5. В тени под красным солнцем
(Фиолент 2001, лето-осень)
Семнадцатое путешествие
"Мальчик, почему у тебя такие длинные волосы?" – спрашивают Кота в поезде. "Выросли, как трава", – отвечает Кот. Потом Миша Долинин подучит его, и он станет отвечать: "Потому что я анархист!"
Родители, сидящие сейчас в Крыму, предупредили, что в здесь холод, ветер и шторм, но я отказываюсь верить. В прошлом году мы поехали в мае – и все было хорошо. На дворе 7 июня – самое время ехать.
В вагоне много времени думать. Но лишь ночью, когда не спится. Взрыв в дискотеке в Тель-Авиве, убийство королевской семьи в Непале, две новости, одна за другой. Мир каким был таким и остался, и никакие "концы истории" в теплых объятьях постмодернизма ему не грозят. Есть, значит, еще океан? Есть, только это не очень веселит.
Директор Пушкинского музея Антонова проводит выставку Уорхола. Оголтелая державница представляет бунтаря! Я за последние годы сам стал отчасти державником, ощутив, насколько государство зыбкое образование, и как легко его разрушить. И получить взамен безжалостную голую реальность. С другой стороны, любое государство, не говоря о нашем бывшем, это оплот посредственности, покоя, конформизма и скуки. И Уорхол мне до сих пор ближе Антоновой, пусть во мне почти не осталось художника.
С этими мыслями я въезжаю в Крым.
Родителям, не любящим Крым и имеющим другие места для отдыха, Крым открылся с худшей стороны: дождь, шторм, холод. Шторм был такой, что смыло всю землю, насыпавшуюся на маленький пляж год назад после оползня. От него вообще мало что осталось: волны вымыли все мелкие камни, пощадив лишь валуны, между которыми плещется вода. Ибо уровень моря вдруг повысился. Большой пляж на метр завален выброшенными водорослями. По ним идешь, как по батуту. Я сунулся в воду и вылетел, как ошпаренный. Показалось, что вода была не более 15 градусов. И слегка еще штормило.
Отец чинил машину, купил и наладил телевизор с видаком, залил в трубы отопления воду и продул их. А еще делал маме тумбочку с зеркалом, ездил по магазинам. И в последний день заболел. Он вообще не хотел ехать – и сделал больше всех. С минимальной для себя пользой.
А тут как раз началась погода. Если в первую ночь было +17, то на четвертую +21.
А на второй день подул ветер. Начался он, как здесь обычно бывает, ночью. И дул два дня.
В последний родительский день поехали на Учкуевку, якобы лучший севастопольский пляж. Он находится на Северной стороне, куда можно плыть на пароме. Но мы поехали в объезд через Инкерман, сперва по нормальной, потом по проселочной дороге через сосновый лес, не понимая, где находимся?
На развилке я спросил двух местных женщин.
– Езжайте прямо до Катькиного столба. А там направо, – ответили они.
"Катькиным столбом" оказалась знаменитая "Екатерининская миля", одна из четырех, сохранившихся в Крыму с 1787 года, когда Екатерина ездила сюда. В свое время они стояли через версту от Санкт-Петербурга до Севастополя. Чуть дальше мы увидели пирамидальный храм в честь погибших в Первую оборону, до которого я все не могу доехать.
Учкуевские пляжи песочные, как в Евпатории. Они и в правду довольно приличны, и вода здесь была теплее, чем на Фиоленте. После купания по предложению мамы зашли в кафе, где Коту между зубов попала рыбья кость – и обратная дорога стала мукой.
На следующий день Пудель предложил поехать в Херсонес, вновь прижаться к древностям. Здесь почти ничего не изменилось: лишь у крепостной стены напротив колокола построили какой-то комплекс в один этаж с большой лоджией в татарском стиле. У часовни, где крестился Владимир, экскурсовод просит детей из "Артека":
– Пожалуйста, не ругайтесь, это святое место!
Купались под руинами на местном пляже. Вечером отвез родителей на вокзал.
На четвертый день я занялся делом: теперь уже я поехал чинить тормоза на машине, купил на рынке овощей и хомуты для антенны, а еще стол (в доме все еще дефицит мебели). Заодно зацепил машину воды в бассейн. Вечером мы с Пуделем установили на крыше антенну для телевизора.
Утром я предложил поехать на Ай-Петри. Я не мог забыть своего путешествия туда полтора года назад. По дороге к "Ванне Молодости" Кот, как положено, капризничает и бесится, но идет. Дошли в такой компании за два с половиной часа. Самое главное, что Маша, наконец, довольна. Паучьи корни и тенистый лес с белым ложем реки. И ключ, бьющий как фонтан из земли и по склону убегающий ручьем в ту же реку.
У "Ванны" мы нашли татар, торгующих десертным вином. Выпили вина, и я пришел в такое настроение, что нырял голый в ванну аж два раза. Хотя даже просто ходить по воде – сводит ноги. Дерзкий Миша повторил мой подвиг. И, наконец, искупалась Настя.
Мы провели у "Ванны" больше часа, с вином и купанием. Все было слишком хорошо. На обратном пути за руку с Ваней полез по неверной дороге за Пуделем. Перед нами торчал обломок ствола местного бука. Заранее оценив его опасность, шагнул, оступился и напоролся на него грудью. Я мог упасть куда угодно, но упал именно на него. Футболка была распорота как ножом. В первое мгновение подумал, что сломал ребро. Обмыл рану в речке. Пудель сказал, что очень напоминает Христову.
– Ты меня утешил.
Теперь он тащит рюкзак, а Маша ведет Кота. Я бреду раненый. При этом путь назад прошли в спринтерском темпе – за полтора часа. У машины я залил рану йодом из аптечки и по предложению Насти положил под язык валидол. Это чтобы успокоиться: меня еще как-то трясет и качает. Маша спросила: могу ли я везти машину? Настя советует ехать назад. Я решил попробовать вперед. Уже почти нет разницы.
Через сорок пять минут мы были на Ай-Петри. И еще увидели лежащее на Ялте солнце и медленно накрывающую ее тень горы, на которой мы стояли. Было начало девятого вечера. Все уже закрыто, лишь местные придорожные торговцы-татары предложили нам хачапури с капустой и вино. Мы сели среди тундровых березок в обществе коровы, тянущей морду к нашему столу. Пока ждали еду, я поднялся к странному шару на холме. И затеял спор с Мишей на сорок пинков, что на постаменте этого шара написано "основной реппер, 1913 г."
– Видишь, реперы были здесь еще в тринадцатом году, к тому же основные.
Он не поверил и полез наверх. Стал спорить, потому что в конце "реппера" стоит "ер" – "ъ" (вторая "п" его не смутила), – и все стали доказывать ему, что это старинное написание, а смысл – тот же. В это время корова съела довольно много нашей еды.
Почти в темноте забежали на короткое время на водопад Учан-Су и в полной темноте спустились в Ялту – на шоссе. Дома были полдвенадцатого. Я очень вымотался, зато у нас обнаружилась пять литров разного вина: Бастардо, Черный полковник, каждого по два вида, купленных в разных местах. А сколько было выпито на месте, а сколько перепробовано! Отчасти из-за этого я теперь хожу с дыркой на груди.
Следующий день провалялись у бассейна. Однако вечером я все же спустился к морю, чтобы не провести без него и третий день. Оно потеплело, градусов 19, но мутное. Водоросли почти исчезли, словно уплыли, как тюлени.
Пудель и Настя уходят на мыс рисовать картинки. Мне тоже хочется. А дни летят очень быстро. Наметившийся после Каньона мир с Машей рухнул в два дня.
