Фиолент 6

6. Кризис
(Фиолент 2002, июнь, сентябрь)

Девятнадцатое путешествие

Одиннадцатого июня мы поехали туда – куда обычно ездим в это время уже несколько лет. Едем на боковых местах – билетов в плацкарт не было вообще, начиная с мая. Все поехали в Крым.
Я читаю Гершензона. Он пишет, ссылаясь на Чаадаева, что Западную цивилизацию по пути прогресса вела христианская религия (в отличие, надо думать, от нас). А я считаю, что Западную цивилизацию вело одно только желание комфорта. Все их учреждения, установления, законы – направлены на то, чтоб как можно безопаснее жрать, спать, трахаться. В этом они чистые последователи древних римлян.
Мы же можем сжиматься как угодно, комфорт для нас ничего не значит. Поэтому мы и не будем драться за него. Не завоюем свободу ему придаваться. Монголы и климат приучили нас, что довольно и того, что просто есть жизнь – а сверх того ничего не надо!
И еще об истории. В своей теории "ухода и возврата" профессор Тойнби применяет модели поведения отдельного человека к обществам и психологию личности к психологиям целых народов. Такая вот у них, на хрен, наука!

В день приезда мы осуществили свое первое купание в почти ледяной воде. Недавно кончился дождь, тучи, ветер, группка упорных, как и мы, курортников, которым некуда деваться.
В дабле нет света, не работает "Atmor" – якобы перегорел провод, как считает Гена. Сгорел всего-навсего автомат, и отнюдь не атморовский. Я съездил в город за продуктами и автоматом, заменил его, проверил, подключил насос. Вечером на "москвиче" приехали Асеевы с Петей, и я, совершенно усталый после плохой ночи в поезде, у разожженного камина в комнате без света, слушал их повествование о зимних морозах, лопнувших трубах, замершем баке для воды и т.д. Результат: течет нагреватель "Галан", греющий (не греющий) батареи в доме, течет потолок под площадкой на крыше – от чего, видимо, и вырубился свет в "каминной" комнате. Поотлетала эмаль с плиток в бассейне.
Правда, Тамара посадила три или четыре кипариса в дальнем углу сада, Гена привез уголь и дрова, утеплил дверь в сарай, восстановил отопление, которое сам и упустил, как я считаю, ни разу не протопив дом, когда здесь начались морозы. Главное, похоже, погибла моя маленькая пальма, которую я так любил!
Тамара грузит рассказами о повальном грабеже дач, в том числе и ее собственной, и что умер от рака желудка Николай Иванович, электрик и мой сосед, с которым у меня были такие хорошие отношения – и который вообще был один из немногих здесь моих знакомых.
Ночью не совсем в трезвом состоянии отвез Асеевых домой. Все же они доставили мне машину – и я хочу отплатить им чем-то. Дома я сразу вырубился.

С утра настроение – продать все к чертовой матери! Не хочу больше никаких проблем, головной боли еще и за этот дом, где все течет, лопается, сыпется – а еще стоит уязвимое перед всеми грабителями, которые тут не то что телевизоры – семенную картошку выносят! И они хотят привлечь сюда людей, крутят рекламу курортов по ящику, которую не видят в Москве.
Я опять весь в работе: после пляжа, где было значительно теплее, чем вчера. Помыл бассейн, стал досаживать кипарисы, которые не успела посадить Тамара. Это непросто, когда земли только на штык лопаты, а дальше одна сплошная скала. Так же здесь корячились херсонесцы. Мое преимущество, что я рублю скалу под Девида Аллена и "Soft Machine".
Зато в добавление палатки на въезде в товарищество – новая продуктовая точка на перекрестке. И модная палатка у "Каравеллы". Осмотрели с Машей окрестности. Белый пляж изуродован обвалом, как два года назад наш малый. Кот стал хорошо ходить по горам, лучше Маши преодолевает подъем, не то, что в прошлом году. Это облегчает жизнь. По-прежнему не боится холодной воды. Дома приветил кошку и стал ее кормить. И даже спит один в комнате.
Хочу писать картинки, но не очень верится, – боюсь, что все опять поглотит рутина. Но вечер теплый, +22, холодное пиво и музыка "Jethro Tull". Можно, как вчера разжечь камин, но, вроде, все и так не плохо.

Когда-то это место называлось Гераклейским полуостровом и было целиком разделено на "клеры" (от клерос – жребий), наделы земли, распределенные между свободными жителями Херсонеса. Всего их было чуть более четырехсот, видимо, числу этих самых жителей, первых переселенцев из Гераклеи Понтийской (современная Турция). По другому мнению – клера предоставлялась четырем-шести свободным мужчинам города (тут ученые еще не договорились). Это просто сельскохозяйственные наделы, вроде наших садоводческих участков, чуть, впрочем, покрупнее (одна клера равнялась 26,4 га). Зато и превратить их во что-то, где можно посадить виноград или пшеницу, оказалось чрезвычайно трудно. По подсчетам ученых для создания плантажа необходимой глубины в этих исключительно скальных породах было выдолблено 24 миллиона кубических метров камней, что равняется пятнадцати пирамидам Хеопса.
Эти старые клеры, обложенные выдолбленными камнями, были видны с самолета до самых недавних пор. Археологи тщательно подсчитали их все и даже дали каждому собственный номер. Наше товарищество расположено на территории клеров 354, 355 и 356.

Сегодня по местному телевидению показали волосатых людей, которые круглый год живут на Мангупе. Их называют "мангупские индейцы". Они живут в пещерах и на зиму закрывают вход целлофаном. Даже детей там рожают! И я в собственном доме с бассейном, машиной и пластмассовой мебелью – как жалок по сравнению с ними! У меня наступил кризис в отношении Фиолента. Мне не нужен этот бассейн, эти кипарисы, это сибаритство у теплого моря. Фиолент был составной частью определенного богемного мировоззрения, наполненного тоской по античности, реминисценциями из Волошина, когда искусство соединяется с мировой культурой и приятной жизнью одновременно. В конце концов, те волосатые с Мангупа тоже выбрали себе "приятную" с их точки зрения жизнь.
Я выдумал себе легенду, что-то вроде романтического побега, поздний кайф, идею-фикс, вдохновляющую меня в тяжелое время. Оживил в себе старую любовь к югу и морю, дополнив это историей, мужественным ползаньем по горам, купанием в любую погоду, изучением источников… Я как бы продолжал утверждать, что жить в демифологизированной среде – нельзя.
Я оправдывал себя, что мне это для чего-то нужно – быть художником и коллекционером всего лучшего, что есть в этом моем не очень комфортном мире. И пропагандировать это для других. Мне хотелось быть основателем чего-то нового, зачинателем колонии и первопроходцем. К тому же, я считал Фиолент целительным для меня.
Но никого не убедил, даже Машу. И добровольно отпал Лёня. Художественного я ничего не сделал. Коллекция стала – домом жлоба и одновременно сторожа при ней. Здоровье и правда стало лучше, и я получил определенный опыт: другой земли.
Но, увы – меня ничего не радует здесь: ни теплый вечер, ни крик цикад, ни перекличка знакомых лягушек. То, что я считал таким родным, вдруг превратилось в паскудный покупной Тенериф, оставивший меня совершенно равнодушным. Может быть, потому, что маму это все так радует. Она для меня своеобразный эталон всего, что мне чуждо в материальном мире.
Моя земля – Фиолент, моя земля – Севастополь, моя земля – Крым, решил я когда-то. Просто было очень холодно в Москве. Да и здесь с теплом не очень, хоть сейчас мы все ходим обгорелые. Я думал, что человек должен найти для себя идеальное место и создать в нем идеальный дом. Первый "идеальный" дом я создавал на Воре – и увяз в этом. Все кончилось баней, которая тоже должна была возбуждать и вдохновлять на что-то.
Мне уже и правда всё всё равно. Я не верю в великие дела и в великие допинги ради них. И все больше верю, что права лишь принципиальная сознательная бедность. Тем более не роскошь за чужой счет с бассейном и розочками, когда сам вроде как беден и честен.
Нельзя сказать, что для этого "рая" я мало сделал. Все это есть и живет только за счет меня. Сохранение иллюзорного "рая" (а других "раев" и не бывает) – стало моей майей, моим почти проклятием.
Этой весной я вернулся в институт, на ту дорогу, от которой так мужественно двадцать лет назад отказался. Ради чего? – да все того же: денег, чтобы стать как все, о чем всегда мечтали родители. Чтобы иметь излишки: дачки, машины, мобильную связь, камеры и компьютеры. И предаваться "культурному" отдыху: ходить на концерты "Yes", Гарбарека за тысячу рублей, покупать МР3 диски. Все дальше от творчества, от идеалов, от настоящего дела.
Тошно, чувствую все эти дома как огромный горб за плечами, который не дает мне идти. Может быть, так и надо: создать себе проблему, купить козла, – а потом его продать и стать опять свободным?
Надо стать свободным – вот главное мое теперь желание!
А на что жить? Статейки, картинки? Это говно мы уже проходили. К тому же сколько ахинеи нужно читать – какая же тут свобода!
Где же моя свобода, где мое место? Дожить до сорока лет и начинать все сначала, в очередной раз менять жизнь, пробовать новый путь. И какой! – самый буржуазный и банальный.
Я был уже студентом, хиппи, доморощенным идеологом и философом, поэтом, писателем, художником, издателем, журналистом. Стал компьютерным архитектором. И вот опять студентом.
И понимаю, что прав был, лишь когда был хиппи. И чуть раньше, когда один строил свой мир и хотел достичь немыслимого идеала.
Я не могу больше спокойно получать удовольствия, я не хочу больше удовольствий! Вкушая вкусих мало меда! Господи, я столько об этом мечтал! Может быть, я просто устал, как в 97-ом, когда все это затевал и решил от всего отказаться? И завтра это пройдет, и я взгляну на все иначе? Но к добру ли?
Я завел Фиолент, как собаку, – ради красоты и поэзии. Может быть, я получил от него все, что мог. А в осадке осталась майя: ремонты, расходы, проблемы. И жлобство: бассейник, креслица, винцо на балконе.
Достоевский тоже приобрел себе домик для детей, с лошадкой и свежим молоком. Оправдывает ли это меня? В этом "раю", тем более с этой майей я точно ничего не создам. Нужен новый отказ и мука.
Хватит решимости? То-то Маша обрадуется!

Утром как я и предполагал: прекрасный, хоть и слегка ветреный день. Я первый раз искупался в бассейне, обработанный накануне химией из "Маркопула". И пошел с этюдником на мыс Лермонтова. Два часа под жарким солнцем я писал мыс с гротом Дианы, вроде, лучше, чем в прошлом году. Люди шли мимо, останавливались, некоторые подходили, просили разрешения посмотреть, удивлялись. Девочка лет шести дважды сказала, как я хорошо рисую. Наивная, она не знала, как это жалко!
Потом спустился на дикий пляж и провел там два часа. Заодно нарисовал карандашом все тот  же мыс Лермонтова, уже с другой стороны. Так я оправдываю свое здесь существование.
Я вернулся в пять и час плавал в бассейне, который вчера так поносил, загорал, пил пиво. Я считал, что "по заслугам" – сколько я корячился здесь, приезжал даже в январе, чтобы теперь так отдыхать летом.
Выходит, оставляем все, как есть? Конечно, я не буду спешить, я буду думать и жить с новым отношением к ситуации. Я созрею для одного или другого решения. Для этого нужно время, а не порыв. Один порыв в 97-ом привел меня сюда. Другой – не помешал здесь остаться, натолкнувшись на не меньший порыв мамы. Я не полагаюсь на порывы. Хотя и ясно, что большое дело можно сделать враз и резко.

Есть много талантов, и один из важнейших – уметь радоваться и получать удовольствие от жизни. Если этого таланта нет – ничего не поможет: какие бы сокровища не выкладывались перед тобой – ты будешь равнодушен, недоволен, недоверчив. Таким людям требуется что-то экстраординарное, чтобы наконец раскрыться и хоть чему-то обрадоваться, закайфовать, сказать, как Фауст, ну, вот, теперь я, блин, доволен, бытие удовлетворяет меня! Этот комплекс Фауста – не достоинство, не мудрость, а болезнь сердца, искривленный ум, плохая наследственность, тяжелые воспоминания, страх обмануться…
Чувство пробивается, я ощущаю его, вот-вот, что-то очень хорошее, что было когда-то в детстве, и тогда же загублено. Не доходя до сознания, оно исчезает, остается намеком на пропавшую радость, когда для нее созданы все условия: солнце, теплое море, пустой берег, красивые скалы. Ничто в кое веки не болит, физическое состояние идеальное. А ее нет! И не может быть, потому что ты просто не знаешь, что это такое, не испытывал или, как Антисфен, запрещал себе испытывать. И остался невосприимчив к ней, как глухой к музыке. И зачем тогда все то, что ты создаешь вокруг себя? – ведь ты все равно не получишь главной награды – удовольствия! А будет лишь покой и удовлетворение, что ты разрешил очередную проблему, свалившуюся на твой "рай".
Остается думать, что это знак каких-то "великих запросов", ничем не удовлетворяемых по эту сторону реальности.
Всегда найдется какое-нибудь облако, которое будет портить настроение: проказы ребенка, отсутствие денег, работы, успеха… Идеальных состояний вообще не бывает, и надо уметь пользоваться теми, которые к ним наиболее приближаются. Надо сражаться с родным тебе минором. Но не безразличием – если это "победа", то Пиррова.
Ветряный день – и по настойчивой просьбе Кота мы поехали в Херсонес. И что: в "двухбазиликальном храме" исчезли мозаики, которые составляли для меня половину прелести Херсонеса. Я спросил у экскурсовода, проводившего здесь экскурсию: куда они подевались? Выяснилось, что их забрали на реставрацию. Но когда вернут и вернут ли – неизвестно. Решили посетить местные музеи. Тут у Кота разболелся живот. И в Средневековом отделе он совсем раскис. Пришлось нести до машины на руках. К вечеру ему стало лучше.
Я почистил бассейн насосом не сливая воду и занялся чисткой сада от ежевики, которая, как баобабы, погубит здесь все, стоит лишь на один год оставить ее в покое. Это страшное растение, живая колючая проволока – ее не ножницами нужно выводить, а огнеметом!

