Школа подходила к концу, классы навинчивались на мое утомленное диктантами и домашками запястье, и что-то большое начинало проступать в бесфонарной ночи, напичканной крышами Патриарших и пляжами Атлантики. Было шелково и серебряно, кончался февраль, летели конфетти, густела каша, текла пространственно-временная акварель.
Когда зима закончилась, я достал из моей душной и непрозрачной квартиры, наполненной запахами нестиранного, свежего, жидкого, волосатого, пустого и звонкого, а также многого-многого другого, невероятно густого и остро-колючего, достал из нее наконец дождавшийся своих погод длиннющий вязаный шарф — почти два метра — связанный под заказ моей мамой, которая без слов догадалась о ноющей необходимости заполнить хоть как-то угнетающую нудность пуховиков, шапок-ушанок и унизительных подштанников.
Дизайнерский шарф, назвал я его (в тайне, разумеется, когда меня не слышал никто кроме меня и моего утонченного двойника на скелетных ногах в скинни-джинсах, раскачивавшегося где-то в далеком будущем и иногда посылавшего мне свои загадочные воздушные поцелуи). Я вытянул его (шарф), длинный и стильный (хотя, впрочем, эти же эпитеты могли бы идеально подойти к вышеописанному двойнику), намотал его на мою слабую и холодобоязную шею — или, вернее, богемно перебросил через плечо — и пошел — пошел, пошел по углам и камням и плитам мира, сиявшего мне в лицо своими освобождавшимися из-под снега мостовыми, разрыхленными злыми машинами улицами с глубокими грязно-коричневыми колеями, улыбчивыми стеклами витрин больших магазинов и хмурыми тетями-продавщицами, плававшими за ними, как краснокнижные касатки в океанариуме. Пошел по ветру, по электричечным путям, по собачьим следам и по сложному рисунку улиц, упавшему с внезапно очистившихся голубых небес на мой маленький подмосковный город, словно клуб змей, выброшенный из сизого живота нескончаемой зимней облачности — что-то среднее между надрывным рождением чужого и легким касанием рождественского дождика.
Я и мой дизайнерский шарф ползли в гору, наклонялись вместе с пейзажем, отпечатывались на ретинах прищуренных глаз, лениво созерцавших россыпь окошек, похожих — если прищуриться — на испаряющуюся воду, оросившую клетчатый и наскоро промазанный рваными полосами цемента, спорыми руками разбитных стройбатовцев, тесный для чувств саквояж новостроек.
Я и мой шарф, мы летели. Я и мой шарф, мы читали. Достоевского в электичке, Кортасара в метро, немножко Маяковского в маршрутке, смущаясь вида стихотворных строк и инстинктивно стараясь заслонить собой дырявое сердце поэта от сидящих рядом эм и же. Мы смущались, мы прятали — я глаза, он меня — да шарф же, не Маяковский! — мы вращались вокруг собственной оси и выкручивались из сложных ситуаций, удачно размещали шпоры в карманах джинс и неудачно шутили на эротическую тему в кругу более опытных в этом вопросе товарищей, уже почти всех имевших какой-никакой, но первый опыт, тогда как мы были девственно чисты — и я, и шарф.
Мы свинчивались по лестнице в гулком подъезде, минуя штукатурчатые стены и дребезгучие перила, хлопучие двери и вонючие ковши мусоропровода, выскакивали на улицу и неслись — через прозрачность, через двор, через воскресенье, через полдень, через вселенную, что по остроте ощущений, разумеется, рядом не стояло с одноименным скрин-сейвером для Windows 95, было бы смешно сравнивать уровень эмоционального ангажемента, будем честны, но название само приходило на ум, и мы мчались, развевались, трепетали, предвкушали, мы считали — дни, часы, минуты, остававшиеся до конца урока, мелочь, звеневшую в кармане и набиравшуюся на один «Честерфилд» поштучно, а также количество слогов в слове «гиперболизация», приходившем на ум точно так же, как дурацкий скрин-сейвер, безо всякой причины, без какого бы то ни было рационального на то основания — просто потому что. Потому что мир тек, потому что я и мой шарф были в нем, потому что мотор жужжал, потому что шоссе шумело, и потому что мы слушали, положив на лапу с клещами звезд наше огромное, нежное, дизайнерское и аристократическое ухо.