Перманентная ссора с Машей, начавшаяся еще в Москве, продолжается, и все же я все эти дни был гораздо больше доволен путешествием, чем год назад. Кот более самостоятелен и умен. А я меньше хочу от жизни, путешествия и Крыма. Я почти ничего не хочу. Я дочитываю привезенные из Москвы "НГ", да и то нерегулярно. Газете приходит конец – и машиной работе в ней тоже. Помимо моей собственной работы мне надо решать, на кого оставить дом с приобретенным родителями имуществом: на ненадежную Тамару или на пьяного Ваню? Оставить так – тут немедленно все сопрут!..
Сегодня мы поехали в Ливадию – в основном ради Пуделя: смотреть дворец Николая II. Он очень расположен к этому царю, тихому, умеренному, любителю Крыма и красоты, правившему Россией совсем в неподходящее время. Он мог бы быть хорошим монархом при крепкой здоровой империи, но Бог не дал ему этого счастья. Такой симпатичный, такие красивые детки глядят с фотографий. Сохранился даже их урок мелом на доске – а столько всего крякнулось!
Здесь я купил две видеокассеты про Крым. Выезжая из Ялты, увидели грузинский ресторан с каким-то худым скульптурным человеком.
– Дон Кихот? – предположила Маша
– Дон Кихот с газырями? Скорее, Дата Туташкия.
Мы доехали и до Ялты, где ребята еще не были. Долго торчали на набережной, злодейски напичканной детскими аттракционами. Ели в приморском кафе. Погода ветреная и пасмурная, а на обратном пути и вовсе полил дождь.
Вечером смотрели по видаку кассеты: общую обзорную про Крым и про него же, "иллюстрированную" стихами Волошина. Тут были отдельные удачные кадры, но в целом убого и по идее и по тексту. Нам показали полуголых пляжных девочек, стриптиз, лыжников, катера, рулетку. Кадры кочевали из одного фильма в другой. Про Фиолент, Айя, Балаклаву – ни слова. Как и про Пещерные города и монастыри. Лишь известнейшие туристские виды, и реклама легкого курортного отдыха. Текст особенно замечателен: "клавесины падающих струй", "симфонии и увертюры красок", "душистые аэрозоли видов" и прочие "колориты" и соусы – накручивает дикторша с нерусским произношением. Очень провинциальное и глупое кино, снятое на отличной аппаратуре.
У Ван Вэйя есть стихи с такими словами: «Скитальцу отдыха нет». На самом деле – домовладельцу отдыха нет. То сад, то бассейн, то текущая крыша, антенна, машина, ремонт то одного, то другого.
Это дает Маше повод в тысячный раз завести разговор о ненужности этого дома.
Погода испортилась ненадолго, и все вроде ничего, но удовлетворения нет. Может быть, потому, что нет ничего нового. За этим новым поехали в Севастопольскую художественную галерею (Крошицкого), пребывающую в одном из красивейших уцелевших зданий на проспекте Нахимова.
– А вот Богаевский, – объявил я при входе в зал.
– Откуда вы? – спросила служительница. – Да, здесь теперь бывает много людей из Москвы…
Эти пожилые служительницы занимались Котом как собственным внуком, чтобы он не мешал нам смотреть картины:
– Пойдем, что я тебе покажу… – говорит одна из них и ведет показывать фарфоровых английских пингвинов XIX века.
Потом спросили: понравился ли нам музей? Мы музей похвалили, особенно русский отдел: Репин, Серов, Коровин, Юон, Верещагин, Брюллов, Семирадский, Бенуа, Паленов, Грабарь… Самые удачные – два больших холста Богаевского. Но освещение ужасно. Но это не одного Севастополя беда. Западный отдел случаен и малоценен. Маша предположила, что набран из разграбленных имений.
Я постепенно устаю, настроение портится. От нечего делать посещаем Севастопольскую панораму. Вечером пьем вино, Маша жарит в саду шашлыки. Здесь холодно из-за дующего с севера ветра. Хотя температура 20-210. Поэтому перебираемся к камину. Я засыпаю, едва коснувшись подушки.
В очередной ветреный и пасмурный день, когда верхушки гор заволокло туманом, идем к Георгиевскому монастырю. Маша с Котом по дороге решают вернуться. Мы вчетвером пробуем спуститься по склону, не доходя лестницы. Это избавило бы от общения с военными. Жизнь сразу наполнилась смыслом: мне надоело повторять здесь одно и то же. Нашли несколько удивительно красивых точек, откуда можно рисовать. Было б чем: в Севастополе не продают красок и холста.
Спуститься так и не удалось – и мы попали на пляж по лестнице, без проблем и бесплатно. На берегу небольшой шторм, но ветра нет. На минуту во вдруг разошедшихся облаках появилось солнце – и все снова тонет в тумане.
Море у берега удивительно глубокое, довольно теплое. Рядом с нами отдыхает батюшка, белый, тощий, с длинной черной косой, которого я принял сперва за волосатого. Он мочит ноги, робея входить в море.
Коту нет еще и пяти, но его уже можно использовать как источник информации. Как называется динозавр с гребнем на голове, спросил я его в Ливадии. Накануне он смотрел "Пятый элемент" Люка Бессонна, где была певица с таким гребнем. "Зауролоф", – ответил он, не задумываясь.
Зато он ведет себя все несноснее: беспрерывно орет, дерется и ругается. С таких О'Генри писал "Вождя краснокожих". Присутствие Миши вдохновляет его на безобразия. Миша беспрерывно бормочет речитативом какие-то тексты из любимых отечественных команд. Читать "Мертвые души" он наотрез не хочет. Зато хочет смотреть телевизор. Кот во всем ему подражает, вплоть до любви к группе "Rammstein" – и при этом делает его жертвой своих проказ. От Миши он позаимствовал выражения: "реп – это кал", "по приколу" и прочие в этом духе.
Кот дотемна плескается с Мишей в бассейне, заставляет катать себя на спине. Никакое котовое поведение не способно его напрячь. Напротив, необузданность Кота ему нравится, словно он узнает себя (а я – Мишу в его возрасте). Во всем, что не касается уроков и чтения, Миша очень покладист. При демонстрируемом своеволии он вовсе не безрассуден. Скорее, он ведет себя как шут: то веселит, то злит взрослых. Настя заводится очень легко, но Пудель на провокации не поддается, за что ему честь и хвала. В его положении отчима это единственное нормальное поведение.
Утро вновь туманное, идти купаться не хочется. Поэтому едем в Форос, где я еще не был. Спустились на небольшой городской пляж, рядом с санаторием и прекрасным парком, откуда, если отплыть в море, хорошо видна форосская церковь Кузнецова на горе. Берег очень живописен, облака закрывают обрывы гор. Тумана здесь нет, напротив – светит солнце. Я ухожу далеко от всех, за мыс, и наслаждаюсь шумом волн и простым извивом водорослей в воде среди камней.
Вода в бассейне, несмотря на все усилия – сгнила. Теперь проблема – выкачать ее. Восемь кубов. Я как застоявшаяся лошадь: мне бы носиться, лазить по кручам, открывать что-то новое. Здесь мне не было компании. Если бы еще этюды: но я не подготовился. Не подготовился прежде всего внутренне. Чтобы отправиться на этюды мне надо расплескать внутреннюю энергию, скопившуюся за год разлуки с югом. Мне надо полностью убедить себя, что у меня нет других дел: познавательных, ремонтных, экскурсоводных, обслуживающих.