Утром опять ветер, тучи. Я предложил поехать в пещеры. Но не в Мраморные, в которых я был три года назад, а в соседние, Эмине-Баир-Хосар.
Чтобы найти путь к ним через город-ловушку Симферополь, пришлось брать проводником местного жителя, подвезя его до его улицы. Пещеры открыты для посещения только в 93-ем году и входят в тройку не то лучших в мире, не то лучших в Европе, как сказал экскурсовод. Они и правда не хуже, если не лучше Мраморных. Кот обрадовался, что нашел здесь сталактиты и сталагмиты, которые видел в "Детской энциклопедии". Все идиотские отождествления их с животными, богинями, шапкой Мономаха и прочим, чем тут увлекаются экскурсоводы, и что бесило меня еще в Мраморных, оставили его совершенно равнодушным. Хотелось бы постоять здесь в тишине и одиночестве. Но экскурсовод считает, что должен опекать и развлекать. "А вот этот камень похож на…" – тянет он свою байду. По мнению Маши больше всего это похоже на архитектуру Гауди.
– Он наверняка ходил в пещеры! – заявляет она.
Здесь ей очень понравилось. Горы, включая Чатырдаг, понравились ей гораздо меньше. Море ей вовсе не интересно.
На обратном пути подвезли до Симферополя двух местных грибников: забавного беззубого и подвыпившего пожилого мена (наверное, моего ровесника) и его молодого племянника. "Пожилой" беспрерывно говорил, невнятно и сумбурно, якобы хотел показать нам дорогу в Симфе, но показал лишь до своего дома и едва совсем не запутал. Хорошо, что я узнал трассу, по которой четыре года назад ехал из Москвы.
На Пятом девушка в ларьке, где я покупал вино, спросила, не был ли я в воскресенье на Фиоленте? Она, оказывается, видела, как я писал этюд. Ей понравилось. Маленький город Севастополь.
У нас хорошо, тихо, над морем дождь в заходящем солнце.

У нас поселился котенок, белый пушистый, с очень красивой мордой. До него была кошка с тремя котятами. Откуда он взялся – неизвестно, но он очень хочет быть принятым в семью, рвется в дом. Он конкурирует за это право со взрослой кошкой – и они шипят друг на друга.
– Лучше бы усыновила сироту, – советует ей Маша.
Кот мечтает увезти его в Москву.
Не припомню такой жары: даже в час ночи +26. Ни дуновения, полная луна. Море, впрочем, после дождей и ветра, весьма холодное. Зато в бассейне вода вполне хороша. Ни соседей, ни тревог. Жизнь кажется приятной в такие дни. Я даже купался ночью в бассейне. А вообще упадок пафоса такой, что даже музыку слушать не хочется.

Я не раз говорил: Крым совсем не теплое место – это большая иллюзия. Он теплый лишь по сравнению с Московской областью.
Но сегодня даже ночью +29. Так бывает не всегда, и это отнюдь не норма для июня. Сейчас во всей России тепло.
Зато – я перестал чувствовать запахи. А ведь половина южной прелести – в запахах. Смеси самшита и кипариса. Поэтому мне и юг не в юг. А Маша что-то чувствует, и это ей напоминает Коктебель 30-летней давности.
И еще наконец появились комары. Не столько, как на Воре, но все же. А цикад в этом году мало – наверное, померзли зимой.
На "Голом" пляже я познакомился с местным нудистом, пузатым чернявым меном средних лет, занимающимся "боди-пеинтингом", как он это назвал. То есть, он прямо на пляже раскрашивает голых женщин. Он показал мне альбом с фото, где представлены его "работы". Довольно жалкое зрелище.
Он помнит меня по прошлому году. Видел меня несколько дней назад с этюдником. Он местный, но ни разу не был ни в Коктебеле, ни в Новом Свете. Ему хватает Фиолента, который он любит за его "энергетику" и покой. Он хотел бы иметь здесь дачу.
Забавно, ведь я много дней решаю, как бы избавиться от своей!
Мой новый знакомый не умолкает: рассказал, что в прошлом году здесь погиб турист. Он был с женой и ребенком. Банально сорвался со скалы. Каждый год кто-нибудь здесь гибнет. В основном по пьяни.
Их нудистская компания открывает сезон 1 мая. Закрывает в конце октября. Теперь они боятся, что будет "взгон" – подъем холодной воды со дна. А она только-только согрелась.
На обратном пути встретил Ваню. Он купил в Севастополе комнату – вместо квартиры: не хватило денег, трех или трех с половиной тысяч долларей. Работы нет. Впрочем, выглядит он хорошо. Дядя Миша, с которым я потом поговорил, сказал, что Ваня бросил пить, зато растранжирил кучу денег на баб. Платил десять баксов за поцелуй руки!
У дяди Миши ремонт. Его внук готовит дом – сдавать москвичам. Я походил по дому и подумал: не проще ли было мне снимать, как все нормальные люди, чем иметь такую головную боль за полторы тысячи километров от Москвы?

Прекрасный жаркий день. По дороге к Георгиевскому монастырю мальчик на веранде второго этажа красивого небольшого дома читает под джетроталловскую "Minstrel in the Gallery". Удачное начало. Спустился на Георгиевский пляж под монастырем. Теперь он называется "Яшмовым", и здесь свободный вход – всего за три гривны. Еще за гривну я взял зонтик, чтобы не загорать, а валяться. Загорать мне больше некуда. И теперь мне трудно уйти.
Я установил этюдник прямо на берегу и лезу купаться, как только требуется остыть. Очень удобно так работать. Людей немного, и лишь отдельные экземпляры прикалываются ко мне и к тому, что я делаю. Мне плевать. После двух с половиной часов рисования я предался уже откровенному сибаритству. Теплое море, штиль. Сплавал на скалу с крестом. Нашел уединенное место на самом краю пляжа и остался там.
"Отцы-учители, вот это рай и есть!"
А дома нет света и не будет три дня, как сообщил наш новый электрик Слава – в связи с прокладкой новых электрических кабелей. Зато скоро у нас будет новый трансформатор и нормальное напряжение, обещает он.
Чтобы не сидеть в темном доме вечером – мы поехали в город. В Севастополе наконец горят фонари, впервые за шесть лет моего с ним знакомства. С электричеством в Крыму стало лучше, и сразу выросли цены на жилье.
Теплый вечер. Дети купаются прямо у Памятника затопленным кораблям. На набережной полно народа, работает куча кафе с отвратительной музыкой. В небе взрываются одиночные салюты. Оказывается, сегодня выпускной день в школах, и молодежь гуляет. Впервые город похож на настоящий курорт. Мне это скорее нравится. Я люблю, когда всем хорошо и весело.
– Заштатная Ницца, – презрительно роняет Маша.

Как в анекдоте, нам три дня нечего делать (без света) – это подвигло нас ехать в Коктебель, по местам боевой славы.
Пройдя достаточно удачно Симферополь, вышли на скучнейшую степную трассу, где даже остановиться негде: голая степь, жалкие деревья, под ними мусор. Реальные белые горы около Белогорска, татарского Карасубазара – слегка разнообразили трассу. Ближе к Тополевке и Тепловскому женскому монастырю начался лес и горы. Трасса стали интереснее. Но знаменитый Старый Крым, от которого полуостров получил свое название (Эски-Керим) – просто длинная деревня, вытянутой вдоль дороги. Мы уже не в силах искать в нем домик Грина, как я сперва намеривался.
Скучная и предельно путанная Феодосия в страшной жаре, от которой Маша в дурном настроении. В Генуэзской крепости на краю города – запустение, нет никаких указателей, словно это и не музей вовсе, а так стоит, вроде выселенных и еще не снесенных домов. Зато рядом ухоженный маленький монастырь, единственный проявляющий признаки жизни. В него и из него идут люди. Молодой волосатый в компании местных парубков бродит рядом с нами по руинам.
Одна вещь может нас сейчас спасти – море. До него надо идти по жаркой пыльной дороге среди заводских построек и гаражей. Мы выходим на ужасный городской пляж среди лодочных эйлингов и стальных рельс, по которым эти лодки спускают в море. Единственное, что в Феодосии красиво – это местные девушки и девочки: стройные, с остренькими профилями, узкими лицами, загорелые, ловкие и смелые, как мальчишки.
Я, конечно, пробыл бы здесь больше, но Маша от жары и усталости на грани истерики. Доехал до приснопамятных Насыперов (как его называют феодоссийцы) на краю Феодосии, откуда начинался пятнадцать лет назад мой стоп в Москву. Знал бы я тогда, что когда-нибудь буду проезжать здесь не у кого-то на хвосте, а за рулем почти своей машины. И не с семилетним Данилой, а шестилетним Котом. Зато Маша все та же, замученная и раздраженная, нерадостно едущая в свой почти родной когда-то Коктебель.
Несколько километров пути – и я почувствовал, что попал в другую землю. Особенно, когда из-за крутого поворота среди расступившихся покатых гор, словно мираж в пустыне, как чертик из шкатулки, выскочил Карадаг, средневековый замок с башнями и шатрами, с острой пирамидой Сююрю-Каи. Я остановился, просто посмотреть на него издали. Я поражен его красотой. Это действительно что-то удивительное, а чего я в Крыму ни видел! Отсюда, всего за несколько километров, не было видно поселка, и место казалось по библейски пустынным и нетронуто красивым. Даже у Маши открылось второе дыхание.
Зато скоро стало ясно, что по количеству кафе и увеселений на набережной Коктебель уже круче Ялты. Его практически не узнать. Старая убогая советская курортность растворилась в модных современных домах, чистеньких коттеджах. Частный сектор, всегда здесь процветавший, сильно усовершенствовался. Некоторые держат целые гостиницы, где есть даже вода и канализация. В одну из таких мы после долгих писков и вписались: никто не хотел брать на одну ночь. Им было влом за пятнадцать гринов лишний раз постирать белье.
Дом Волошина совершенно потерялся среди набережной торговли. Со всех сторон несется музыка, агрессивная и вездесущая. Детские аттракционы устроены под четверкой каменных десантников советской эпохи, глядящих на детей мрачными глазами. Но больше здесь нет места.
Вечером после купания зашли в ресторан с живой и, конечно, скверной эстрадой. Дошли до дома, посидели на лоджии – и я пошел купаться опять. Мне все не хватает впечатлений. Меня гложет зуд приключений. Ближайший пляж практически на западном краю поселка, недалеко от пионерлагеря (не знаю, действует ли он) – и Карадага.
Его темный массив над синей бухтой очень красив. Я хочу пообщаться с этим местом один на один, как когда-то. Я вижу, как сильно я забыл это место. Мы знакомимся практически заново. Спокойная теплая вода, песчаный пляж, лунная дорожка, по которой я плыву от берега.
Потом на лоджии пьем традиционное крымское вино, прекрасное и заслуженное.

