да ты ей скажи, чтоб сюда пришла! — смеялись мы.
— Вот уж хрен вам с маслом! — злился Вадим. - Хотите и её замарать вашими пошлыми оперскими шуточками и подколами, как меня? Не дождётесь!..
Весной все же дождались мы. Увидели Любушку, да не желая того.
В конце мая это было. Не пришёл Вадим на совещание, чего никогда не было.
Позвонила его Любушка утром. Сказала, что не приходил с работы. Потом приехала вся в слезах.
Тут все и увидели сокровище Вадима, которое тот скрывал. А может, просто насладиться, ещё не успел. Была она пухленькая и белокожая, не высокого росточка, с ямочками на щеках и светлыми волосами, вплетенными в длинную косу. В ситцевом платьице в мелкий горошек. Одного возраста с Родиным. В руке платочек держала из батиста, и всё глаза промокала им. Да, только, он уже и не помогал. Капало с него. А отжать его, верно, не догадывалась или не замечала. Всё причитала что-то про себя точно уговаривая. Изредка мелко кивала и пожимала округлыми плечами.
Мы ходили вокруг неё, не зная, что предложить, чем помочь, поскольку не видела она никого и ничего не слышала. Горе её так скрутило.
По «скорой» нашли Вадима с ножевым ранением в сердце. Только до подъезда любимой и смог дотянуть. От соседней парадной дорожка кровяная чёрная шла. В ней, как лодочки малые покачивались на ветерке чёрные лепесточки.
Рано утром прохожие позвонили по ноль три. Врачи подобрали. В дороге ещё дышал. Жить хотел. Любушку любить. Бандитов сажать. На операционном столе умер — много крови потерял.
Ни о чём не могли говорить мы. В глаза друг другу не смотрели. Несли на своих плечах друга. И на похоронах ничего не сказали — заплакать боялись. Водку пили. Молчали угрюмо у гроба. Работали. Домой не уходили пока не нашли убийц.
Отец с сыном, оба засиженные, справляли отпуск одного из зоны. Модно тогда было преступников домой отпускать на неделю, за хорошее поведение. Сидели ночью пьяные у парадной своей, песни блатные горланили, бутылки бросали.
Не мог Вадим мимо пройти. Была у него такая натура ментовская, настоящая, честная. И хоть на крыльях летел с букетом тюльпанов красных, остановился. Подмогу вызывать не стал. Хотел по-хорошему решить. Не ожидал. А то бы несдобровать гадёнышам. Видать растопила любовь его ожесточённость, постоянную готовность к встрече со злом.
Утренним ветерком унесло лепестки тюльпанов, только те, что на кровушку упали, лодочками остались покачиваться, на беду глядя. Одного цвета с кровью были, вместе и потемнели.
Как узнали негодяи, что убили опера, стали со страху, каждый на себя вину брать — родство своё вспомнили, любили видать друг друга. Каждый клялся и божился, что именно он в сердце Вадима ножом ударил, оружие выдали. Как только не хитрила прокуратура, не смогла доказать вину конкретного убийцы. Отпустили обоих на подписку.
Через два месяца как дело приостановили за недоказанностью, бывшие подозреваемые куда-то пропали. Соседи судачили, что те в деревню подались или вообще сгинули. Считали ментов в этом виноватыми, но никого не оправдывали.