Друзья уезжают, у меня будет больше времени. Стану ходить один, может быть, стану рисовать. Их присутствие сковывало меня. Я считал себя ответственным за их полноценный отдых, чтобы они не уехали разочарованными.
Ночью был дождь, утро снова было неясное, а днем лупит солнце. Все же Крым – очень солнечное место. Мы сходили на пляж и искупались в штормящем море. Сделали обед, я отвез их на вокзал – и мы расстались. Может быть, будет и скучно тоже. Но я еще совсем не вкусил того, за чем я сюда ехал. Полноценно я могу быть здесь только один.
На нашей встрече в мае Павлов мрачно предрек мне, что мне никогда не добиться литературной славы, потому что никто не будет мной заниматься и помогать мне. В подтверждение Басинский отказал Павлову в интервью со мной (для «Литературки»). Басинский считает меня барином. Я и правда хочу думать, что достаточно силен, чтобы не нуждаться в их помощи. Я свободен от литературы. А Павлов – нет. Он считает, что для меня это хобби. Отчасти так оно и есть. Попасть в литературу – это попасть в скверную компанию, где сводят мельчайшие счеты. Писатели теперь не борцы, а голодные поденщики, ищущие любого заработка. Любой подачки. Стая голодных и малопринципиальных рыб. Все их нутро заряжено на успех, премию, книжку. Ни отказа, ни фронды, ни бунта – они представить себе не могут. Павлов один и бунтует, но бунтует-то на их же поле, то есть кулуарно.
Спросите, чего бунтовать? Бунтовать – это быть самому по себе, ничего ни у кого не просить, не заискивать и не унижаться. А писать – потому что приятно и есть что сказать. В моем случае, последнее, конечно, под вопросом.
Крым и Фиолент потеряли для меня первозданность. Я уже не могу испытывать тот восторг, что двигал мною три-четыре года назад, когда я так остро чувствовал разницу между классической русской равниной и этим южным обрывом, где все было другое: пейзаж, рельеф, запах, солнце. И, конечно, море. Наличие этой стихии почему-то очень важно для меня. Маша считает, что это мои "южные" корешки.
Ее сердце лежит на севере. Мое – здесь. В конце концов, множество коренных русаков выбирало юг. Не только Италию, но и настоящую русскую землю – Крым.
Странно, я испытываю облегчение, что друзья уехали. Все же они люди не авантюрные – и я все время чувствовал ответственность за них. И не мог предложить им то, что так греет меня – эту самую авантюру.
Сегодня ветер с моря пригнал холодную воду. У нас и на всем Южном берегу температура опять +15, если не ниже. Ноги ломит, как в "Ванне Молодости". Черешня опаздывает с созреванием на неделю, маки еще не отцвели. Погода не балует безусловной жарой: ветер, облака, и вот еще море похолодало. Впрочем, такие вещи здесь не редкость.
И, конечно, отдых с ребенком – отдых лишь наполовину. Нельзя расслабиться, нельзя просто идти и думать о своем. Дети так или иначе подчиняют тебя своей жизни. Поэтому сплю так, будто трудно работал. Работа, впрочем, всегда есть: слив и чистка бассейна, прополка земли. Но я не жалею, что я здесь. Не такое это место, чтобы о чем-то жалеть.
Пасмурным утром, сразу после дождя, мы выехали в Судак. Кстати: два вечера подряд накануне поездки по ящику показывали всякие автокатастрофы – и это можно было воспринимать как предупреждение. Но главное, нельзя было ехать на сомнительной машине, которая могла сломаться, у которой могли отказать тормоза. Все, что угодно у нее могло отказать. И третье: не надо было обгонять тот злосчастный автобус...
До Ялты все было отлично. Самое стремное приключилось именно в Ялте.
Я стал обгонять его на подъеме при выезде из Ялты. Но тут старый советский тихоходный ЛИАЗ сам пошел на обгон, заставив меня отступить, а когда кончил обгон – ситуация была уже совсем другая: в втором ряду появился знак возврата в первый. Однако я все же кончил обгон на пределе скорости, которую мой мастодонт 1975-года развивает в гору – и в этот момент дорога резко повернула, не на 900 даже, а на все 130! И я во втором ряду, здесь кончившемся и превратившемся во второй ряд встречки. Я резко рву руль направо, чтобы не вылететь на встречку или вообще улететь с дороги, машину заносит на мокром шоссе и разворачивает вокруг оси. В тот миг, когда машину стало заносить, я видел краем глаза, что встречные машины метрах в двадцати от меня – и я в них, пожалуй, не врежусь (или они в меня), но где тот злополучный автобус, обогнанный мной только что, – я не знал. Именно в нем я видел главную опасность – что сейчас он даст мне в лоб.
На мое счастье до него было метров десять. Он тяжко полз в гору и дал по тормозам. Я, естественно, тоже. Самое смешное, что я даже не заглох. Но всего смешнее, что именно на этом повороте в специальном "кармане" стояли гаишники.
Они выскочили из машины и стали как сумасшедшие ругать меня. Потребовали, чтобы я отъехал к ним. Я объехал свой автобус, переехал на обочину встречки, и встал.
Спасение было столь удивительным, что потеря прав не очень волновала меня. Они прочли мне лекцию, я оправдывался, что начал обгон давно, что машина чужая, старая, лысая резина. И главное: я ничего не знал про этот чертов поворот! (Точнее – забыл, ибо проезжал здесь по меньшей мере трижды в прошлом и позапрошлом году.) Естественно, я не хотел убить собственного ребенка.
Они так разволновались из-за моего маневра, что с радостью приняли пятьдесят гривен в качестве утешения. И пожелали быть осторожным. В этом месте за это утро случилось четыре аварии. Мне, сказали они, очень повезло. Я и сам это знал.
Как ни странно, Маша не была в истерике и не потребовала ехать обратно. Не вышла и не отказалась ехать совсем. Лишь спросила, могу ли я везти машину: так же, как после Большого Каньона. Она – само спокойствие. Словно удовлетворена моим промахом. Зато Кот очень переживал из-за меня, решив, что папу заберут в тюрьму.
После Алушты нормальной дороги нет. Идет вроде той, по которой поднимались на Ай-Петри. Слава Богу, мало машин. Вокруг изогнутые долины, окруженные со всех сторон горами в облаках. По узкому плохому серпантину мы постепенно въезжаем в Восточный Крым, где я не был столько лет. Этих мест я вообще не знал: когда справа все еще виден Аюдаг, а слева уже длинная коса Меганома. Мы спускались к маленьким прибрежным деревушкам с прекрасными пляжами, так манившими остановиться – и поднимались снова в горы: я хотел доехать побыстрее, как всегда, когда еду в первый раз.
Около пяти мы были в Судаке. Я все-таки сделал это: на старой машине за четыре с половиной часа с остановками на ментов и эксцессы.
Прежде всего, мы сняли за 10 баксов однокомнатную квартирку недалеко от центра города, с душем и удобствами, воспользовавшись услугами женщины, сидевшей с картонкой прямо на дороге. И пошли на море.
Везение не прекращается: если у нас всю ночь ливень, и вода +15, то здесь дождя нет и вода больше двадцати. Ветер на берегу не отпугнул нас от купания, как и сотню других людей. Чей-то пляжный зонтик я достал уже из моря, за что получил совет хозяина – сложить его. Спасибо, в следующий раз я так и сделаю! После моря мы завалились в татарский ресторан "Чайхана", развернутый там же на берегу, с песчаным внутренним двором и открытыми галереями по бокам, где стояли столы-достарханы. Я удовлетворенно разлегся за этим достарханом. Оказывается, это самый удобный способ употребления пищи и проведения времени.