Утром мы поехали к Тихой бухте. Оставили машину около автокемпинга, где прожили несколько дней в 87-ом, отнюдь не с машиной.
В десять утра на коктебельском нудийском пляже «у Юнг» полно народа. Я понял, где нахожусь, только увидев мужчину с огромным возбужденным членом. Куча голых молодых красоток нежится в утреннем солнце. Море по-утреннему тихое. Есть что-то приятное в утреннем купании, вообще – встать в 9-10 утра – и на море! Мы же появляемся на море не раньше полвторого. Мы практикуем вечернее, а не утреннее купание, когда солнце садится в море.
Зато у нас чистая вода, глубокое и богатое дно, вообще более красивый и разнообразный берег, девственный и (в сравнение с Коктебелем) почти безлюдный. Тут (то есть там) еще сохранилась нетронутость, почти античность.
Я поперся вверх на Кучук-Енишар, к могиле Волошина, Маша и Кот пошли вдоль берега к Тихой бухте. Жара даже с утра еще та, и она не решилась мучить себя и капризного восхождением.
Я не пожалел, что поднялся. Отсюда наилучший вид на бухту и окрестности. Я удивляюсь, как мал Коктебель, и как много еще вокруг пустой незасранной человеком земли. Это поднимает настроение.
Его похоронили как царя – на горе, а не на кладбище, как обычных смертных. Почувствуйте разницу. Я пишу это на горе у могилы, пятнадцать лет спустя после первого посещения.
Парочка, мама с дочкой, поднимались-поднимались, постояли минуту и пошли в Тихую бухту. Куда и я теперь иду. Они даже не поняли исключительность этой могилы: что в советские времена так не хоронили. Все в его жизни было удивительно.
Удивительны и эти голые безлесые горы, очень мягкие и художественно пластичные. Они  сильно отличаются от диких и резко очерченных гор западной части полуострова. Здесь надо было бы порисовать.
Мне хорошо было видно Машу и Кота, мелкими точками далеко внизу медленно бредущими по выжженной земле.
Я поднялся на Енышар с запада, спустился с востока и, пройдя удивительный путь, вошел в Тихую бухту, раньше Маши и Кота. Я даже успел искупаться. Море здесь мелко и тихо, и похоже на Новый Свет, но без его толп. Вода из-за песка желтоватого цвета. Странная красная галька на берегу, словно обтесанная морем керамика.
Маша и Кот подходят ко мне двумя истомленными странниками. Она измотана жарой, но больше всего – поведением Кота, который всю дорогу дико капризничал и не хотел идти так далеко. Я, оказывается, избрал себе более легкую долю. Я предлагаю им скорее искупаться.
Тихая бухта, где мы жили в 87-ом, почти не изменилась: те же прибрежные дикие оливы (серебристый лох, – комментарий из будущего), под одной из которых стояла наша палатка, песчаный пляж, прикрытый с запада серым гребнем Хамелеона, а с востока – зеленью голых скал. Но гораздо больше людей. И теперь здесь прямо на берегу есть вода, кафе, женщины с пирожками. Из стоящих рядом с берегом машин доносится музыка: этой беды уже почти нигде не избежать.
Мы, значит, тоже могли бы приехать сюда из Коктебеля. Но мы так не сделали – чтобы пройти опять все эти километры, как тогда. Чтобы увидеть все это снова. Из машины ничего увидеть нельзя.
Здесь можно отдохнуть от Коктебеля. Но Маша торопит назад: она должна руководить, переживать, направлять. Что-то всегда беспокоит ее: еда, дорога, которую надо побыстрее пройти, проехать, ибо скоро у нее и ее детей кончатся силы. Это сидит в ней на уровне условного рефлекса.
В общем, она права: Кот уже безобразно капризничает и не понимает, куда и зачем он идет пешком по этой жаре? Ему наплевать на наши ностальгические воспоминания – что они ему? Почему он должен "страдать" ради них? Почему мы не поехали на машине, как другие? Маша злится и ссорится с ним.
Земля суха и пуста, но удивительно разнообразна по оттенкам цвета: красный, желтый, пепельный, светло-зеленый и голубой – от целых островов местных "лютиков".
От восточной оконечности Коктебеля, где нудийский пляж, до восточной оконечности Тихой бухты – несколько километров диких и красивых пляжей. Ставь палатку, где хошь. И никто не придет к тебе ночью требовать, чтобы ты в двадцать четыре часа снял свою палатку и покинул "пограничную зону".
Над крутым обрывом над нудийским пляжем летают парапланы. Толстый мужик с красным парапланом раз за разом пытается подняться на нем в небе. Один раз он даже пролетел метров десять – и все равно упал. Он невозмутимо собрал его в большой ком и поперся в гору. И так раз за разом. Мне припомнился старый советский мультфильм про Икара. Другой параплан вольготно кружил в небе. Внизу бегал парень с длинными волосами и что-то кричал тому, кто был в небе. Он оказался владельцем параплана – родом из Москвы. А в небе – его девушка. Он купил его за три тысячи гринов, отходил в Москве на курсы. Стал ездить сюда, где это знаменитое воздушное течение, и можно летать часами, почти не прилагая усилий. Мне очень захотелось попробовать. Он предложил прийти вечером и полетать с кем-нибудь в паре. Здесь можно записаться на курсы и поучиться летать. Свою девушку он обучил сам. И вот она уже час летает. А толстый мен все не может взлететь. Наш новый знакомый объясняет, что он слишком тяжел для этого параплана.
Купили билеты в дом Волошина. Снимать можно лишь за дополнительную плату. Я плюю на это и снимаю – из-за чего ругаюсь со служительницами. Я объясняю, что мы пришли к Волошину как к другу, а нас хотят заставить платить, словно мы Бог знает кто! Словно это не нам он завещал дом.
– Не вам! – гневно говорит старушка.
– Литфонду, – просвещает ее Маша. – А я член союза писателей, если вам интересно!
Кот скатился по водному серпантину в маленьком местном аквапарке – и мы пошли обедать в прибрежное кафе. Тут все смотрят полуфинал чемпионата Мира "Корея" – "Германия". Причем все были за Германию – против выскочек корейцев, и очень радовались, когда немцы забили гол. Еще раз искупались под начавшимся ветром – и в шесть двадцать поехали назад.
При выезде из Старого Крыма порадовала красивая красная мечеть современной архитектуры. Православных храмов в таком стиле я вообще не видел. Мечети здесь все новые и некоторые довольно авангардные.
Далеко мы не уехали: под Тополевкой машину стало трясти. Поменял заднее колесо – без разницы. На третьей передаче со скоростью 50 км/ч доехал до Белогорска. В пригороде в татарской деревне нашел татарский же сервис. Меня поставили над ямой и выяснили, что отлетел держатель карданного вала (снова этот вал!). Хозяин сервиса съездил к себе домой и привез этот держатель. Это была большая удача, но, отъехав на километр, понял, что ничего не изменилось. Теперь совет мастеров решил, что выскочила шаровая шарнира правого переднего колеса. Хозяин снова поехал за ней домой. Потом они будут ее менять.
Без двадцати десять, до Симферополя пятьдесят километров, до Севастополя сто тридцать. Вдруг набежали тучи, поднялся ветер. Кот побежал и разбил колено. Унылая округа: тут все строится, нет ни кафе, ни даже скамейки. Сидим на старых покрышках и ждем. Сколько ждать – неизвестно. И когда вернемся – тоже.
Зато дождались призыва муэдзина из ближайшей мечети. Это совершенно не подействовало на наших татар: они как матерились так и продолжали материться, как все русские люди этой профессии. И уж тем более не побежали совершать намаз.
Увы, замена шаровой так же не помогла. Мастер даже съездил со мной до конца села, чтобы самому убедиться в этом. У них больше нет вариантов. Ну, может быть, кривое колесо. Он предложил мне поменять его. Вообще, поменять задние на передние. Это иногда помогает.
Я взял у татар домкрат и так и сделал (мои, то есть генины,  домкрат и насос легкомысленно сломаны). Почему-то они на этот раз не захотели мне помогать. Они занимались мной четыре часа – и все без толку. Я поменял четыре колеса. Маша и Кот в это время ждали меня в татарском кафе – в двухсот метрах от сервиса.
Это действительно помогло. Только было уже одиннадцать вечера. И хотелось есть. Зашел в то же кафе. Почти нет людей и совсем нет еды. То есть – для меня. Заказ яичницу из двух яиц и кофе. Ждал их полчаса. Оказывается, к яичнице татарка-буфетчица еще подарила мне колбасу. Отдал ее приблудной собаке, вертевшейся в том же кафе.
Медленно поехали дальше – я все еще не верил, что мы можем нормально ехать. На развилке на села Цветочное – Ароматное (!) стоит машина, рядом с ней голосует человек. Я, преисполненный сочувствия всем, кто ломается на дороге, остановился спросить, что случилось? Человек с сильным акцентом просит подвезти до Симферополя.
Он оказался бразильцем! Наверное, единственным бразильцем в Крыму. Звали его Кармелло. Он разводит здесь свиней, для чего арендовал 30 га земли у местного колхоза. У него русская жена-стоматолог из Симферополя. Наш драндулет его не испугал. Он боится лишь ментов и симферопольских бандитов. А вообще – ему нравится здесь жить. Больше, чем в Бразилии, где в Сан-Пауло, откуда он родом, тридцать два миллиона населения, преступность, смешение народов, и все ходят обдолбанные, потому что килограмм кокаина стоит три тысячи баксов. А здесь все очень добрые, и природа хорошая, похожа на бразильскую (?!).
При въезде в Симферополь меня остановил гаишник. Но ему не обломилось: я шел стабильные шестьдесят и был как стеклышко. У них в Бразилии, сообщил Кармелло на ломанном русском, нет ГАИ. "Вообще нет государства"! Про Москву и Россию он, конечно, слышал, хотя никогда там не был.
Он оставил нам свой мобильный и предложил заезжать в гости, когда будем в Симферополе. Итак, по дороге из Коктебеля я пообщался с татарами и бразильцем – и ни с одним русским, если не считать сумасшедшего гаишника.
Я ехал едва-едва, восемь часов, словно из Петербурга в Москву. На Фиоленте мы были в два ночи. Зато дали свет. Мы пьем купленное в Коктебеле домашнее вино: "Черного монаха" и "Черного доктора", легкие, сладкие, с запахом ванили, земляники и пр. Это одно из лучшего, что есть в Крыму. Таких вин вообще нигде больше нет.

При всех своих достоинствах, севастопольские девушки очень стыдливы. Тут практически не встретишь герлу topless. Их воспитали, что это нельзя, и они с большим трудом преодолевают запрет, придумывая всякие ухищрения.
Голяком купаются только приезжие или женщины с детьми и мужьями-любовниками. Это уже совершенно свободные матроны. Некоторые идут сюда просто потрахаться.
Кот учится плавать. Этому помогает бассейн. Потом он повторяет навыки в море, иногда очень смело. Особенно смело ныряет.
Но, похоже, наш отдых благополучно окончился: приехали мои родители – внеся неизбежный хаос. Маша решила покинуть меня и заранее купила билет в Москву. Из вежливости она согласилась пересечься с моими родителями на три дня. Первый из которых был посвящен ремонту машины. На следующий день мы отмечали день рождения отца. Шестьдесят девять лет. Он говорит, что – семьдесят: мать в свое время заманала один год, чтобы он попозже попал в армию.
Мама придумала отмечать его в кафе у Юры. Что-то вроде закрытой вечеринки. Пригласили Тамару и Гену с семейством. И я дождался: мои родители танцевали под "Deep Purple": "Solder of Fortune"! У Юры в кафе лучшая музыка на этом берегу Крыма: "Rolling Stones", "Status Quo", "Beatles", "Shaking Blue" и т.д. И, наконец, "Дом восходящего солнца". Поэтому от всеобщих танцев не удержались и мы с Машей.
Банкет продолжался у нас дома, для чего Тамарой были собраны и унесены все недоеденные блюда, даже хлеб. Когда пришло время гостям уезжать, Виктор Иванович напрягся: такси вызвать в такую даль не удалось, сам он не повезет, а мне – запретил, я, мол, пил. Он вообще много сердился в этот вечер, особенно на трех детей. И наотрез отказался оставлять гостей ночевать. Такой вот гостеприимный человек. Тамара даже стала плакать: как же так, он ведь брат, почему он так их не любит! – а какие задушевные были тосты! Я, конечно, отвез их, – и это всех устроило, в том числе (в тайне) и Виктора Ивановича.

Утром без него поехали в Красные пещеры и на водопад Су-Учхан. После ремонта машина шла удивительно для нее легко. При повороте с трассы на Алушту увидели странные надписи большими белыми буквами посреди асфальта: "Крым – мировая вселенная", "Бог – един", "Мир – в твоей душе" и т.д. Что-то хипповое или ньюэйджеское.
Подъехать к пещерам и водопаду нельзя. Оставили машину в поле на условной стоянке под раскаленным солнцем. Сперва путь вверх по голому плато был очень нервн. Маша напрягается на Кота, на жару, на мою маму. Я напрягаюсь на ее состояние, всегда чреватое крупной ссорой. Мы не знаем, сколько идти, как высоко, как далеко. Хорошо, что есть указатели, мы хотя бы не собьемся с пути. Ура, скоро начался лес, среди которого с гор бежала речка. В одной, условно говоря, ванне мы втроем с Машей и Котом искупались голые, как здесь принято, словно в Ванне молодости. И вода тут такая же холодная.
Маша стала повеселее, а, значит, есть надежда, что не все будет испорчено. Ее настроения легко меняются в обе стороны.
Дошли до водопада, не больно великого, двадцать с чем-то метров, но падающего в красивом диком месте, полном, словно мухами, туристами. Теперь в мелком тенистом озерце купается мама и Кот. Я ползаю по окрестностям и снимаю.
Тут есть небольшие пригодные для жизни пещеры, вода, прекрасный лес. И прекрасный вид на долину в сторону Южного берега и Алушты. Лишь небольшой перебор с людьми, кучей туристских групп.
Мы идем все выше через красивый пустой буковый лес, через который течет чистый ручей. По нему мы и приходим к пещерам Кизил-Коба. Река бьет из толщи горы, действительно красноватого цвета, как и все местные скалы.
В ожидании входа в пещеры купили две книжки некоего Владлена Авинды, местного самодельного этнографа, про Красные пещеры и пещерные города. Автор был тут же – и надписал одну Коту, другую мне.
Отличительная особенность этих пещер, что тут жили некие древние люди, создавшие даже свою "кизил-кобинскую культуру". Поэтому при входе нас встречает что-то вроде жертвенника, горки со сталактитом-колонной, вокруг которого разбросаны горшки и кости животных. Как я понимаю, все муляжи. Другая особенность – подземная река, что тянется на много километров внутри горы. По ней можно идти километров семнадцать, преодолевая сифоны, для чего нужен гидрокостюм и акваланг. Эта услуга предоставлялась, но при нашем составе не приходится мечтать ею воспользоваться. Мы проходим лишь метров семьсот, до первого сифона – красивого подземного озера, преграждающего дальнейший путь.
Сталактитов тут гораздо меньше, чем в других пещерах, и нет больших бездонных залов. Зато тут есть отдельные объекты фаллической формы, на что обращает внимание экскурсовод. Экскурсоводы ведут себя стереотипно: предлагают пройти по узкому туннелю, не коснувшись стен, тогда исполнится желание.
Дорога к морю была значительно спокойнее. Нас ждали тенистые ущелья, отделяющие Южный берег от горного Крыма. Тут даже ходят троллейбусы, курсирующие между Симферополем и Алуштой. В 19 километрах от Алушты в горной долине, под стеной Демерджи, я увидел тихую красивую деревню, в которой мне хотелось бы жить (Лучистое, Лаванда?). Иметь эти зеленые горы и виноградники утром в окне, – это было бы чудесно!
Спуск к Алуште был длинен и утомителен. Я даже проигнорировал просьбу о помощи какого-то автомобилиста: у нас мало времени, да и чем я могу помочь? Свинство, конечно.
Когда мы въезжали в Алушту, вдруг позвонил Фехнер и сообщил, что рад воспользоваться нашим гостеприимным предложением (сделанным еще в Москве) – и теперь едет в гости, в несколько расширенном составе. Маму это шокировало. "Гостеприимство" отца мне тоже хорошо известно. Но мы очень строго сказали, что приезд наших друзей был запланирован и отменен быть не может.
Пообедали в прибрежном кафе, одном из десятков, что стоят тут вдоль набережной. Кот был так голоден, что смолотил несколько китайских шашлыков на палочках и едва не ведро картошки. После чего произошло купание в мутном море – уже почти без солнца, скрывшегося в набежавших облаках и за плотной прибрежной застройкой.
Машина катится по-прежнему легко, и при очень щадящей скорости в одиннадцать мы были на Фиоленте.
Отца очень мягко подготовили: мол, случилась ужасная вещь, ты сейчас умрешь! Он напрягся, стал ждать самого худшего. И когда узнал – не стал устраивать истерик, как с Тамарой. Фехнер доехал до Фиолента в полдвенадцатого – и натурально заблудился. Я еще раз объяснил, как нас искать – и пошел встречать к воротам в товарищество.
В глаза мне свет фар. Едут аж две машины: микроавтобус "Фольксваген" и красный "форд", оба принадлежащие фехнеровскому семейству. В автобусе он с Лизой и тремя детьми, в "форде" – Слава Длинный (Копылов) и Пузан – Андрей Бубнов-Петросян, он же Гардеробщик, с двумя своими мальчиками.
Мы выстроили машины вдоль ограды моего дома. Я немного поражен такой большой компанией, тем более мои родители. Все это люди крупные, с наросшей за последние годы плотью. (Это не относится к Лизке – которая худа как спичка.)
На заднем дворе мы устроили попойку, достойную этих серьезных людей, на которой новые гости уговорили Машу не ехать в Москву, а остаться с ними. Они приехали из Одессы, где жили на берегу моря в небольшом пансионате. Песчаные пляжи, детские развлечения… Но море довольно грязное и, главное, взрослым нечем было заняться. Пару раз они ездили в Одессу, где им больше всего запомнился рыбный рынок. Параллельно пьянке я думал, как их всех разместить? Я даже сходил к Ване в лёнин дом, но дом был заперт и необитаем. Я позвонил Тамаре, которая знает его новый адрес. Телефона у него нет. Тамара пообещала послать кого-то, так как новое жилье Вани недалеко от ее дома в Камышовой бухте. Но там тоже никого не было. Пришлось отправить пузанских детей спать на крышу, чему они были очень рады, Фехнера с семейством разместить в большой комнате, а Слава и Пузан ушли спать в автобус, который приютил на своем участке сосед-милиционер (Валентин «Золотой зуб», – комментарий из будущего), что строит огромный дом в три этажа, для чего купил два смежных участка на соседних улицах.