Я и мой шарф чесались и смеялись, покрываясь — я — нежной юношеской щетиной, он — катышками и ворсинками (вызывавшими, разумеется, немедленную аллюзию к рекламе стирального порошка «Tide»), мы мотались, мы маялись, мы кашляли, мы топтались на морозе, воздевая — я глаза, а он — всю мою худощавую фигуру — к тлеющим желтым окошкам нашей личной Лилички, зашторенными ее собственной тончайшей рукой, но пропускающими все равно бесконечные лучи ее ослепительной красоты, такой сильной, что на нее нельзя смотреть по-другому, кроме как с последней парты, кроме как наискось, едва повернув голову, сильно прищурившись, изображая бесцельно блуждающий по солнечному заоконью (где небо голубо) взгляд и как бы почти ей не интересуясь, не смея смотреть больше одной секунды, в течение которой успевать охватить все ее черты, скопировать в бесконечный буфер обмена всю ее бесконечную же красоту, не суметь удержать, потому что бесконечность больше бесконечности, чертов гуманитарий, замельтешить, засуетиться, быть замеченным, вспыхнуть, загореться—
Я и мой шарф, мы горели. Мы рдели, мы наливались красным, мы становились большими, гигантскими, невыносимыми, чрезмерными, чрезвычайными, мы упирались в потолок нашим позвоночником и на нас сыпались усмешки наших товарищей, более подкованных в эротических вопросах, да что там эротических, банально в вопросах смотрения на девушек с последней парты и перемещения их божественных черт в пресс-папье жадных до жизни свежеокрашенных бочек памяти.
Мы писали, мы писали, наши пальцы, несмотря на их фражильность им тонщину, не уставали, напротив, они становились все длиньше, все отточеннее, все утонченнее, поезд приближался к нужной станции, отличавшуюся от прочих только шепотом: «Наша», я и мой шарф, мы засыпали, я — на жестком сиденье электрички «Москва — Фрязино», надежно зажатый толстым снабженцем со стороны окна и массивной бухгалтершей со стороны прохода, так, что даже полная потеря мышечного тонуса не привела бы к выпадению юношеского тела из межчеловечьей щели, я засыпал в вечерней электричке по дороге с подготовительных курсов, он — шарф — засыпал на моей шее, становившейся все тоньше и тянувшейся к своей тезке в никуда не девающемся будущем, чьи очертания становились все четче и четче, все сложнее и выше.
Я и мой шарф, мы текли по черным землям полудремы, где флюоресцентные потоки магмы входят в кольцо МКАД и спутываются с рельсами в неустойчивую двойную спираль с перетяжками шпал. Мы становились лучше, еще тоньше и чище, мы теряли все аспекты, кроме дизайнерского, и наши дизайнерские души мистическим образом совмещались в одну, безбожно-совершенную, я и мой шарф, мы тянулись, я — как пробуждающийся подросток, смотрящий в темное окно электрички и в ужасе осознающий, что он сейчас проедет свою остановку, он — как причудливая пуповина, все еще прикрепленная к моему телу шестнадцать лет после рождения, мы вскрикивали, мы вскакивали, слыша хриплый уставший голос машиниста, звучавший для нас, впрочем, почти столь же грозно, как голос ветхозаветного Бога-Отца, объявлявший по громкой связи: «Осторожно, двери закрываются, следующая станция — “Фабрика Первого Мая”», мы кричали: «Не-е-е-е-ет!!!», вызывая у того, идеально тонкого, в будущем, дурацкую ассоциацию с последним эпизодом второй трилогии «Звездных войн», которая еще не вышла, и всех связанных с ним мемов, которые еще не зачал еще не появившийся фольклор еще не развернувшегося во всю мощь Интернета.
Мы мчались про проходу между опустевших, обесснабженчивших и обезбухгалтеривших сидений, цепляя холодные металлические ручки и вялые спящие шеи, летели, почти как Брюс Уиллис, Том Круз и Сильвестр Сталлоне вместе взятые на смешном ви-эйч-эсном слоу-мо из ранних девяностых, почему-то врезавшемся в нашу память на самом ее чувствительном сочленении, рядом со вкусом вафельных стаканчиков и отражениями штанин в стеклах «Детского мира», мы падали в сужающийся проем ржавой, скрипучей, клацающей и запотелой двери вагона, — я и мой шарф, — мы зажмуривались, мы рушились в черное и обдающее холодом, наполненное взвесью медленных снежинок и расплывчатых электрических огней, слабых очертаний жилых домов и щупающих почву человеческих шагов, мы успевали, мы успевали, огненный гриб взрыва вздымался в черное подмосковное небо за моей спиной, я приземлялся на обледенелую платформу, по-сталлоновски группируясь, сохраняя безупречную томкрузовскую прическу и с брюсуиллисовской ухмылкой поворачиваясь к моему теперь уже окончательно проявившемуся двойнику из будущего, чтобы сказать культовое: «Are you alright?». Двери захлопывались, электричка отчаливала, ужужживаясь в чужую и страшную даль. Я поднимался на ноги, отряхивая мои джинсы и элегантный черный кашемир. Я прикуривал мой личный, извлеченный из стильно помятой при падении, но не поврежденной пачки «Честера» и двигался прочь, поднимаясь по веревочной лестнице будущего. Moi, tout seul.