Мы еще успели в высящуюся над нами Генуэзскую крепость, которую я рисовал четырнадцать лет назад. Она вся в солнце и в тени.
Погодин про Судак (Сугдею, Сурож): “Во всей Европе нет развалин, живописнее этих, никакие рейнские замки не сравнятся с ними”.
Несмотря на порядочное время мы успели в мечеть, где сразу и михраб, и православные фрески, и в главную башню с сохранившимся паркетом и лестницей средних веков – и прекрасной картиной моря – сквозь арочные окна. Сверху крепости хорошо видны вечерние горы и склоны во вкусе Богаевского и Волошина. Классическая Киммерия (что по-гречески означает просто "северная" – вот, что мы, эскимосы, называем югом).
Цены тут вполне умеренные: в частном доме со стоянкой для машины берут 1,5-2 доллара с носа в день. О таких вариантах, впрочем, надо договариваться заранее и снимать надолго.
Лежащий в чаше между гор Судак, мне кажется, не подвергается нашим ветрам. Песочный пляж, великолепная крепость – это все замечательно. И Новый Свет рядом. Но сам город скучен и по-советски безлик. У нас так и не научились красиво строить и украшать деревьями и кустами не отдельные объекты, а город или берег сразу. Превращать застройку во что-то цельное и гармоничное. Жалкие домики, сарайчики, вагончики, железные, панцирные и шиферные ограды, бетонные заборы, хаотическая базарная торговля. Но есть уже и хорошие кафе с ресторанами, и нет никаких проблем, чтобы поесть – не то, что в славное время моего первого приезда сюда.
По ночам на улицах тихо. И темно. В домах нет ни горячей, ни холодной воды. Последнюю включают лишь на четыре часа в день: мы так и не застали ее. Хорошо, что хозяйка зашла и наполнила нам ванну.
Можно ли так привлечь людей? Поэтому все валят в Турцию, где всё красиво завернуто, и удобства работают без напряга.
И все-таки ночью на тихом, напоенном южными ароматами балконе было очень хорошо. Особенно после тяжелого пути и мощной культурной программы. Лишь лаяли собаки, словно ты в глухой деревне. И светили звезды над черными горами.
Вопреки обещанию наша хозяйка утром не появилась. А нее машин паспорт. Мы ждем ее какое-то время – и едем в Новый Свет. Это всего семь километров от Судака через горы. Дорога здесь кончается.
Он и правда весьма хорош. Свое название он носит, якобы, от фразы Николая II, который, побывав здесь, сказал, что "все увидел в новом свете". Он зажат между двух гор: слева гора Сокол со множеством маленьких вершин, справа большая скала (маленькая гора) Орел (Коба-Кая). Посередине мелкая песчаная бухта. Перед ней что-то вроде парка, отделяющего поселок от моря, из низкорослых сосен и можжевельников. Мы приехали довольно рано, пол-одиннадцатого по Москве, но пляж уже полон народа. И все прут новые такси и автобусы из Судака.
Море, хоть и мелкое, было холоднее, чем вчера в Судаке. Видимо, и сюда дошло течение, остудившее нашу воду.
И ветер, как и вчера, довольно сильный. Но пока еще можно купаться, и облака, чем дальше, тем более мрачные, еще не застилают солнце.
В Новом Свете мы провели два часа. И сорок минут на жаре на окраине Судака я ждал хозяйку квартиры Наташу, у которой машин паспорт. Утром ее еще не было, теперь ее уже не было. Это было то место, где мы вчера так удачно встретились. Никого нет, и никто не знает, где она живет. Наконец, приехал человек на "Жигулях", который был, видимо, ее компаньоном. У него и оказался машин паспорт.
В третьем часу мы поехали назад и скоро подобрали на трассе мальчика с бородкой и небольшими волосами, в некурортной одежде, которого я принял за волосатого. Оказалось, что он послушник в местном монастыре – бредет босой (!) в другой монастырь, в Алуште. А это восемьдесят километров.
Высадили мы его в поселке Солнечногорский, где остановились поесть и покупаться. Выбор заведений здесь был мал и жалок, и в том, которое мы слишком поспешно выбрали, играла блатная эстрада, столь популярная в последние 5-7 лет. Присутствовало тут и четыре представителя мира, который эту эстраду заказывает: довольно молодые, крепкие, но уже жирные, в наколках, с золотыми цепями на шеях и само собой стриженные. Они вальяжно развалились, пили пиво с водкой и громко базарили. Пот лился по их толстым животам и спинам. Никаких женщин: такие серьезные пацаны, живущие "по понятиям".
Солнце лупит вовсю, и по камням невозможно ходить. Но море было почти такое же холодное, как и у нас. Оно ненадолго нас развлекло. Но на пляже были люди, и даже ходили женщины, разносившие трубочки с кремом, пахлаву и мороженное. Невесело, думаю, жить в таком месте, особенно когда море холодное.
Отъехав чуть-чуть от поселка – увидели своего послушника. Он сидел на обочине в тени, и казался прибитым жарой и усталым. Никто его, понятно, не брал. Мы опять предложили ему ехать – и довезли до Алушты. Маша всю дорогу умоляла и ругалась: не ехать быстро, хоть я и так полз, как черепаха. Кот кидался на нее, тискал – поэтому сзади беспрерывный крик и ссоры.
У Ялты почти кончился бензин, и как назло нет бензоколонок или они на ремонте. На одной из сломанного автомата залил два литра. Они помогли мне доехать до следующей, где залил уже двадцать, для чего пересек двойную полосу – не из чего было выбирать.
На Фиолент мы приехали полвосьмого. Я выпил пива и пошел на море. Ибо здесь опять солнце, и я устал жать газ. Море холодное и бурное. Все же, как у нас здесь тихо. Нигде нет такой тишины. Пусть и сквозь ветер.
Теперь сижу и рублюсь под любимую программу про джаз. Паркер, Гиллеспи – а я засыпаю в кресле, просто не узнавая себя. Случай в Ялте вытеснен в момент сновидений.
Шестидесятники делились на «романтиков» и «циников». Романтики, видя, что жить становится лучше, наивно думали, что государство соединит свободу с «преимуществами социализма», то есть беспроблемностью, заботой государства о внешнем благополучии гражданина. Циники просто хотели, чтобы все скорее стало так, как на Западе: рестораны, деньги, свобода, в том числе в любви, неограниченные творческие и тусовочные возможности. Эти преобладали в среде «творческой интеллигенции», у которых и так было больше благ и льгот, чем у обычных граждан. И которые поэтому были гораздо развращеннее.
Лимонов, которого теперь читаю, принадлежал, разумеется, ко вторым.
Идейная часть "Молодого негодяя" (лепившего свой образ с Джеймса Дина) удивительно проста: все сводится к тому, чтобы отличаться от «козьего племени», коим именуются все советские люди, особенно пролетарии, чтобы быть не как все, чтобы быть «поэтом»! Он приводит афоризм Хлебникова, что люди делятся на изобретателей и приобретателей.
Тут у Лимонова что-то не сходится. Очевидно, что фарца – это приобретатели, но он сам пишет, что с фарцой можно дружить. Дружить с фарцой, много пить и слоняться. И еще шить штаны. И читать интересные книги (непонятно когда?). И, конечно, иметь приключения. И необычных знакомых, о которых можно написать.
Вот и все идейное содержание.
Из него нельзя выписать ни одного афоризма, ни одной глубокой мысли, да и юмора там мало. При этом его интересно читать. Он создает очень точную картину быта и времени.