Утром я позвонил Лёне в Москву и получил от него благословение взять у Вани ключи и поместить часть гостей в его доме. По сему я поехал в Камышовую. У Тамары я получил подробные инструкции, как искать Ваню. Утром у него уже была Оля, но он отказался отдать ей ключи.
Мне открыла его соседка, сообщившая, что Ваня еще не вставал. Нищая пролетарская квартира. Такая же и его комната, которой он добивался так долго. Стол, кровать, на которой он сидел в тяжелом бодуне, – больше ничего. Впрочем, еще большой застекленный балкон-лоджия.
Мне он отдал ключи сразу – он решил, что я забираю у него их совсем. И когда узнал, что это не так, вдруг вздумал целовать мне руки. Провожал до лестницы и все говорил какие-то теплые слова и извинялся. Вчера, мол, у него был день рождения. Сентиментальность и комплекс вины, как часто бывает у русских людей. Потом может наступить буйство.
Съездил на вокзал и сдал машин билет. Когда вернулся, забили "форд" матрацами, складными стульями и поехали вселяться. Низкий "форд" чешет через высокую траву между колей на лёниной улице.
– Чистка днища, – говорит Слава. Ветки ежевики хлещут по бокам: – Чистка дверей.
Да, все к лучшему. И дом вполне пригоден для жизни: электричество, канализация, газ, вода в баке и минимум посуды.
Под все более хмурящимся небом на фехнеровском автобусе и "форде" поехали на мыс Айя. Первый раз меня везут, и я с удовольствием разглядываю дорогу. Это роскошный автомобиль, до кучи кондиционированный. Несмотря на внешнюю жару в нем почти холодно. Он высок и так широк, что в нем можно спать хоть вдоль, хоть поперек, и особенно удобный для перевозки детей, потому что большая часть салона очищена от сидений и превращена в игровой пол. В нем можно жить. Для пущего удобства в нем есть даже столик.
В Балаклаве нам приходится взять две лодки, так нас много. Выбранный нами лодочник долго торгуется, и остается заметно недоволен ценой, которую я отстаивал очень твердо. Поплыли к Инжиру, и почти сразу двигатель нашей лодки, водитель которой беспрерывно ворчал, начал терять обороты, потом и вовсе заглох. Люди на второй лодке весело попрощались с нами и уплыли вперед. Кот яростно орет и требует плыть скорее. Я объясняю ему, как хорошо качаться посреди моря и смотреть на красивые прибрежные горы. Сейчас, может быть, и дельфины появятся. Это его мало трогает. Все это похоже на аварию на дороге, хотя ты и посреди моря, а до берега несколько сот метров. Почему-то никто особенно не волновался. И мотор конечно завелся.
...Вода неимоверно чистая. В маске кажется, что плывешь в огромном аквариуме. Водоросли бьются в волнах разноцветными прядями. Мечутся рыбки и пузырьки разбившихся о скалы волн. А внизу подо мной темно-голубые бездны. Жаль, что нет подводной камеры.
Фехнеровские девки, Аня и Алена, выразили желание идти со мной и Фехнером в горы – я хотел показать, как там наверху красиво. Девки оказались ловки и смелы. Только у Алены лопнула босоножка, и Фехнер запретил ей идти дальше, от чего она разревелась. Зато его мальчик Антоша оказался большим трусом. Кот идет с нами, но требует держать его за руку и не отпускать. Гриша и Ваня, дети Пузана, идут чрезвычайно осторожно, словно ожидают самого худшего, и я пожалел, что взял их всех с собой. Не столько любуюсь видами, сколько слежу и страхую их. Зато Фехнер признал, что ничего подобного под Одессой не было, ни такого чистого моря, ни такого красивого берега.
На обратном пути наша лодка по-прежнему ломалась, Кот опять неистовствовал оттого, что соревнование на скорость кончилось не в нашу пользу.
Из Балаклавы, не заезжая на Фиолент, мы поехали в Севастополь, поели и попили пива в кафе в Артбухте, стаявшем платформой над самой водой. Наш длинный стол напоминает день рождения или свадьбу. Поднялись на Владимирскую горку и пошли к Владимирскому собору. От него – к собору Петра и Павла, построенному в форме античного храма, типичному периптеру. Он уже действует, по совместительству оставаясь Домом культуры. На одном стенде расписание служб, на другом – программа концертов.
Я хочу идти дальше, но выяснилось, что ни у кого больше нет сил. Дети еле живы. Маша раскисла и требует немедленно отвезти ее домой. На Фиоленте Слава и Пузаны дружно ушли к себе и больше не возвращались.

Утром пошли на наш пляж. У нас пиво, купленное в ларьке около ворот. У мальчика, что ходит тут по пляжу, купили сухого белого вина. Я утащил всех плыть к гроту Дианы. Слава, увидев, как подростки прыгают со скалы Львенок, что на двадцать метров нависает над морем, маршевым шагом взобрался на нее и сходу прыгнул вниз. Подвиг зафиксировали камеры. Ни я сам и никто из моих знакомых еще на это не отваживался. Несмотря на массивные габариты, он хороший прыгун и любитель экстрима.
Здесь мы решили, что Маша едет со Славой и Пузанами на машине 4-го.
Днем поехали в Херсонес. Слава уговорил меня сесть за руль лизкиного "форда" с ручным управлением. Так мне будет легче указывать дорогу, а, главное, он хочет нормально выпить.
Машина с автоматической коробкой, я на таких никогда не ездил. Лизка сидит рядом. Рассказывает, что это родной десятилетний американский "форд". Фехнер купил его специально для нее, чтоб ей было легче водить. Но она все равно предпочитает, чтобы вели другие. Она инструктирует меня. Сперва ощущение, которое было, когда первый раз сел за руль. Неуверенно трогаюсь. Левая нога ищет педаль сцепления, словно рука перо или пистолет. Потом привыкаешь. Но когда едешь в горку, кажется, что идешь не на той передаче, так медленно и надрывно это выходит. То же при резком разгоне/обгоне. И ничего не поделать. В общем, излишняя вещь, хотя у тачки очень мягкий ход.
По дороге мы остановились поесть в пиццерии под названием "Херсонес" на углу ведущей к нему улицы, что на площади рядом с ЦУМом. Мы вывалили из двух машин, двенадцать человек, шесть детей. Сдвигаем три стола – чтобы уместиться.
Здесь очень достойный европейский интерьер, большое количество добавок к пицце, много салатов. И очень приемлемые цены. Одно меня удивило, как Фехнер и Пузан считают и делят, кто сколько заплатил и кто платит теперь? Они уже пожили в пансионате под Одессой – и кто-то там кому-то остался должен.
Обошли Херсонес, искупались в очень грязной и бурной воде. Все, кроме нас, зашли в музей – и всей толпой поехали искать нотариуса: оформлять для Славы доверенность на машину, так как он с Пузанами возвращаются в Москву одни – без Лизки.
Но все конторы уже закрыты, поэтому повезли детей на аттракционы – на Исторический бульвар. Компания подобралась покладистая. Особенно Фехнер с охотой откликается на любое предложение. У Кота теперь блестящее общество: фехнеровский Антон, чуть младше Кота, девочка Аня, чуть старше, и еще более старшая Алена, которая иногда берет на себя роль старшей сестры, и начинает с ним играть. Вообще, это семейство кажется очень гармоничным. Красивые умненькие дети, особенно Алена, спокойные родители, надежные и уравновешенные. Фехнер – блестящий рассказчик, артист. Правда отрастил за последние годы изрядный живот. Дела его идут отлично: он руководит мастерской, что делает иконостасы для православных храмов.
На обратном пути у Кота обнаружилась температура. Маша считает, что от фехнеровского кондиционера. У нее у самой непроходящий кашель. Дома выяснилось, что у него 39,1. Маша бьется в панике – завтра же на самолет и в Москву!
Кот заснул, ее на силу успокоили. И хорошо посидели во дворе до трех ночи.
Дети Фехнера улеглись в большой комнате, он с Лизкой – в автобусе.

Утром они все уехали в Бахчисарай. Родители поехали в Севастополь за продуктами и просто так. Воспользовавшись этим, я слил воду из батарей, чтобы наполнить их незамерзающей жидкостью. Стал устанавливать дополнительные автоматы – и свет пропал совсем. Я проверил провода пробником: оказалось, что оба – фазы! Вернулись родители. Отец тоже ничего не может понять. Маша ругает меня – зачем я стал чинить!
Мама брюзжит и подбивает отца купить генератор, отец кричит: ни за что!
Я залез на бочку соседа, которая прямо под столбом с электрическими проводами, и разглядел, что оборван один наш провод. На мое предложение, что я сейчас его накину – новый крик родителей. Они разглядели в этом огромную опасность для меня. Я стал бегать по поселку и искать электрика, который отключит на короткое время электричество, чтобы он или я присоединил провод к линии. Жена нашего нового электрика Славы сказала, что он на дежурстве в городе, и до завтра его не будет. Все в нашем доме в полном унынии.
Тогда я сколотил длинную палку и, несмотря на мамину истерику, снова залез на бак и оттуда, палкой, накинул-таки провод. И стал свет! Отец помог мне доустановить автоматы – и в шестом часу вечера мы с Машей наконец пошли на море.
Кот почти выздоровел, уже купается в бассейне, несмотря на температуру 37. Но такая жара, что грех мучить ребенка.
27 градусов даже ночью. Вернувшейся из Бахчисарая компании не хватило синьки – и на фехнеровском автобусе мы поехали на Пятый. И стали свидетелями драки у ларьков: какой-то бугай вырубил трех человек, головой одного разбил витрину ларька, так что тот уходил в крови. Не то он разбирался с реккетом, не то сам был реккет. Во всяком случае, без перестрелки. Мне было интересно, как бы повела моя команда, в составе здорового Славы, если бы он наехал на нас? Наверное, обошлось бы длинным мудрым разговором.
Наш котенок выиграл-таки соревнование с большой кошкой и окончательно захватил территорию. Стоит нам выйти во двор – он тут как тут. Теперь играет с большой саранчой. Одна живая игрушка нашла себе другую. Он гоняется за ней, давит лапой, отпускает, саранча оживает, пробует убежать, и он ловит ее снова, начинает толкать лапами: ну, делай же что-нибудь? Завод что ли кончился? Саранча уже еле ползает, но котенок строго пресекает все ее попытки выйти из игры.
Одна машина со Славой и Пузанами уехала в Москву, другая с Фехнерами – поехали провожать их до Керчи, ибо без Лизки их могли не выпустить из Украины или не принять в России.
Этим же вечером в Москву на поезде уехала Маша. Она все же отказалась от сомнительного удовольствия ехать по жаре и в тесноте с таким отчаянным водителем, как Слава.
Я сижу во дворе, разговариваю с мамой. Отец уже спит. Пьем вино. Я думал, Фехнеры уже не вернутся, но ночью они неожиданно приехали. Фехнер гнал всю дорогу 130, Лизке аж страшно было.
– Он всегда гонит! – говорит она обреченно.
Дети уже спят. Они так и срубились в автобусе. Фехнер измучен дорогой и хочет выпить, Лизка тоже. У нее был тяжелый день: сперва ей пришлось пройти со своей машиной все таможенные процедуры, дождаться парома, переехать на другую сторону пролива, пройти уже российскую таможню. Потом все это же в обратном порядке, уже без машины. Ее даже не хотели пускать.
Зачем был нужен такой трах – я не понял. У Славы в Москве две машины, одна – спортивная, но поехал он почему-то на лизкиной. Собственно, об его участии сперва не было речи. Он захотел тусонуться в последний момент. В Москве он занимается ювелиркой. Его жена Лена имеет какой-то процветающий бизнес. Они много путешествуют по курортам. Недавно были в Египте. От такой хорошей жизни Слава стал искать себе приключений. Поэтому и совершил этот стремный прыжок со скалы, на который отваживаются только местные пацаны, да и то после изрядных колебаний.
Им понравилось здесь – вот они и вернулись. Они совсем не знают Крыма, особенно западную его часть и Южный берег. Они не думали, что здесь так красиво. Я одобряю их решение и обещаю показать много других неимоверных красот.
– Я на тебя рассчитываю, – смеется Фехнер.