В нем подкупает и то, что все глупости, цинизм и эгоизм он преподносит совершенно свободно и наивно, как младенец, не ведающий, что творит. Он злой и добрый по воле случая, по капризу, по душевному порыву, совершенно не руководствуясь моралью или принципами. Образ, им принятый – сентиментальный злодей и циник. Он очень хочет быть "плохим", чтобы отличаться от других. Потому что в глубине души он боится, что он такой же, как все.
– Я люблю женщин, – говорит Кот Маше. – И тебя в том числе.
Помимо наглости он ужасно наблюдателен: сразу узнал Херсонес на этикетке коньяка, который мы покупали в Алуште. Во время сериала про "ментов" начал как курица рыться в диване и извлек наклейку из купленной в Судаке жвачки – с кадром, что был только что на экране. Ему бы в эти менты пойти работать (шутка).
Огромная луна над морем, с широкой мерцающей дорожкой, туча звезд в совершенно чистом небе. Запах можжевельника и соли. Я позвал Машу на крышу, чтобы ей тоже понравилось. Она была здесь всего раз.
Последние дни тихи и теплы. Море спокойно и понемногу согревается. Мы вдвоем с Котом ходим на пляж к Георгиевскому монастырю. С Котом гораздо удобнее ходить, несмотря на всю его немощь и приколы. Маше не нравится все: жара, путь вниз, путь вверх, ветер, вода, место, куда я хочу идти, время, которое я там хочу провести.
Она торопит с отъездом. Она даже украла у меня день, заявив, что в июне 31 день, а я наивно поверил, даже пьесу Пристли забыл.
В день отъезда – настоящая южная жара, неподвижная и насквозь пропитанная сухим ароматом. У жарких дней под Москвой совсем другой запах.
Раскаленный поезд без вентилятора – более чем на сутки. Маша умирает, Кот стоит на голове, хоть нашел детей в соседнем купе. Я невозмутимо читаю Вашингтона Ирвинга, цитируя замечания о роли женщин в жизни мужчин. И вызываю ее бурный ответ. Она все воспринимает лично. "Весь твой опыт общения с женщинами – это опыт общения со мной!"
Слющай, обидно!..
***
Восемнадцатое путешествие
На дороге появилось много хороших вагонов с модными стеклопакетами с наконец открывающимися форточками, с синими занавесочками.
В самом поезде все неизменно: ругают жизнь, Чубайса, реформы и сравнивают цены в разных городах. Время проводят в разговорах или в чтении дешевых цветных газеток, почти столь же содержательных. Разговоры в плацкартном вагоне сильно отличаются от разговоров в купированных ("в зеленых плакали и пели"). В плацкарте едут "неудачники", которым жизнь ничего не дала, или которые просто привыкли жаловаться. Сидят, едят курицу, быстро дружатся – и начинается байда: все они отлично понимают и преисполнены пессимизмом и недоверием. Все им везде не нравится, словно они привыкли к какому-то раю – в том прошлом, которое им теперь вспоминается прекрасным.
Народ потрясающе не умеет мыслить, сравнивать, анализировать, помнить. Живет лишь теперешним днем и теперешним настроением. И всегда ищет посторонних злодеев, не умея хранить в себе мир, не имея в душе ничего непоколебимого, что крепко стоит. Не серьезными проблемами он обеспокоен, а выдуманными, изо всех сил преувеличивая свои и чужие несчастья. Писатель Павлов в этом смысле очень "народный" человек.
Я приезжаю в Крым 8 сентября, в 8 вагоне, на 8 месте. Это не спасает меня от дождя, тогда как уезжал в солнце. В полдевятого утра на красиво отремонтированной симферопольской платформе, раскрашенной в желтое и синее, как украинский флаг, – низкие тучи и дождь. То, что мучило нас две недели, дошло сюда. Вся Украина в мелком дожде.
В Севастополе, однако, светило солнце.
Меня встречали родители, как я и ждал. Везде следы немыслимого ливня. Особенно по пути к морю: размытые тропы, траншеи мощных ручьев. На море как и положено шторм, но не такой, как три года назад, и на глазах у мамы я смело в него бросаюсь.
В шторм гораздо легче зайти в море, чем выйти. Я должен был бы это помнить. На этот раз я не отплывал далеко, но, когда я повернул к берегу, повторилось все то же самое: волны накрывали и не давали плыть, дно под ногами не нащупывалось. Я терял силы и воздух. К тому же меня несло на злосчастную скалу. Когда я понял, что следующей волной меня на нее кинет, я собрал силы и резко поплыл вдоль прибоя по направлению ветра. Меня действительно кинуло, но чуть-чуть мимо скалы. Я почувствовал почву, меня отнесло, но принесло назад, и я не без труда выбрался, напугав и мать, и бывшего на пляже мужика: им показалось, что меня ударило о скалу.
Зато море необычайно теплое, я и забыл о таком.
В доме всякие обязательные беды: сгнил пол в коридоре, на полу под линолеумом здоровая яма – видно, от зимнего потопа, когда лопнула батарея. Плохо работает насос. И еще Ваня, смотревший вроде как за домом, выпендривается: хочет быть официальным сторожем за 300 гривен в месяц (1500 руб.) – тут, якобы, всем так платят. То есть, чтобы уже совсем не работать и пить. Он и теперь уже совершенный бомж, который получает от нас бесплатный кров и какие-то деньги. Все это мне надо как-то решать.
Днем поехали в Ялту. Первый раз веду не я, а отец. Он тут долго занимался машиной – и очень ей не доверяет. Ведет нервно и медленно. Впрочем, доехали меньше, чем за полтора часа. Море в Ялте спокойнее, но холоднее нашего, особенно сверху. И – о чудо – совершенно пресное, словно купаюсь не в Черном, а в Каспийском. Это столько выпало дождей.
Поели там же на набережной в кафе, дорого и средне вкусно. Зато я пользовался редким правом пить без ограничения. Прошлись по набережной, поехали в Ливадию. Отец устал, все это ему не очень понравилось. Ялта – не Канары, а "москвич" не "вольво", к которому он привык. Он вспоминает Ялту двадцать лет назад, когда отдыхал здесь с мамой в гебистском санатории. Вот когда здесь было хорошо!
– Все захламлено, – резюмировал он дома за бокалом "Черного полковника".
Я помню наши города двадцать лет назад. Вот уж когда все было захламлено и нище! Сейчас же и Севастополь и Ялта неплохо подновлены, куча приличных кафе, полно народа. Много нищих и торгующих чем ни попадя. Но я помню это и в Париже.
Этот день меня очень утомил. Не понятно почему.
И воздух и море теплее, чем в прошлом году. Море едва не 240, воздух даже ночью +22. Вот только как всегда ветер.
Утром почистил бассейн и ушел купаться. Шторм ослаб, лишь немногие волны были сродни вчерашним, что только доставило удовольствие. Обедали в кафе у Юры – мамина придумка, чтобы пообщаться с Тамарой и Геной. Скоро отец ушел (они встают едва ли не в семь, я же встал в 12, проспав почти 12 часов). Подошла Оля – и мы пошли на пляж опять. Половину его уже захватили нудисты. Все бы ничего, но уж больно они некрасивые и старые. И женщины их отнюдь не Афродиты. Лишь одна из них, с дочкой и мужем, изящная блондинка, была хороша.
Боюсь, до живописи дойдет не скоро. С Ваней почти поссорился, хоть он и снизил ставку до 250 гривен.
Он спивается, а пару лет назад совсем не пил. Это какая-то беда! Русские пьют от своей общественности. Ведь приобрести эту редкую привычку можно только в компании. Наши люди очень любят общаться. А чем скрепить компанию? Вино и пиво слабоваты, не дают обрести потерянную много веков назад свободу.
Утром познакомился с соседом по улице, москвичом, заведующим детской поликлиники в Измайлово – у которого позаимствовал автомобильный насос, чтобы накачать помпу насоса в доме, от которого у нас вся вода. Он приехал на своей иномарке, кажется, с возлюбленной – молодой для него клюшкой.
Странно, отец – технарь, но последнее время я разбираюсь в технических проблемах лучше него. Он бы разобрал итальянский насос для бассейна, если бы я не остановил его, предположив более простую причину неисправности – засоренный фильтр. Я правильно определил причину плохой работы насоса в доме, а он уже начал разбирать унитаз, чтобы добраться до него. Он не мог понять мою систему водопровода – а уж чего проще? Зато он всегда готов помочь. Однако, слишком нервно и авторитарно.
Родители уезжают. По дороге на вокзал зашли на рынок, потом в супермаркет на Острякова. На вокзале были за час. Купание все эти дни испорчено спешкой: все время куда-то зовут или где-то ждут.
Уже вечером, после отъезда родителей, позвонил Маше и пригласил сюда. Родители готовы взять Кота и Люську. Кота Мартына, принадлежащего Майе Михайловне, уехавшей в Штаты, можно отдать Кравченко.
– Мы же так давно не были нигде вдвоем. Последний раз – в 90-м в Калифорнии.
Она решительно отказалась. Я этого и ожидал. Я, словно Чехов, зову жену к себе, первый год свободную от газеты, и она, как Ольга Леонардовна, не едет.
А тут так хочется любви – от праздности, избытка сил, солнечной радиации, голых женщин на пляже. Нас бы первый раз ничего не гнало бы наверх, никто бы не стеснял. У меня б было то, что имеют здесь все. Теперь – до другого раза. Еще лет пять пройдет.
Вообще звонить не буду! Позвал свою собственную жену – и вот ответ.
Ночью пробовал спать на крыше. Провел два часа, даже слегка вздремнул, созерцая звезды. Ветер задувал под одеяло и халат – обычный фиолентовский ветер. Спустился в дом и спал почти до одиннадцати. Полпервого первый раз пошел на этюды, с этюдником, который приволок из Москвы. День, как и ночь, очень ветреный. На краю плато задувает слишком мощно для живописи. Я вспомнил письмо Ван Гога, где он жалуется брату, что ветер на берегу, пока он пишет, засыпает его холсты песком. Но я знаю хорошее тихое место.
Надо же – в выбранном еще в июне месте на крутом склоне у Георгиевского монастыря увидел зонтик художника.
Сперва залаяли две собаки, потом появилась сама художница, пожилая тетка, которую я уже встречал когда-то на пляже под Георгиевским монастырем. Она писала скалу, а рядом в теньке дремал ее муж. Он и теперь был здесь: читал, лежа в тени кустов.
На мое приветствие ничего не ответила. Когда я уже установил этюдник, вдруг с досадой сказала:
– Откуда вас столько?!
– Не знаю, о ком вы, я здесь один, – ответил я. И добавил: – Если вам интересно, из Москвы.
Больше за два часа мы не проронили ни слова.
Четыре года я не писал маслом. Тюбики засохли, кисти – дрянь, вместо холста – загрунтованная картонка двадцатилетней давности. Уайт-спирит в текущей бутылочке и другая картонка вместо палитры. Но надо с чего-то начинать.
Я остался не очень доволен результатом. И все же это проба. Первая живопись здесь. И стал карабкаться обратно наверх под сдувающий ветер.
Дома я выпил пива и пошел на пляж. Здесь полно народа, не то что вчера. Голый мен на "голом пляже" ласкает свою спутницу языком между ног – бок о бок со всеми остальными, что загорают тут. Они совершенно равнодушны к зрелищу. Такие нравы. Есть тут и темноволосая девка с хорошей фигурой. Но я уже успокоился.
Вчера я пошел в восьмом часу. Сегодня ушел полвосьмого – достал ветер. Хотя море теплое. Передают: +23.
В девятом я включил ящик и узнал, что произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне. Вместе с большинством человечества испытал злорадство. Это, конечно, ужасно. А бомбить Белград и Багдад – не ужасно?
Кто-то в США заявляет, что старой Америке пришел конец. Хорошо бы, но не верю. Утрутся они памперсом и утешатся "сникерсом". Не тот народ. Они лишь в кино готовы щекотать себе нервы. Очень правдоподобно у них там выходит. Что-то поймут? – хрен! Теперь начнут шмолять ракетами по всему миру.
Но сколько крику! Так бы в треть кричали по поводу домов в Москве. Леонтьев напомнил про ублюдков, говоривших, что взрывы домов в Москве – дело рук Кремля. А в Нью-Йорке?
Сегодня все же отоспал ночь на крыше. Она была тиха и полна звезд. Но, в общем, мне все равно, где спать. Звездный купол надо мной совсем меня не тревожит и не волнует. Меня больше волнует, что у меня внутри.
На рассвете небо уже почти сплошь покрыто облаками. Вернулся в дом и с удобством спал почти до одиннадцати. Съездил в город, ни с кем, кроме Лёни, по городской связи не связался (вчера вырубился мобильник). Курс 4-80 за доллар, сразу на 44 копейки меньше. Будем менять рубли.
На пляже нет солнца и опять ветер. Промерз, но провел почти три часа, как и вчера. Вечером разразился дождь. Я смотрел с крыши красивейший закат солнца в грозовом небе над почти черным морем. А потом крушил пол в прихожей. Доски и лаги совершенно сгнили. Дописывал сегодняшнюю картину, читал ночью у камина, в котором жег гнильё.
Я действительно отдыхаю. Одиночество уже не тяготит меня. Целый год я ни разу не был один. А здесь я живу так, как хочу. Когда хочу встаю, куда хочу иду, что и когда хочу ем.
Вот только без любви плохо, радиация больно сильна.
В шесть я остался на берегу один. Как несколько дней назад, когда пришел в восьмом. Но сегодня я здесь уже с полчетвертого, после поездки в город за деревяшками. Море самое спокойное за все дни. В отличие от вчерашнего – светит солнце. И почти нет ветра. И никого!
Я почувствовал почти полное удовлетворение. Никаких желаний, которые так мучили прежде. Даже любви не хочется. Физиология, конечно, гложет, как голод, – это единственное неудобство. Но неуязвимой позиции не бывает. Я действительно отдыхаю, именно потому, что один.
Вечер фантастичен по красоте. Фиолетовые облака и заходящее в море солнце. Я Фиолент выбрал только из-за красоты.
Вообще, Фиолент – это самая моя большая сублимация. Я вложил в него всю любовь и силу, которую другие тратят на любовниц.
Пол, впрочем, все равно сгнил.
По новой лестнице наверх поднимаются две девушки с оттопыренными попками, беленькая и черненькая. Двое велосипедистов спускаются со своими велосипедами и становятся рядом со мной. Но солнце уже все в облаках. Для купания – слишком. Только для наслаждения.
Обедаю в восемь вечера на балконе. Смотрю на закат и слушаю музыку.
Как человечество потеряло шесть миллионов евреев?! – поет Грег Лейк из когда-то очень мной любимой группы ELP. А как человечество потеряло двадцать с лишним миллионов русских – это по фигу, никого не волнует, хоть благодаря им оно во многом и спаслось. Ну, это восточные варвары, чего их считать! К тому же они погибли в борьбе, в отличии от агнцев-евреев. (И, между нами, от плохого командования.)