Я помню, что пообещал вознаградить Фехнера за его смелое возвращение. И утром на его автобусе мы едем на Южный берег. Первая наша остановка в Воронцовском дворце. Спустились на море, где отлично искупались и выпили пива. Прошли Нижний и Верхние парки, зашли в мое любимое татарское кафе "Султан" на улице дважды героя Ахмет-Хана Султана.
Реклама в Симеизе, куда мы тоже заехали: "Такси на заказ. Спросить у сапожника напротив". Опять искупались на местном пляже. Вода – самая теплая за последние дни.
Возвращались через форосскую церковь Кузнецова и Байдарские ворота.
Кот показал себя по полной: в Воронцовском дворце он стоял на голове и ползал по полу, в кафе устроил истерику, когда долго не несли еду, повторил ее из-за крышки от пива, найденной Аленой, которую, в конце концов, я упросил ему отдать, иначе у меня был бы просто инфаркт. В церкви на Форосе он перелез через ограду и подбежал к самому краю скалы – под наши бессильные крики. А там едва не двести метров вертикального обрыва. Фехнерам это отравило все путешествие. На обратном пути я был свидетелем, как Фехнер водит, когда у него соответствующее настроение: на извилистой горной трассе, что идет к Севастополю через Орлиное, он на предельной скорости вписывался в закрытые повороты, где едва ли можно было разъехаться со встречной машиной. Хорошо, что они не попались.
Но, в общем, приятно, когда не ты ведешь. Когда не на тебе вся ответственность. Я уже отвык от этого. Теперь я лишь проводник и толкователь. Пусть даже с сумасшедшим Котом в придачу. Я спокоен, может быть, потому, что нет Маши, и мне не надо сообразовываться с ее настроениями, ее усталостью, не ждать каждую секунду упреков и странных (на мой взгляд) реакций. Она может вести себя со мной так, как никогда не позволят себе мои гости. Я просто теперь отдыхаю, становлюсь легким, первый раз за все время.
Четверо голых детей купаются вечером в бассейне. Потом трое из них вместе со взрослыми поют "Отче наш" перед ужином, чем поразили моих родителей.
За ночным вином Фехнер рассказал историю из времен Перестройки. Он стоял в очереди на прохождение техосмотра с начинающим бизнесменом. "Я плачу сыну пять рублей за пятерку, – объяснял он, – три рубля за четверку, за тройку он остается в нулях, за двойку – я вычитаю из него рубль. И он стал учиться на пятерки." "Старик, – спросил Фехнер, – а ты не боишься, что он подошел к училке и сказал: слушайте, такое дело, давайте войдем в долю и половину я буду отдавать вам." "Да если он до этого додумался, я буду платить ему десятку!"
У него куча странных друзей, живых и мертвых, отличавшихся чуднЫм поведением. Например, православный резчик Кирилл, внук художника Плавинского, пырнувший ножом своего обидчика в очереди за вином. Или младший сын иконописца Лавданского, объехавший без виз всю Европу, перебравшийся в Африку, объехавший большой ее кусок, в Марокко избивший едва не до смерти местного чувака, напавшего на него, за что угодил в тюрьму, из которой его вытаскивали через посольство. И еще умудрившийся привезти оттуда машину, опять без прав и документов. Просто трикстер какой-то! (Потом я встретился с этим легендарным персонажем, ровесником Данилы). Или некий Перцев, потомок Воронцовых и Трубецких, нелепый и ленивый человек, зато гениально знающий генеалогию всех дворянских родов (Пудель с ним тоже знаком). Некий торговец компьютерами Юра, купивший квартиру Андрею-Архитектору и давший огромный заказ Фехнеру и Пузану в строящемся на его деньги храме. Он широко сорил деньгами и, в конце концов, ушел в монахи.
Хорош рассказ и про его собственное путешествие этой весной в Германию к своим родственникам, где он купил свой "Фольксваген", и обратный путь на нем через Голландию, Францию и Италию, без всяких виз, как свободный человек.
Рассказы Фехнера приводят в восторг мою маму. Она сидит с нами до поздней ночи. Теперь она признает очарование наших друзей, которых хотела так грубо отписать.

По дороге в Георгиевский монастырь мы проехали через садоводческое товарищество "Успех", сильно руинированное селение. Под успехом подразумевалось, видимо, – как мы успешно изуродовали местность. В одном месте нам пришлось пробираться через высокую дикую траву, в которой Антошу искусали осы. Ну и карма у человека! Родители говорят, что так с ним всегда. А что в Анапе в прошлом году было!.. Теперь он рыдает и не хочет идти дальше. На силу успокоили.
В самом монастыре стоит арендованный или отданный в виде патронажа военный грузовик с наклейкой на лобовом стекле: "Да поможет мне Бог".
Здесь мы попали на службу в пещерный храм. Трое молящихся, певчая и священник. И нас семеро. Едва поместились. А с Котовыми вопросами и активностью – лучше было вообще не входить.
Прекрасный жаркий солнечный день. Цикады по дороге на пляж кричат как-то исступленно, почти оглушительно. Чем жарче, тем громче они кричат. Фехнер широким жестом нанимает на берегу за шесть гривен лодку, и мы всей бандой плаваем вдоль берега к вящему восторгу детей, пришвартовываемся к скале с крестом, откуда нас, впрочем, быстро изгоняют криками местные спасатели с берега. Теперь почему-то лазить по ней запрещено. Но люди все равно лазят.
Катание на собственной лодке по морю – об этом я всегда мечтал. Фехнер считает, что надо получать максимальное удовольствие, раз уж они приехали отдыхать, а зачем тогда он зарабатывает все эти деньги? Если дети что-то хотят, Лиза что-то хочет – пусть они получат все это. Если есть что-то интересное, что может запомниться, что доставит всем удовольствие, надо это немедленно увидеть, купить, приобрести. Деньги не вопрос. Не все, конечно, имеют такие возможности. Но многие и имеющие не стали бы так делать.
Несмотря на все удовольствия, с Котом все как обычно: он ссорится с детьми из-за камней, воды, маски, всего на свете. "Ссоры из-за песка на пляже", как назвала это Лиза, "аттракцион неслыханной жадности", как назвал это я. С одной стороны, Кот показывает номера на краю скалы у форосской церкви, от которых у взрослых холодеет внутри, а с другой, говорит, что "заботится о своем здоровье" и не писает, не помыв руки после игры с котенком. Потом писает и опять их моет. В его отношениях с очень милыми и умеренными фехнеровскими детьми повторяется то же, что с Верой, дочкой Оли Серой: конкуренция за лидерство, амбиции, жадность и истерики из-за того, что что-то не вышло по его (крышку не он нашел, камень, дрянь какую-нибудь). Вчерашний случай был страшен. Я думал, что могу доверять ему в каких-то вещах, теперь вижу, что по запальчивости и ради эффекта он может совершить любое безумие!
После георгиевского пляжа мы отвезли отца на вокзал. Причем роль водителя опять благородно принял на себя Фехнер. После чего пошли на наш. Такой теплой воды и такого теплого вечера я не припомню в Крыму (что не мешает худой Лизке мерзнуть). Я надел ласты и сплавал до самого конца мыса Лермонтова, и даже дальше него – в море. Вода +24, тот случай, когда совсем не замерзаешь.
Ночью за вином во дворе Фехнер признался, что не думал, что Крым так красив. Это несколько диссонирует с моим недавним желанием отказаться от него совсем.

"Донаторы остались не покоренными!" – объявил я.
"Донаторы" – это пещерный храм недалеко от Эски-Кермена, одно из немногих мест в здешней части Крыма, где я не был.
Сегодня их последний день перед отъездом, и я решил показать Фехнерам еще чего-нибудь в этом понравившемся им Крыму, что могу показать только я. Не дворцы-музеи, не Южный берег, не пляжи, а совсем другой Крым. И на двух машинах, "Фольксвагене" и моем драндулете, мы выдвинулись в сторону Терновки. Со мной в машине одна мама, захотевшая тоже посмотреть на что-нибудь новое. Кот предпочел ехать с детьми в иномарке (его стиль).
Сперва свернули к Мангупу. Я помнил про дорогу, которая идет до самого верха, и решил попробовать подняться по ней, потому что тащить всех этих женщин и детей по жаре по крутому склону у меня не хватило садизма. Но человек из встречной машины предостерег нас, мол, там такая глубокая колея, что проехать можно только на грузовике. Тогда я предложил поехать в расположенный недалеко Эски-Кермен. К нему ведет дорога, не думаю, что много лучше мангупской.
Я показал лестницу, пробитую в скале, по которой можно залезть на самый верх плато, но сказал, что мы будем подниматься в более щадящем месте. Знал бы я, как был неправ!
У самой покатой части Эски-Кермена мы обнаружили самодельный шлагбаум. Ко мне подошел белобрысый парень:
– Ну, шо, уважаемый, платить будем? – Любимое крымское приветствие!
К моему изумлению, он вознамерился взять плату за посещение горы! Я спросил его, кто он вообще такой?! Он заявил, что он "сотрудник музея", и вытащил какую-то тетрадь со своей фотографией и якобы распоряжением Бахчисарайского совета.
Я задал вопрос, с чего бы мне вдруг им платить – я мог влезть на эту гору в трех местах, помимо их шлагбаума, и он бы даже не увидел. Он уверил, что увидел бы, поймал и наказал! Он был очень агрессивен. Снести хамства я не мог и издевательски спросил, не собираются ли они взять плату и за воздух, раз уже они стали брать плату за гору? Тут он нашел поддержку в лице парня постарше и какого-то пожилого мужика, содержащего здесь лошадок для платных катаний. Они уверяли, что работают здесь все время, уже четыре года, а пожилой мужик сказал, что живет здесь тридцать лет, и, якобы, здесь всегда так было – платный "вход". Я уличил их во лжи: я бывал здесь и три и два года назад, и тут ими не пахло! Может быть, они начинают работать в июле и заканчивают в августе? А вся их работа: повесить поперек дороги палку, вбить в землю другую, на которую они приколотили доску с ценой и всякими требованиями! Сбор денег на ремонт пролома, как всюду теперь в Крыму!
Все повторилось, как в 87-ом на Карадаге, но гораздо грубее. Где они раздобыли этого отморозка?! Он орал на нас, как на салабонов, матерился, называл меня "тормозом", грубил матери, пытавшейся объясниться с ним, кричал, чтобы мы валили отсюда.
Собственно, это я и собирался сделать – пусть плата нас совершенно не разорила б. Но этот урод просто не умел разговаривать с людьми, видно, недавно демобилизовался, и его пристроили на теплое место.
В гневе мы поехали обратно, по другой, более приличной дороге – по направлению на Красный мак, откуда эти сатрапы и ожидали подъезда туристов. И увидели указатель на храм Донаторов. Я предложил свернуть. Мы проехали по небольшой долине между двух столовых гор. И уткнулись в лес у крутого склона, без всякого намека на "храм". Встали на небольшой зеленой поляне, где нашли источник, туристские кострища и несколько тропок, поднимающихся от них вверх. Слава Богу, эту гору никто не охранял. Но и никаких указателей здесь так же не было. Мама с Котом и Антошей тут и остались, что, в общем, было разумно, а герлы и мы с Фехнером поперлись наверх. Тропки, найденные нами внизу, шли через обычный маломерный крымский лес, сухие листья скользили из под ног, ветви цеплялись за волосы и одежду. Потом тропки просто пропали. И мы ничего не нашли, хоть и поднялись на самый верх горы. Отсюда сквозь зелень открывался красивый вид в долину. И только.
– Донаторы умели хорошо скрывать дорогу к себе, – сказала десятилетняя Алена, с великолепным упорством и бодростью, вооружившись большой палкой, преодолевшая огромный склон. Герлы в детстве бывают что надо, отметил я, гораздо надежнее и спокойнее многих мальчиков. Куда все это потом девается?
Мои спутники не были разочарованы или не показали это. Чтобы скрасить двойную или тройную неудачу я предложил поехать на море в Ласпи. Тут к прежним неудачам прибавилось, что моя машина не хотела больше идти в гору, как уставшая лошадь. С трудом, но до Ласпи мы доехали.
Здесь ничего меня не удивило, обычный курортный совковый поселок на крутом спуске к морю. Туда не пускают очень заранее, так что пришлось бросить машину у пропускного пункта и изрядно ползти по жаре, в то время как мимо нас проезжали машины каких-то более достойных людей – мимо симпатичных южных санаториев с красивыми садиками. Нас ждал длинный неухоженный пляж из грубых камней. Убогая и нездоровая местная публика, от которой хотелось уйти подальше. Зато дно было мелкое и вода теплая. И две красивые горы по краям бухты, Ильяс-Кая и Айя, напоминали новосветские и, отчасти, коктебельские, испорченные многоэтажными корпусами санатория.
А потом еще не особенно удачный обед в татарском кафе около смотровой площадки над Ласпи, где обслуживали традиционно долго, заказанных блюд роковым образом не оказывалось, хоть место было очень красиво. Все это как-то дополнительно испортило впечатление.
Ночью во дворе дома наш поход в горы навел Фехнера на воспоминания о трех его путешествиях в начале восьмидесятых к некоему старцу, скрывавшемуся в сухумских горах после закрытия Печерской лавры в 61 году. Двадцать с лишним лет он жил в лесах как подпольщик, встречаясь лишь с церковными людьми, приносившими ему еду. К нему ездили многие молодые православные из Москвы, для которых он олицетворял живое сопротивление богомерзкой власти. Удивительно, но эта богомерзкая власть так и не смогла его поймать. Как я понимаю, именно к нему ходил примерно в это же время и Бояринцев, Вася Лонг, олдовый московский хип из Первой Системы, что он описал в одном из своих романов.

Утром Фехнеры уехали в сторону Судака, где у них живет знакомый. А я остался с незаконченными делами, всего двумя этюдами, мамой и милым Котом, который ведет себя все более отвратительно. Как всегда после ухода людей, я чувствую грусть и опустошенность сразу.
К этому добавилось и другое. Подсело правое легкое – от выпитого вчера холодного пива. Сколько раз говорил себе – и как всегда! Еще ночью я почувствовал себя ужасно усталым, мной вдруг овладело уныние, потом стало зябко – при 27 градусах в доме. Заболела голова, сны стали бредовы. Утром я совершенно разбит, могу лишь лежать. Не так я предполагал провести предпоследний день: или залить "галан" в батареи, или пойти порисовать.
Температура 38. Это моя, но на улице на солнце примерно столько же. За окном недоступное мне море, все равно приятное и "целебное". Читаю Достоевского – лучшее применение настоящему состоянию. Потом все же, педантично, как робот, лезу на чердак и заливаю "галан". А кто это будет делать, когда я уеду? Я же в сентябре? А приеду ли? Я не планирую никогда ничего. Я уже достаточно мудр не делать этого.

Маленький белый котенок, поселившийся у нас, очень похож на ребенка. У него еще нет страстей взрослой кошки, сублимирующихся в обжорство. Он естественен и игрив. Даже передние лапы его очень напоминают руки, которыми он хватает предметы, встает на задние лапы и несет их. Так он играет. А способность к игре – свойство разумного существа.
Но кончится все тем же самым: вырастет здоровый крикливый кот или кошка, начнется вонь, проблемы с котятами. Начнется вся неестественность "взрослой" жизни. А так, на улице, лишь иногда в доме, на свободе – он очень хорош!

В этом благословенном краю все побывавшие в доме дети предпочитают бассейн морю. Они бы так и не вылизали из него. Фехнеровские дети каждый раз спрашивали: будут ли они вечером купаться в бассейне? – и купались и утром и вечером.
Кот из него не вылазит. Он неплохо научился плавать под водой, проплывает весь бассейн даже наискосок, ныряет и в мутной воде достает со дна предметы. Ходит по дому и участку голый, как в славные дни Эдема. Даже "лего" и биониклы отступили на второй план.
Еще про детей. Странно, у моих друзей очень удаются девочки, Ася Терещенко, фехнеровская Алена, даже маленькая Аня, похожая на мальчика – видно, что личность. А парни довольно невыразительны. На их фоне Кот, хоть и кажется монстром, но все же своеобразен. Он требует к себе внимания, хочет быть первым и лучшим, делая все очень грубо, но без устали. Он умеет хотеть, он страстен – и он может вдруг заговорить с Фехнером об античности.

Перечитав здесь "Кроткую", я узнал свой самый древний стилистический образец для "Blue Valentine". Захлебывающийся голос, предельная субъективность, полное отсутствие "описаний". Ничего, что не относится к существу дела.

У Кота с утра температура 37,5. И вдруг приезжает Тамара с Ксюшей – провожать нас и купаться на море. Потом они с нами завтракают. Ни разу никто из них, зная, что в доме ребенок, не купили ни шоколадки, ни воды, ни мороженного, зато, едва войдя, спрашивают, нет ли чего попить?
В Крыму немыслимая жара – и мама взяла себе СВ с кондиционером, договорилась с проводницей за отдельную плату, что Кот поедет с ней, а не со мной в плацкарте, куда у него билет. Но выиграли они мало. СВ оказался стандартно советским: кондиционер не работал. Окна не открывались совсем – и в нем можно было умереть от жары. Мама и Тамара, поехавшая с Ксюшей нас провожать, стали умываться минералкой, так как воды в вагоне не было тоже. У меня в плацкарте гораздо лучше: когда поезд пошел, через открытые окна стал дуть ветер, и это возвращало к жизни. На улице 40, в вагоне не меньше, настоящая сауна, но без бассейна.
В первый раз я еду на север с удовольствием и надеждой, что там более приемлемый для человека климат.
В Симферополе молодой электрик, похожий на студента, влез под мамин вагон, поковырял что-то внутри ящика – и кондиционер заработал, правда хило. На платформе Симфа я, едва не опоздав на поезд, купил в ларьке ледяной воды – от которой заложило нос. А от выпитого пива – болит голова.
Я беспокоюсь за Кота и его температуру. Не могу забыть приступ крупа позапрошлой осенью в поезде, когда мы возвращались из Питера.
До самой ночи я сидел в душном СВ. Понял, что с Котом все в порядке, дождался, пока он спокойно заснул. В случае чего – мы с мамой поддерживаем связь по мобильному. Это все же благо цивилизации. И пошел к себе в плацкарт через десять вагонов спать. О, как тут прохладно! Шторы от ветра летают, как привидения.
С утра вместе развлекаем уже практически не болящего Кота. Мама ведет себя очень выдержано и усердно. Гляжу в окно на исчезающие просторы и как бы прощаюсь с ними. "Отпуск" кончается. Он был неплох, во всяком случае, разнообразен. Казалось, столько дней – а все пролетели. Так и с жизнью.


***

Двадцатое путешествие

Расставание грустно. Хмурый день. В Севастополе, говорят, тоже холодно, идут дожди. Если бы не Майя Михайловна, которую пригласили в Севастополь на конференцию, в этом сентябре я первый раз не поехал бы. Все надоело: дача, Крым. Это все отвлечения. Баня была последним проектом, но и она надоела – и, сожрав кучу денег, брошена на полдороге. Хорошо, что опять провещился Саша-застройщик, дал небольшую работу на пятьсот баксов.
Двадцать минут я ждал Майю Михайловну у ее дома в такси (частнике). По очереди ношу сумки и чемоданы, надолго застревая в квартире. Частник удивляется моей доверчивости: "Я же мог взять и уехать!" Может быть, удивился и самому себе, что не уехал.
На вокзале за стольник взяли тележку, иначе не донесли бы – у меня с собой двадцатилитровая канистра "галана". Благодаря этому без нервов и растраты сил погрузились в два наших вагона: третий и восемнадцатый (очень удобно!).
Поезд полупустой, что странно для сентября. Впрочем, погода отвратительная. Кризис всего, даже климата. Нигде нет стабильности.
Сейчас часто вспоминают старое время. Как раньше сравнивали жизнь здесь и жизнь на Западе, так ныне сравнивают жизнь теперь и тогда – когда работали научные институты, заводы, страна считалась великой (и ужасной). А теперь развал, пьянство (удивили!), никто не ставит Россию ни во что, Штаты хамят, решают, на кого нападать, на кого нет.
Да и собственная жизнь кажется прошедшей, во всяком случае, на 2/3, как бы молодо я не выглядел. Не могу даже вообразить, чем я могу увлечься? Во всяком случае, не женщиной. Это требует столько энергии, а победа такая сомнительная, будто ты изо всех сил завоевывал себе темницу и всяческую байду. Женщина – это не очень глубокая трясина. Иногда приятно и тепло, иногда – тошно.

Моя болтушка-соседка из подмосковных Бронниц едет к друзьям в Качу. Я привычно просвещаю ее насчет погоды в Крыму в это время года и всяких интересных мест. В Харькове объявления снова только по-русски. Бегу по платформе через пятнадцать вагонов проведать Майю Михайловну. Она хочет угостить меня обедом. Но я спешу назад – мне еще так далеко бежать. Второй раз совершил кросс в Мелитополе.
Не спал полночи, как обычно в поезде. В окна светят яркие звезды, подавая надежду на хорошую погоду.
Обдумал едва ли не все на свете. Например, что история Раскольникова – это история России XX века. Убийство "злодея"-царя ради благой цели, потом убийство невинных по логике борьбы, определенной началом – чистки, раскулачивание, процессы над "врагами народа". Долгий период отрицания вины, самоубеждения, что все было сделано правильно. И, наконец, покаяние – Перестройка. И каторга – 90-е. Ничтожество, умаление, унижение. Достоевский нарисовал наше будущее, изобразил в лицах и совершенно угадал.

Надежда на погоду не подтвердилась: в Симферополе полил дождь, а в Севастополе он превратился в немыслимый ливень. Хорошо, быстро взяли такси. Спуск Котовского превратился в реку Котовского, обычную крымскую реку, бурлящую по камням и уступам. В нижней точке она разливалась озером, в котором стоят заглохшие машины. Водитель одной идет вброд босиком, засучив штаны.
На наших глазах в каминной комнате протек потолок. Стал ставить ведра, как в 98-ом. Это не помешало Майе Михайловне признать дом "роскошным". Она, видно, предполагала найти что-то более убогое. И особенно ей понравился сад и кусты роз.
Я разжег камин, починил разные мелочи в доме и даже, когда кончился дождь, прочистил засор в бассейне, который изрядно наполнился дождевой водой.
У нее болит живот, ей надо готовиться к докладу. Я забросил дрова в камин, около которого она разместилась с бумагами, и один пошел на море. Дождя нет, но он готов возобновиться в любую минуту. Земля раскисла, поэтому я надел босоножки.
Берег пуст, легкий шторм. Вода потрясающая, хоть и грязная, не меньше 22. Притом что воздух +18. Удивительный кайф! Но надо уходить: опять начало моросить.
Замазал щели на крыше специальным цементом, сделал обед. Вечером приехали Тамара с Геной, привезли машину. Они жалуются на дождь, который льет с начала августа. Впрочем, здесь обошлось без тех жертв, что в Новороссийске, где смывало в море целые деревни. Свидетелем этого был Шуруп, который отдыхал там с дочкой. По его словам, там был полный кошмар и много жертв. Утром он не нашел дома, в котором накануне собирался жить. Маленькую девочку выловили далеко в море. Они сидела на двери от ее собственного смытого дома. На нее ее посадили мать, которая, вероятно, погибла. Впрочем, Шуруп – известный рассказчик!
Какие-то климатические аномалии по всей Европе. Чувствую, что будет веселая поездка. Впрочем, приехал скорее по долгу, чем по страсти. Я растерял уже все иллюзии, соблазны, удовольствия. Главное, что я приобрел за десять лет – разочарование в людях. И я больше не думаю, что некоторые озера бездонны. Поэтому мне странно думать о будущем. Куда уж дальше!

Утром одна за другой прошли две грозы. Ближе к полудню я доставил Майю Михайловну на кафедру "Украинской и мировой литературы" Севастопольского технического университета. Она участвует в конференции, организованной этой кафедрой. Декан – Козлов Александр Спиридонович. Худощавый, высокий, весьма красивый в свои годы человек, похожий на престарелого О'Тула. Он ушел беседовать с Майей Михайловной в свой кабинет, я остался на кафедре, читал Кудрявцева ("Три круга Достоевского" – с дарственной надписью Маше от автора) и наблюдал нравы. Тут был активный мужик, веселый, неотесанный, в грязной футболке, которому подошло бы возглавлять в лучшем случае кафедру физкультуры, "шокающая" тетка (а это все филологи!), очень симпатичная молоденькая барышня с нежным лицом в мягком пушке и шаром волос, секретарша в зеленом костюме с профилем Ахматовой… Вошел немолодой низенький мужик с палкой:
– Кто здесь бачит на мове? – возопил он.
– Мы! – ответила красивая девица и тетка в костюме.
Он стал умолять девицу перевести какой-то текст. По его словам, он преподает все, что касается электричества, но совсем не владеет украинским. Его кафедра даже перевела текст с помощью компьютера, но надо проверить.
Я прошелся по холлам университета и студенческому городку. Традиционно красивые севастопольские девушки – вот где надо искать! Может быть, они чуть-чуть умнее прочих. Студгородок неплох, с великолепным видом на море. Только ветер.
После утренних гроз погода чуть улучшилась, появилось солнце. Студенты вывалили во двор.
Мы с Майей Михайловной, договорившейся о своем завтрашнем выступлении, съездили на вокзал и на рынок. Стало почти жарко. После дождя – приятный теплый воздух, влажный, дикий и пахнущий морем.
И я пошел на море.
На берегу я нашел несколько молодых людей. Они купались в шторм в самом тихом месте. Я присоединился к ним, несмотря на нелюбовь к таким развлечениям. Вода все еще теплая, хотя удовольствие не такое, как вчера. Плюс ветер. Солнце то появляется, то прячется в низких облаках, плывущих над морем.
Очень красивый ярко-красный закат, не предвещающий ничего хорошего. Фиолетовые облака в обе стороны от заходящего солнца, садящегося в темно-фиолетовое море. И бледно-розовые, как на картинах Богаевского, облака с противоположной стороны неба и дома. Но цикады спокойно кричат.
Вечером на кухне мы разговариваем с Майей Михайловной о Генри Джеймсе, о котором она собирается читать доклад. Всегда интересно поговорить со специалистом. Она все же ужасно много знает про американских писателей начала и середины века.
А я недавно прочел книгу его брата Уильяма Джеймса "Многообразие религиозного опыта", и мне тоже было, что сказать.