Такая бухгалтерия. Вот и про Штаты: это ужасно, но невозможно не согласиться с Хусейном – они это заслужили. Нельзя так примитивно понимать добро и так примитивно его "защищать". Это, кстати, отлично описано у Грэма Грина в "Тихом американце": полное равнодушие к случайным жертвам "борьбы за демократию" и "американские идеалы". Мы их идеализировали, потому что против нас они не смели ничего применить, кроме запретных книг и "голосов". Они тупо играли в политические игры – и вот их уже ненавидит полмира. Но лишь Хусейн и Жириновский смело признались в этом. Страна-изгой может позволить себе это – непрозрачная и неподавленная Америкой, как все другие, в том числе мы. Ибо живет по своим принципам, может быть, ложным.
Кстати, терактам салютовали чеченцы. Как же наши либералы будут их теперь защищать? Это же только палестинцы плохие, потому что против Израиля, а чеченцы – хорошие, потому что против России.
Я всегда думал, что большевики мыслят элементарно. Эти мыслят еще элементарнее. Даже хваленое общественное мнение их не останавливает.
Чудесное утро. На небе ни облачка. За весь день ничто не загородило солнца. На море почти штиль, первый раз за все дни.
Два часа я писал на мысу, на совершенно открытой площадке над морем, ноги едва не свешивались в пропасть. Ветра нет, и я не боюсь, что этюдник унесет туда. Уже лучше, чем в первый раз. Вспомнил краски и стал что-то чувствовать: яркость, контрасты.
Полчетвертого я спустился на пляж. Доплыл до скалы под самым мысом, где сегодня рисовал, и куда плавал с Лёней четыре года назад. Ни капли не замерз: вода ли теплее или просто солнце выше. На пляже почти пусто. Последним я ухожу с него в восьмом часу. И тут появляются новые, любители вечернего купания. Парочка на пляже хочет полюбить друг друга, но им не дают свидетели.
Я снова обедаю на балконе и смотрю на удивительный закат: выпрямленная радуга на полгоризонта.
Ночью у камина пью вино и чай. И читаю.
Отличная для этого времени погода – и такая грусть, что ничего не хочется. Почему я всегда один? Вот вопрос, когда у человека нет более серьезной трагедии. Неужели такое я говно, что никто не хочет быть рядом со мной – даже в таком месте? Чувство, что ты никому не нужен – очень неприятно.
Впрочем, Маша, наконец, позвонила. Ее беспокоит, что начнется Третья Мировая война – так что и обо мне вспомнила.
Заплатил за свет. Купил из "патриотических соображений" электролобзик "Фиолент" за 165 гривен. Это мне нужно, чтобы работать с полом.
Суббота, и наш пляж по моим представлениям забит. Я пошел к скале Олень на маленький белый пляж. Это был лучший день на море, проведенный в полном одиночестве. Бухта в моем единоличном распоряжении. Севастопольские мальчишки прыгают с дальних скал в море, удивительно артистично.
Очень хороший сентябрь, лучше, чем в прошлом году. Лучше, чем июнь. Огромное солнце, больше любого корабля, садится в море – и я пью за него! Я, надо ли говорить, опять обедаю на балконе.
Зашел Гена, и мы выпили с ним водки и поговорили о всяких технических штуках, о людях, утонувших в шторм, о терактах, о Лёне, Ване и прочем. В конце концов, вечер у меня свободен.
После его ухода я смотрел передачу Познера на первом канале. Таратута привел мнение какой-то сирийской террористки: "а что же нам еще делать?" Действительно, мир поделен, Россия слаба, Америка прет на всех. Неуправляемые социумы должны быть задавлены, если не уничтожены. Весь мир должен стать на американский чипенддейловаский лад.
Когда вас бьют на улице по морде, вы еще можете обратиться к менту. А когда по морде бьет само государство? Мы много лет тоже были "террористами", мирными само собой. Мы ничего не взрывали. Террористы действуют от бессилия, он невозможности высказаться и что-то изменить в мире, управляемом политическими лицемерами, жующими политкорректную жвачку, что они не могут не бомбить мирный город. Они настолько озверели, и не чувствуют этого! И отказывают другим в праве озвереть настолько же.
Они очень удобно для себя устроили: надо просто родиться или стать американцем, как дворянство получить!
Все эти дни меня преследовали похотливые желания. Наконец успокоился. И стал тосковать по Маше и Коту. Юг сводит с ума, дает ложные ориентиры. Так сразу всего хочется, и усталая закабаленная плоть алчет: тепла, удовольствий, страстей. Нужна неделя, чтобы прийти в себя и забыть о людях, привыкнуть быть одному. И все становится просто. Ты сразу видишь кучу преимуществ. И обостряются чувства к близким.
В отсутствии Вани залез в лёнин дом по импровизированной лестнице как заправский вор. Через форточку открыл дверь на балкон и снял показания счетчика. Электрик Николай Иванович полез за мной, а внизу стоял председатель. Все на глазах у соседей.
Тут наступило просто лето. Даже ночью +22. Днем же все 30. Побежденные было желания опять вспыхнули, особенно когда в пяти метрах от меня на пляже стали заниматься любовью.
Конечно, это одиночество дает определенные преимущества. Та же живопись, невозможная при других обстоятельствах. Или одно или другое. Где же гармония, добытая хотя бы к сорока годам? Мука и безумие. Не знаешь, куда от себя деваться.
Тело требует удовольствий – и не понятно, почему они запрещены? Что делать со значительной частью твоего физического тела? Оно живет своей жизнью, и ему нет никакого применения. А за двадцать лет брака оно худо-бедно привыкло к другому. Вот причина идиотских поступков: несмиренная похоть, ищущая объекта.
Но как-нибудь обойдусь. Я все же честно доделал пол в прихожей. Купил обратный билет.
Читая Грэма Грина вдруг ловлю себя на неожиданных симпатиях к коммунистам. У него они антипод американцам, их тупости, алчности, агрессивности. Это было время, когда Россию уважали. Хотя какие у нас были коммунисты – Боже мой! Они-то все и просрали! Жадные, глупые, застывшие в своих догмах и своих креслах, задушившие все живое. У них не было шанса.
Но как мы ошиблись на счет Запада, идиоты, не понимая, что тут только геополитика, а не борьба идей! То есть именно борьба идей: бездушной рациональности, требующей лишь денег и комфорта, и воодушевленной жертвенности ради абстрактных истин. Беда в том, что нонконформистам и борцам за эти истины жилось в Америке лучше, чем у нас. Собственно, здесь их ненавидели так же, если не больше, чем там. Ведь истина уже открыта, и, значит, надо лишь делать бабки на жреческом служении ей.
Теперь истина тоже открыта – американская. Но мы еще посмотрим…
Понятно, что никаким дугинским евразийством нельзя повредить Западу – но лишь коммунизмом, страшным ему, как смерть, как чума, агрессивным, фанатичным, полным энергии и веры. Чего сейчас нету вообще. Все лучшее, что может дать Запад, мы узнали в 70-е–80-е. Все лучшее наше – тоже. И теперь уныние и пустота, боевики и сериалы. Я унизился до этого.
Экономически мы никогда не сможем победить Америку (а на меньшее мы не согласны!). Мы сможем победить ее только новой сверхидеей. Или не мы. Но не исламским же фундаментализмом! Остается старый проверенный коммунизм, наш жупел и враг № 1. Ибо он мобилизует силы, аккумулирует таланты романтических художников. Современных художников мобилизуют только деньги. Это уже привело к вырождению и скоро совсем треснет. Они сами заходят чего-то еще.