Утром я отвез Майю Михайловну в университет и добровольно отсидел первую часть конференции, посвященной "Проблемам современного зарубежного литературоведения и языкознания". Довольно интересный доклад самого Козлова о современной американской критике и герменевтике. Еще лучше – Ольги Анциферовой из Москвы, знакомой Майи Михайловны, примерно о том же. Довольно скомканный и даже скандальный доклад аспиранта местной кафедры Москового о деконструктивисте Поле де Мане, писавшем в начале 40-х в Париже антисемитские статьи. Сенсационным стало его заявление, что все европейские художники были антисемиты (надо думать, если они не были евреями), и, типа, это нормально, ничего удивительного. Он юн, но уже при галстуке, лицо не особенно умное, голос и поведение уверенное. Он произносит Селин, как Селин, а французское "суар" (вечер), как "сор". Куда смотрел Козлов, патронирующий этого недоросля, не понятно. Пожилые образованные профессора терпеливо слушают сей бред. Мне смешно на них смотреть.
Майя Михайловна говорила, как и ожидалось, о Генри Джеймсе – примерно в тех же словах, что вчера на кухне, и я всячески желал ей успеха. А он был обеспечен: все же столичный уровень бросался в глаза на этой заштатной конференции.
Татьяна Потницева из Днепропетровского университета говорила о поэте и переводчике начала века Иване Аксенове, насколько он по какой-то мистической причине похож на автора поэмы "Белый дьявол" Джона Уэбстера и его поклонника и исследователя поэта Руперта Брука, ставшего прототипом главного героя в романе Олдингтона "Смерть героя". Некая Орехова прочла очень неубедительный доклад об Аполлинарии Сусловой на основе двух-трех новых писем, найденных здесь в Крыму. И все же это замечательно, что жена и возлюбленная Достоевского встретились в Севастополе в 18-ом году.
Все происходит очень по-домашнему, в здании библиотеки, вход свободный. Накал мысли, строгость формы – не очень впечатляют. Порой на кухнях говорят так же. Я чувствовал себя вполне на месте, даже записывал кое-что, пользуясь случаем.
Майя Михайловна осталась на обед, следующее заседание и ужин для гостей. Мне – жаль проводить так время, не за сидением в четырех стенах я сюда ехал. Да и уровень меня не впечатлил.
Я поехал домой, по дороге заскочив на рынок. Бомжевидный пьяница остановил меня:
– Ты артист?
– Нет.
– Не е…и мне мозги. Я знаю, что ты артист! Дай автограф.
– Хорошо. На чем?
– Сейчас, я куплю твою открытку в ларьке, и ты на ней распишешься. Не уходи! – велел он мне. Но я ушел.
За кого он меня принял? Может быть, собирательный образ, как считает Майя Михайловна, которой я рассказал вечером эту историю. Тогда, чья открытка? – собирательный образ артиста?
Люди, несмотря на долгий утренний дождь, снова появились на пляже. Есть даже симпатичная барышня топлес. Море спокойное и теплое.
Потом залил "галан" в систему отопления (летом мне его не хватило), дозамазал щели на крыше. И в восемь вечера поехал спасать пропавшую Майю Михайловну.
Я нашел ее в университетской столовой, сидящую за длинным столом с другими участниками конференции, слушающую выступление студенческого хора, поющего в национальных костюмах украинские песни. Одна из солисток была наполовину негритянкой.
Меня тоже посадили за стол, стали угощать вином. Рядом сидит очень красивая аспирантка из Киева Аня, золотоволосая, в черных джинсах и свитерке, с чуть широким носом с легкой горбинкой. Красивая преподавательница украинской литературы, которую видел на кафедре. С соседом справа, специалистом по Фолкнеру и Мелвиллу, разговорился о Ричарде Бахе, татарах и прочих важных вещах. Он решил, что я тоже читаю здесь доклад. Сидели без всякого высоколобого московского гонора, очень человечно и демократично.
Майя Михайловна жалеет, что я не слышал всех выступлений. Особенно ей понравилось доклад местного археолога Ушакова про найденную им в Херсонесе терракотовую маску Диониса. Это, видимо, самая крупная находка последних лет.
Ночью у камина мы спорили с Майей Михайловной о Достоевском, Толстом и Шекспире. Анна Каренина – неубедительный нереалистический образ. Она не может позволить себе самостоятельный, независимый от общества поступок, как легко бы поступил человек хоть чуть-чуть свободный. Она не хочет быть светской куртизанкой, заняв положение, которое всех бы устроило, и не может оставаться в обществе. Она может быть свободной от него только подчиненная мужчине, что и было мыслью Толстого, не признающего свободу женщины и ее независимого положения. Так он, вероятно, хотел утвердить устои семьи и женскую верность.
Майя Михайловна ничего мне не возразила.

Сегодня с утра первый раз солнце. Но уже когда отвез Майю Михайловну в университет (она с коллегами едет в Гурзуф) – накатили огромные тучи. На Фиоленте, пока решал, что мне делать: ехать на этюды на Айя или пойти купаться – разразилось два ливня подряд.
Между ними, в начале первого, ко мне подошла соседка, жена милиционера, строящего трехэтажный дом (летом у них на участке стоял автобус Фехнера) и спросила: не пропадали ли у меня пластмассовые кресла "типа шезлонга"?
И я вспомнил, что давно их не видел. Оказывается, ее рабочие видели, как сторож дома прямо за моим участком тащил их через забор. Он тоже многое попер у нее. Она с рабочими вскрыла его сарай и нашла там кучу своего имущества.
Я немедленно пошел к нему. Он от всего отрекается, говорит: соседка оклеветала, а он всего-навсего купил у ее рабочих трубу. А она раскричалась!
И сам предложил показать мне сарай. Сарай был девственно пуст. Зашел я и в охраняемый им дом. Там тоже ничего моего нет. У него, конечно, было время все это спрятать.
Настроение паршивое. Не хочется жить с такими людьми, которые упрут любой оставленный на участке гвоздь. Сволочи! Одна свинья портит впечатление о всех, кто здесь живет. Это еще больше отравило настроение, испорченное беспрерывными дождями. Первый такой сентябрь за шесть лет. Первое большое воровство. А если вскроют дом? Мне кажется, я вообще сюда больше не приеду!
И тут ливануло так, как в первый день, стена воды, правда, наклонная. Смотрю на потолок: не течет, есть результат!
Сидеть здесь у камина, пить перцовую на меду и читать, даже при такой погоде – очень неплохо. Я даже утешился из-за шезлонгов. Минутная слабость. Ну, что мне они? Сколько лет все мое имущество был навес палатки!
А какие тут овощи, какая сметана, сыр, виноград, вино наконец! Сделал обед – и тут появилось солнце. Стало совсем весело. И я пошел купаться.
На тропинке вниз встретил пару смешных людей, стоящих у огромного камня, смытого сюда дождем и почти перегородившего дорогу. Один парень предложил оттащить его обратно. Другой сказал:
– Был один парень, наш коллега, Сизиф. Он катал такие камни. И ничего хорошего из этого не вышло.
Потом он полчаса как дельфин плавал в бурном море, долго в одной позе стоял на скале Львенок. Он или пьян или очень неординарный человек, хотя совершенно обычной наружности. Была на пляже и барышня топлес, которую видел накануне. Поздоровались.
Вечером поехал в университет за Майей Михайловной. Она ждет меня, замершая и больная. Сказала, что простудилась: в Гурзуфе они просидели несколько часов на веранде домика Чехова под шквальным ветром. Потом они пошли к морю, и начался ливень – и они еще и промокли. Она кашляет и кутается. Я разжег камин и поставил чай.

Настоящие браки заключаются не на небесах, а от неизбежности. Это не тот случай, когда человек кем-то увлекся, долго его осаждал, охмурял, добился своего – и понял, что это совсем не то, о чем он мечтал. Увлечение – это всегда воображение, самообман, поимка в капкан внешнего очарования, основанного на разработанной системе обольщения.
А когда нет приманки, нет борьбы, так как люди сразу признают, что похожи, что им нечего скрывать, бояться, притворяться – тогда ошибка не так велика (хотя и тут не без нее). Человек не обманывается, потому что его не обманывают. Не влюбляют в себя, не требуют клятв. Доверяют и доверяются. Тогда что-то может получиться.

Реклама в московской "Экстра-М": "Кредиты на неотложные нужды". Среди всяких квартир и гаражей – катера и яхты. Мне неотложно нужно купить яхту…

Последний день конференции проходил в здании Черноморского филиала МГУ – в бывших Лазаревских или Потемкинских казармах, принадлежащих российскому флоту. Здания восстановлены, некоторые построены заново, но в прежнем стиле. Очень приличный ремонт, не "евро", но все же. Заседание проходило в небольшом зале на втором этаже. Козлов, посчитавший меня уже за полноценного участника, предложил изложить итоги. Вместо меня это делает Майя Михайловна – отчитывается о заседании секции искусствоведения, на котором она присутствовала. Понятное дело – хвалит. Другая женщина (а кроме нас с Козловым, мужчин не было) рассказала про филологическую секцию, в том числе про доклад "Трансформация эсхатологического мифа в американской рок-поэзии 60-х годов". Жаль не слышал. К тому же прочла ее красивая золотоволосая Аня Коломиец, аспирантка из Киева, которая так понравилась мне на банкете.
Потом Майя Михайловна, звезда этой конференции, читала свои переводы из Дилана Томаса и еще кого-то. Пара стихотворений были ничего, хотя я не люблю нерифмованную поэзию, когда это не Кавафис.
Подошедший проректор филиала Иванов рассказал историю его основания, как он функционирует, сколько студентов, какие факультеты, сколько платят платные студенты – и т.д.
Пообедали в столовой филиала, вкусно, хорошо и быстро. Посетители: студенты, матросы, офицеры и строители. Щедро напичканный грибами грибной суп, грибные зразы, отличного качества. С дородной дамой Никитиной Ириной Михайловной из Днепропетровского университета мы обсуждаем активно заинтересовавшую ее еврейскую тему в докладе о Поле де Мане. Анциферова высмеивает этот доклад целиком. После обеда я готов отвезти желающих в Херсонес. Желающими оказались лишь Ирина Михайловна, Ольга Анциферова, Майя Михайловна и Наташа, помощница Козлова. Хорошо, что так, больше мой драндулет не вместил бы.
В Херсонесе мы прикинулись знакомыми директора и прошли бесплатно (директор действительно обещал содействие участникам конференции – и всех их пригласил посетить Херсонес). Час мы ждали Сергея Владимировича Ушакова, читавшего на секции, где была Майя Михайловна, про маску Диониса. Он обещал быть нашим провожатым.
Это еще вполне молодой человек, не старше меня, с небольшой светлой бородой и усами. Он показал место, где в этом году отрыл Диониса: огромную дыру в земле в форме лопаты, метров пять глубиной, какое-то подземное хранилище или храм. Показал кое-что новое, что я в Херсонесе еще не нашел (по лени). Он неплохо знает Херсонес, знает историю раскопок. Считает, что тут раскопано меньше десяти процентов. Все денег нет, а желание есть. Мы поговорили с ним об истории города. Он считает, что я сам мог бы водить экскурсии.
С Ириной Михайловной и Олей мы говорим на пляже под стенами Херсонеса о литературе и истории. Они спрашивают: филолог ли я? Доморощенный – отвечаю. Рассказываю про Херсонес, Фиолент и прочие местные достопримечательности. Они решили, что я местный.
Первый день совсем без дождя. Тепло, даже жарко. Море совершенно спокойно, в отличие от вчерашнего.
После пляжа нашел Майю Михайловну в Средневековом отделе (она из-за простуды не пошла купаться). Перевез Ирину Михайловну из руинированной гостиницы на Острякова, где ее сперва поселили, – в студенческий городок. Позвонила Маша: заболел Кот. И тут у меня вырубился мобильник.
Удивительно теплый вечер: в одиннадцать часов +20. Море еще теплее. Завтра, если не будет дождя, пойду писать.

Второй хороший день, хотя над морем большая туча. Наконец, поехал на Айя на этюды. В 12-10 с этюдником и рюкзаком вышел из Балаклавы. Через час был на Золотом пляже. Залез в воду.
От соблазна никуда не деться. Пока их не видишь голыми – совершенно спокоен. А на берегу около своей палатки ходит девушка. Увидела меня, махнула рукой и осталась голая. Тут все так ходят, особенно девушки, причем даже тогда, когда их кавалеры стыдливо одеты в плавки. К Инжиру это все усилилось.
Три герлы просят своего приятеля снять их голыми на краю скалы на фоне моря. Они веселы и развязны. И хотят похвастаться, какое у нах – там – все прекрасное! В этом они правы. Заодно можно проверить силу своего главного оружия. Рядом со мной на берегу красивая молодая клюшка топлес. Надо учиться помогать себе самому, по образцу Диогена Синопского, не оригинально, но действенно.
Вот, действительно, морок наслал Бог! Ведь все это глупая биология, органы секреции выделяют в кровь гормоны, кровь будоражит мозг, и, если нет ничего более стоящего и важного, он начинает вожделеть. Ты теряешь покой, превращаешься в одержимого похотью маньяка.
А ушло семя, и как спала пелена. Ты вроде оскопленного, смотришь на женщин совершенно спокойно, будто одного с ними пола. Настоящая свобода! Женское тело теперь – просто плоть, никакого интереса, едва не отвращение. Молодая девушка топлес кажется уродиной. Впрочем, через полчаса все опять может поменяться.
Я думаю о тех, кто вдвоем живут здесь в палатках. Вот, верно, счастье! Да, в первый и последний раз. Ибо после такого отдыха герла наверняка залетит. Если связал себя с женщиной – забудь о свободе. Ты променял свободу на удовольствие. Но и удовольствие крайне скоротечное. Зато ты не будешь одинок. На этой планете – не такая уж пустая вещь. Теперь тебе надо будет постоянно думать о ком-то, бояться за кого-то. А одному будет скучно, как-то непривычно, как мне теперь. Назвать это ловушкой? Но не попадешь в эту – попадешь в другую, может быть, худшую.
Я пока справедлив и спокоен. Но полчаса под жарким южным солнцем, и демоны-суккубы начинают кружить над головой, словно мухи.
Женщина на берегу делает жест в сторону проходящего любимого мужчины, вытянутой рукой с капризно изогнутой кистью и быстро бегущими пальцами: дать! дать! я хочу, иди сюда! Причем из самой неожиданной позы. Такой вроде бы беспомощный и повелительный жест: скорее, я хочу, исполни мою волю! Хрен не исполнишь!
В таких условиях писал картину: торчащий в море высокий тупой мыс.
Здесь нельзя быть одному. Вспомнил, как ходил по этим горам с Машей Львовой. Тут есть все, чем удивлять. Крымом мне легко удивить любого. 1/10 моих сведений хватило, чтобы привлечь внимание Оли Анциферовой и Ирины Михайловны, так что они приняли меня за местного. В Крыму мне удается все. Мне хочется дать это другим, тем более женщинам, таким благодарным слушателям. Они ведь любят слушать.
Но говорить и показывать некому. И я в сотый раз иду один по тем же местам. Свободный, с этюдником, невозмутимый поклонник искусства. Из-за дождей земля зелена, как в мае. И теперь, идя по горам, я удивлялся зеленым бархатным склонам в свете заходящего солнца.
Вернулся в Балаклаву в девятом часу. Четыре часа я затратил на переход в обе стороны, включая два купания в середине и два купания в Инжире в зелено-голубой воде, которой всегда не хватает.
Пока ездил и рисовал, больная Майя Михайловна приготовила блюдо "аджапсандал", как его называют коктебельские татары: картошка, баклажаны, помидоры, сладкий перец, лук тушатся слоями на сковородке. В оригинале тут еще положено мясо.
Вечер ветряный, но теплый, и в двенадцать ночи +20.

Ничем не примечательный понедельник. С выздоровевшей Майей Михайловной сперва заехали на наш мыс, потом к Георгиевскому монастырю, откуда полюбовались бухтой и Фиолентом – и поехали в Севастополь, в места, где она была в 51-ом году, подростком, когда всюду были руины. Сходили на Графскую пристань и к Памятнику затопленным кораблям, показавшемуся ей больше (а не меньше!), чем в детстве. Художественная галерея, в которую она захотела пойти, оказалась закрыта. Поэтому она надолго застряла у гравюр на лестнице. Ей, словно наркоману, надо было хоть немного искусства.
Я искупался на городском "Хрустальном" пляже, название которого является несомненной насмешкой. Попили пива в приморском кафе – и поехали на рынок.

Сегодня поехал второй раз на этюды. Что хорошо в Майе Михайловне, может быть, желавшей иначе меня использовать – но: стоит сказать, что собираюсь идти рисовать – все, никаких возражений, это святое.
Ветер слегка ослаб, но над Фиолентом ползущий с моря туман. Я встал с этюдником на горе над Чембало – и узрел его причину: сильный ветер гонит с моря влажный воздух прямо на мыс – и, разбиваясь, он, словно белая пена у волны, превращается в облака – и летит от мыса вглубь, будто дым от паровоза.
Все равно прекрасный день. Проходящие люди здороваются. Не знаю почему, но художников все всегда любят. Их уважают в народе, пожалуй, даже больше, чем священников.
Подобно тому, как считает Генон, адепт не может использовать в своем духовном пути несколько традиций, так и живописец в своей работе не может использовать нескольких стилей письма. Он должен выбрать один и придерживаться его, что бы это ему ни стоило, тем более в одной картине.
Я признаю свое ничтожество, я все позабыл, да и не умел никогда. Пейзажи краской я практически не писал. Все это как-то ново и трудно для меня. Поэтому, когда хоть что-то удается – это как чудо.
Солнце жжет немилосердно, мне приходится прикрываться тряпочками.
Я кончил в четыре и пошел на уединенный пляж между Серебряным и Золотым. Тут никого нет, солнце не жарит, нет ветра, теплое море. Единственное – вход хреновенький. После купания сидел на камне в форме кресла: не помню, когда испытывал подобный кайф. Ни жара, ни холод, ни ветер не чувствовались, словно в оранжерее. Лишь шум волн, под который можно заснуть.
Возвращаясь – просто офигел. Семь вечера, необычайно тепло и безветренно. Запах сосен и можжевельника. Красные пласты Айя с одной стороны, Балаклавский мыс с заходящим солнцем с другой. А подо мной на стометровой глубине темно-синее море. Я стою на обрыве и не могу сделать ни шагу: так мне все здесь нравится! Стоило испытать эти дожди и холод, чтобы дождаться такого кайфа!
Говорят, завтра в Севастополе будет +30.
Дома я узнал, что Майя Михайловна спустилась на наш пляж и первый раз искупалась.

Последний наш день я решил подарить Майе Михайловне – мы поехали в Алупку (я – уже второй раз в этом году). Странно, она никогда не была в Воронцовском дворце.
Погода ништяк, не 30, но 26 точно. Над нами и над всем Айя туман. Перегретый над морем воздух ударяется в горы и на наших глазах, как и вчера, превращается в облака на манер пахтанья. Кажется, вот-вот они прольются дождем.
Но перед самой Алупкой, где горы отходят на север, небо расчищается. Появляется солнце и Ай-Петри.
Оставил Майю Михайловну в очереди на экскурсию – и пошел на пляж. На берегу сильный ветер, но море по-прежнему очень теплое, как было летом. Лазил по всем прибрежным скалам, сидел на труднодоступной скале с надписью "Transcendence". Вся эта красота и правда немного нереальна. Майя Михайловна, слава Богу, не заблудилась и нашла меня. Второй раз за все время она искупалась. Обошли по привычному маршруту Верхний парк, зашли в кафе "Султан", куда я вожу всех, поели татарскую окрошку, которую я всегда здесь заказываю: кислое молоко, мелко нарезанные огурцы, чеснок, хрен… Холодное блюдо, от которого кидает в жар.
Вернулись на Фиолент, купив по дороге бутылку «Мускателя» за десять гривен. И у меня вышли все деньги. А тут нас ждут Тамара Ивановна с Геной. Я собрал грецкие орехи. Сделали хороший ужин, выпили «Мускатель».
Тамара Ивановна рассказала, как Ваня пер у нас с участка свою асбестовую трубу, которую тут хранил – ибо Тамара Ивановна, естественно, не отдавала: что попало (к ней или на подведомственную ей территорию), то пропало! Ибо с этого года уже не Ваня, а она отвечает за наш дом. Вечно отсутствующему теперь или пьяному Ване доверия больше нет. К тому же он хочет за свои сомнительные услуги слишком много денег.
Поэтому он перелез через забор и вытащил трубу, а немой дядя Миша стоял в начале улицы на стреме. Да, это еще та сцена!
С неослабевающим энтузиазмом Тамара повествует про свой электрический китайский иглоукалыватель, который пытается сбыть каждому, – как раньше рекламировала кремневую воду. Они все время лечатся. Увы, нам это тоже скоро предстоит.
Я похвалил погоду. Гена сказал, что в Германии снег едва не по колено. Погода в Москве тоже не блещет: Кот и Маша болеют (Маша уже всегда). А тут этакий оазис! Завтра я его покину.

Утром Майя Михайловна ушла в магазин около "Каравеллы" и вернулась с мешком грибов, собранных в ближайших сосенках. Подберезовики, моховики, шампиньоны…
Я переделал последние дела и пошел на пляж – тоже в последний раз. В начале пляжа, едва не у лестницы, лежат три голые нимфы с маленькими детьми. Я устроился с противоположной стороны, чтобы не смущать себя. Но они разгуливают по всему пляжу, благо, на нем почти нет людей. Особенно хороша самая младшая из них, совсем молодая герла с грацией девочки. Сил нет терпеть. С такой бы познакомиться, иметь подругу по купанию. Может быть, разговаривать с ней скучно. Но в данном случае это не самое важное.
Везде сидят и лежат голые женщины, даже на горах, – ловят последнее солнце. Понимаю Оригена, оскопившего себя: сознанием бороться с этим сложно. Но пытаемся.
И тут опять через весь пляж идет эта грация, собирается вместе с подругой искупаться рядом со мной.
Когда она делала вид, что никак не может зайти в слегка штормящее море, я не выдержал и подал ей руку – и увлек за собой в море. И тут из меня самопроизвольно и спасительно выливается в воду. Я плаваю вдали от них, не испытывая больше никакого интереса. Такие вот чудеса.
Через некоторое время вспоминается наше короткое соприкосновение руками, ее нежное лицо, удивленные глаза и смех, когда я потащил ее за собой. Сожаление от потери этого создания возникают вновь.
Пытаюсь читать и не думать. И мгновениями опять слежу за ней, плавающей с подругой в море. Но мне надо идти: скоро наш поезд, а мы еще не собрались и не обедали. Едва увел себя с пляжа.
За это время Майя Михайловна сделала грибной суп. По дороге на вокзал заехали на рынок – купить в Москву овощей, фруктов и вина.
В июле уезжал в жару. В конце сентября – снова в жару, вопреки всем ожиданиям. И подальше от соблазна.
В нашем плацкартном купе одни пенсионеры. Без остановки говорят о том, как было хорошо, и как стало плохо. И пенсии маленькие, и у молодежи нет ничего святого. "Так ли нас воспитывали?!"
Они перечисляют пороки современной жизни: торгаши, секс, бойня в Чечне, криминал на улице… наркомания, пьянство, свободный брак…
Все старое было прекрасно, все новое – отвратительно. И ругают, и ругают, поддакивая и подначивая друг друга. То же самое все старики говорили все годы во всех поездах с начала их существования.
В стройный хор осанны прежним временам ворвался незамеченный участниками диссонанс:
– Теперь у молодежи не модны ковры, – сетует один пенсионер. – Дети говорят: "Не смей вешать его на стену, только на пол!" А как: я десять часов за ним стоял, я же всю жизнь с ним прожил – и теперь на пол! Вы помните, что было с коврами, как люди давились, в очередях переписывались? А мебель – сколько надо было выстоять?! А теперь все магазины набиты…
Ну, и дальше опять ругают современное время.
– Нам повезло, успели пожить!
– Все было, ездили на машине – бензин 10 копеек.
– Да, нам повезло, пожили в хорошее время. Хоть зарплата восемьдесят рублей, а все у всех было, холодильники набиты, и квартиру можно было обставить. Можно было жить!..
Ложь потрясающая, но они уже все успели забыть. У них ничего нет, кроме памяти и ненависти. И память их дырява и избирательна, зато ненависть крепка и неиссякаема.
В современной музыке пенсионерам нравится Басков, потому что в костюмчике, как Лещенко и Кобзон. А не как Леонтьев, который "вырядился, как обезьяна, пугало огородное!" Тут же полюбили Малинина, когда он подстригся.
– Сразу какой интересный мужчина стал! А то козел с косицей. "Выключи его, – говорил мой муж, – это не то мужик, не то баба!"
А люди по-своему честные, трудолюбивые, Путина поддерживают… Лишь поэтому хочется сказать свое священное "нет"!
В соседнем купе парень с красивой девушкой, наверное туристы, и еще пара герлов, их соседей. Он крымчанин, лет 25-ти, но уже знаком с экстремальным путешественником Сундуковым и режиссером Р., снимавшим фильм в горном Крыму. Без умолку треплется, как ловить крабов, готовить шашлык из змей – и вообще обо всем. Он кривляется и придуривается, как молодой человек, который хочет быть душой компании. Постоянный рефрен: "А девчонки, короче, говорят…", "А пацаны, короче, отвечают…" С "короче" начинает фразу, вместо "слушайте" и "знаете". Ел он, кажется, все, кроме собак, что является предметом гордости. У них с подругой ящик крымского портвейна, быстро опустошаемый. И два огромный туристских рюкзака. Две другие герлы, соседки по купе, охотно смеялись и пили. Они были в восторге от его обаяния, его спущенных шерстяных трусов, его колечка в пупке, его анекдотов и неутомимого веселья.
– За ним надо смотреть, уведут девки! – советует соседка, когда герой отвалил в сортир с кучей порожних бутылок.
– Да смотрим, – отвечает его подруга. – Уже год удерживаем. Борщи через день и шашлыки тоже…
– Правильно. Хохлу самое важное – хорошо питаться, – объясняет соседка.
– Не только, – возражает герла.
– Конечно! – понимающе смеется соседка.
– Ну, и это тоже… – соглашается герла.
Параллельно я узнаю всю жизнь моих пенсионеров, их детей, внуков – и в этой какофонии пытаюсь читать "Систему свободы Достоевского" Штейнберга.
– Рожденный ползать проползет везде, – снова балагурит парень из-за стены, подражая какому-то шоумену, взвизгивая и играя голосом, с экспрессией, довольно сомнительной в ночном вагоне. В конце концов, он со своими герлами возмутил моих пенсионеров и торговок из Харькова, собравшихся спать. С их стороны последовали угрозы и оскорбления. Молодых людей назвали тварями, был задан риторический вопрос: кто их воспитывал, и, наконец, произнесен давно запасенный вердикт: вот современная молодежь! А чтобы совсем их обломать – пенсионеры нажаловались проходившим ментам.
А это были просто молодые, довольно симпатичные ребята не без прикола. Вести себя, они, конечно, не умели, но уж не урла и не торгаши, которых на словах так ненавидели пенсионеры.
Я удивился, что в сцене с ментами Майя Михайловна заняла сторону пенсионеров. Я же стал отмазывать их, как мог. Например, опроверг, что они оскорбляли пенсионеров и не соглашались вести себя тише.
Ребят напрягли, но оставили в покое. Вот уж пенсионеры были рады!
Но самое удивительное: распив за ночь один ящик, в Москве ночной герой выволок из под полки второй. Они надели огромные рюкзаки и попилили на платформу к поджидавшей их компании. Я порадовался, что в нашей стране все еще живут такие крепкие, неутомимые и веселые люди. Почти былинные герои! Все дело, наверное, в борщах и остальном.