Сотни лет живя при своем капитализме, американцы так и не поняли его тайных пружин, поэтому надавали нам кучу глупых советов. Они думали, что рынок все организует. А он лишь до конца развалил экономику. Ни государства, ни экономического чуда, зато повсюду особняки (от слова "особо"). И либералы Россию прокляли: не Запад же виноват в ее неудачах!
Да и зачем ему нас усиливать? Нам придется как прежде, самим по себе. Опять изобретать что-то немыслимое.
Мы ненавидели совок за то, что он был таким сильным, душил другие народы, навязывал им свои принципы, которые мы не считали самыми правильными.
Американцы любят Америку за то, что она самая сильная и навязывает свои принципы другим народам, которые, естественно, кажутся им самыми лучшими. Может быть, американцы и великие патриоты, но суть их идей в том, чтобы нам жилось как можно лучше, любой ценой, в том числе и за ваш счет. "Демократия" – это когда нам хорошо, и мы от своей сытости бросаем куски другим народам, требуя от них за это послушания. А если они не понимают, посылаем морскую пехоты или "томагавки".
Если поверить "Манхеттену" Дос Пассоса, то несколько поколений американцев уничтожили свою жизнь, зарабатывая деньги. Они не делали ничего больше. И они стали богаты и страна тоже. Но цена этого ужасна и бесчеловечна. Это погубило душу Америки и наложило пятно на любого американца. Может, благосостояние и растет там, как грибок, как плесень, не как что-то доброе, а как что-то дурное. Доброе так быстро расти не может.
Наши с Машей телефонные разговоры ужасно формальны и холодны. Не то мы пытаемся сохранить чувства до встречи, не то хотим показать невозмутимость и обиду. Маша демонстрирует обиду, что я ее бросил. В голосе равнодушие и холод. Я злюсь на ее голос и говорю так же.
Мы и без телефона много демонстрируем друг другу, словно чужие, словно нас ничего не связывает. Мы все время ищем повод доказать, кто сильнее.
Сегодня был самый сладостный день моей крымской жизни за пять лет.
Начался он со сна на крыши, звезд и легкого теплого ветра. Незадолго до рассвета мне стало холодно, еще через пару часов – жарко: взошло солнце и встало надо мной. По часам: полдевятого.
До часа я красил "пинотексом" жалюзи – и побрел на пляж. На мне зеленая майка с надписью "Tundra Forever", подарок Шурупа. Я хожу в ней все последние, самые жаркие дни. Вода +23, настоящий бархатный сезон, переходящий в лето. Я пробыл на море почти пять часов – рекорд! Потом полтора часа сидел на крыше с пивом и Кизи. Теплый кирпич ограды, теплые плитки пола, солнце, висящее над зеленым морем.
Я продолжил красить рамы – и тут появились Асеевы, с Олей и двоими внуками. Дети стали смотреть видак, я красил и беседовал с гостями. Они говорят, что нигде нет такого воздуха, нигде так не отдыхается, как здесь.
Я сделал обед и салат, принятый с неожиданным восторгом. Выпили "черносмородиновой", коньяк "Херсонес", обсудили Ваню и причину Крымской войны 1854 года. Я недавно читал Сергеева-Ценского, а Гена прочел в местной газете, что французы начали войну из-за мощей какого-то вифлеемского святого. Отвез их по домам, зажевав алкоголь петрушкой.
Я вернулся в одиннадцать. Взял полотенце и поехал к морю. Море и звезды с обрыва кажутся космической бездной. Захватывает дух! И мне туда нырять.
Новолуние, полная темнота, но света звезд довольно, чтобы не потерять дорогу. Тропинка из известняка кажется покрытой снегом. Никогда еще я не купался здесь ночью. Все казалось как-то холодно, ветрено. Но все последние дни стоит почти полное безветрие и штиль на море. Я бреду по пустому пляжу под ночными созвездиями. Я так знаю берег, что иду без фонаря.
Теплое море с горящими звездочками у меня под руками. Это не отражение небесных звезд, это флюоресцирующая жизнь самого моря. На небе все созвездия и млечный путь. Ни ветерка. Только легкий шум волн. Будто нигде и ни в чем. Вокруг одинаковая чернота, словно я в открытом море. Да и где он, берег? Лишь силуэт черных скал Фиолента на фоне звездного неба напоминает о земле. Это выше всех пожеланий!
Я возблагодарил Бога за эту ночь! Может быть, буду чем-нибудь наказан для компенсации. По дороге наверх не мог прийти в себя от восторга. Фиолент показался мне выдуманным мной самим, начиная с названия. Я нашел это место, этот дом, соединил друзей и родственников. Потом будут говорить (друзья) – ему просто повезло, все само шло в руки, дом ему оплатили и т.д. Никто не поймет, сколько я вложил сюда желания. Что до некоторой степени это место действительно сочинено и создано мной.
Здесь нравится всем, кроме Маши. А я бы хотел как раз наоборот. Ей подавай север, хотя она совершенно не переносит холод. У нас все разное, и при этом мы вместе и вроде бы любим друг друга.
Так что не говорите мне о простоте.
Я разжег камин просто ради огня. Распахнул все двери и окна – и стал пить вино, слушать Van Der Graaf и читать Кизи. Второй дом, «устроенный моим терпеньем и трудом». Надеюсь и последний.
Еще одна ночь под небом. Так тепло, что спал голым, словно в доме. Сколько таких ночей было во время стопа и прежних путешествий. Но такого покоя и такой полноты созерцания звезд – никогда не испытывал.
Проснулся, посмотрел начинающийся рассвет и заснул снова. Окончательно проснулся в девять от припекающего солнца.
День получился очень хороший, как раз для завершения. Погода самая прекрасная – и опять надо уезжать.
Один мой сосед, пожилой и толстый, отдыхал в Балаклаве у родственников жены. Он все время прикладывался к своей армейской фляжке и балагурил. Другие двое, севшие в Симферополе – возвращались из Алушты. Не то муж и жена, не то отец с дочерью. Она в странном фламандском чепце. Он из простых, но с музыкальным образованием. Восхищался, что ребята на Чатырдаге пели песни его молодости (начало 70-х) – да почти и моей. Он даже исполнил что-то знакомое из Ратару (на молдавском!). Он чуть-чуть играл даже в "Синей птице"! И до сих пор поклонник Градского. Они сошли в Харькове, и на их место перешла бабуся с двухлетним внуком, который не заснул за всю ночь ни на минуту. Зато пятилетние местные дети очень спокойны, совсем не похожи на Кота. Мамы при них спят как ни в чем не бывало. В вагоне есть еще один волосатый, что уже перебор.
Погода и в России замечательная, осени почти не видно. Не видно и деревень. Вместо них дачные поселки. Что советская власть сделала раз и навсегда – уничтожила деревню. Проехали Оку, сверкающую в солнце, с модернистским вокзалом начала века. Куча машин и лодок на берегу. Все совсем как летом, зеленые деревья, трава. Лишь только на теплицах болтаются остатки целлофана. Растить вроде больше нечего, а сезон продолжается.
В Крыму что только я ни делал: купался днем и ночью, спал на крыше, пил холодное пиво – и хоть бы что! Приближаясь к Москве, я вдруг почувствовал лихорадку. И не мог понять причину. Не грипп ли я подцепил?..
Я знаю, чем меня встретят на даче: "мне было так хорошо эти две недели, я была просто счастлива, хорошо, что я не поехала". А я несусь на крыльях любви, фигурально говоря, несмотря на ночь, теряя последние силы. Лихорадка усиливается, и на дачу я приезжаю совсем больным. Кажется, что это место меня больше не любит.