Фиолент 4

4. Голоса полосатого моря
(Фиолент 2000, январь, май-июнь, сентябрь)

Четырнадцатое путешествие

В моем плацкартном купе 9 января едет русская женщина из Бахчисарая с десятилетним сыном Денисом. С первого класса – русский, украинский и даже крымско-татарский, правда для всех, кроме татар, факультативно. С пятого будет еще английский. Дети вырастут полиглотами.
Армянская пара с маленьким ребенком. Она – маленькая, очень красивая, с персидским или даже ассирийским лицом: черные волосы, довольно широкие скулы, тонкий длинный чуть изогнутый нос, большие глаза на выкате, маленький подбородок. Он – толстый, маленький, много старше ее. Потом оказалось – отец. У него еще три дочери, эта старшая. Ее ребенок все время плачет. В два ночи его срубило сном.
Еще в вагоне едет девушка с яркими монгольскими чертами, но европейски одетая. Сели две студентки из Запорожья, чистенькие черноволосые девушки, нежная розовая кожа, схваченные резиночкой волосы, черные юбки с черными колготками. Мать с дочерью из Москвы. Поезд – как ноев ковчег, где всех тварей из утонувшей империи по паре.
Армяне оказались не армянами, а грузинами с греками в крови. Капризного мальчика полутора лет зовут не как-нибудь, а Адонис. Красавец, растерзанный вепрем.
В Мелитополе снега уже нет, но холодно. По мосту идет человек в белых штанах. Только эти штаны и видны в темноте.
Час стояли в голом поле – оторвался электрический провод над нашим поездом.
Я обратил внимания, как бывают воспитаны черноморские моряки, особенно офицеры младшего командного состава. Они не матерятся в вагоне и даже останавливают тех, кто, забывшись, пытается это сделать. Впрочем, в одну из поездок я едва не подрался с одним в дупель пьяным морячком.
Как всегда по вагону течет не прерываемый поток торговцев. Дед Адониса ко всему приценивается, все выспрашивает, но ничего не покупает. Трое суток он ехал из Абакана Красноярского края к дочери в Джанкой. Географию он знал безобразно, как и политику: Селезнев казался ему важнее Путина. И скуп был – финиш: просил у попутчика из Харькова 50 копеек – заплатить за чай.
В вагоне много красивых девушек и женщин. Они мягки, тактичны, терпеливы. У них хорошие глаза. Никакой этой западной холодной самоуверенности.
Мальчик Денис помогает мальчику Адонису надевать кроссовки.
– Дай вторую ножку, – говорит он. Лежит с ним вместе в постели, как с родным братом. Адонис больше не плачет.
Дети и взрослые вместе отгадывают детский кроссворд. Братство, каждый раз возникающее на второй день пути.
Джанкой был слегка побелен снегом. Такого в Крыму я еще не видел. Впрочем, на Рождество снег был даже в Иерусалиме. Несчастные выходцы из России вспомнили обычай лепить снежки.

На Фиоленте днем +3, ночью -1,5, так что за ночь замерзают лужи. А в домах – люди, которые не имеют достаточных источников тепла. Причем в городе в кое веке топят, так что в квартире у Тамары и Гены, к которым я зашел за машиной, даже жарко. А здесь напряжение 170 вольт, когда же включил обогреватели, напряжение упало до 150, и они работают вполсилы. Для этого и привез стабилизатор. В кухне и большой комнате температура +11, в остальном доме +5. И то это надо поддерживать дровами и углем. Газ на исходе, вода – неизвестно, но, видимо, тоже. И это называется югом!

Первый раз Маша стала язвить меня Фаготом, бывшим мужем, отцом Данилы. Даже когда он был при деньгах и что-то строил как архитектор, она не делала этого. И вдруг выяснилось, что он крестился, кончил какую-то богословскую академию или колледж, якобы выучил древне-греческий, латынь и иврит, что он там лучший ученик, и его даже освободили от платы. Что ему предложили стажировку в Кембридже, но он отказался – чтобы поехать во Францию и что-то там искать в архивах иезуитов! Для чего теперь учит французский.
Бывают же превращения! Почти алкоголик в 80-е стал успешным коммерсантом 90-х, потом разорился, скрывался от бандитов, которым задолжал деньги. Теперь вот станет бакалавром богословия.
А еще он сделал соседу по даче в Кучино проект и заработал столько денег, что построил на своей даче двухэтажный гараж и купил «Ниву» с сотовым телефоном в придачу.
Явно произошел какой-то кризис и переворот.
Терещенко, со слов Тани, бывшей жены, тоже изменился: перестал пить, водит детей в зоопарк, хочет уехать в Англию к маме и заняться мелкой торговлей («они там все такие лопухи!»). Снова читает и смотрит интеллектуальное кино. Прогнал свою алкоголичку.
Ларечница Жанна у «Каравеллы» учится на экономиста, Ира – на психолога, Леша Борисов на юриста, Лёня – строит. Даже Настя пошла на какие-то богословские курсы. Люди резко меняют свою жизнь.
А мы родили ребенка – и это тоже сродни университету. Увы, Маша намекает, что я так и не состоялся, и что мне тоже надо к чему-то прибиться, как-то определить себя.
А я говорю, что ищут себя те, кто себя не нашел. Что чтобы понять, кто я такой, мне не нужны ярлыки и дипломы. Я уверенно себя чувствую и так. Может быть, это самомнение, но зачем искать чужое, когда я знаю, что мое? И никто другой дать мне этого не может.
Жил же Поэт без этого и делал дело. И безвестно умер. Ну и что?
Вот, пожалуй, вина, которую я готов признать: во мне нет самоотверженности творца. Я не рискую жизнью, как они. Те все ставят на карту – и иногда проигрывают. Но в любом случае бесстрашно сжигают себя.
А я так – берегу душу, берегу разум, берегу дом и связи с людьми. Я не творец, а, скорее, осмыслитель бытия. Я не рискую рисковать, потому что знаю хрупкость конструкции. Я тоже долго учился всему на свете, но так и не стал делать шедевры. Зато я многое понял, успокоился, обрел, может быть, какой-то запас мудрости. Это тоже кое-что.
(Хотя, наверное, я клевещу на себя, экстремиста по жизни...)

Утром в доме, когда я встал, было +9. Несмотря на все усилия, мне так и не удалось разжечь печь. Согрел себя рюмкой водки и мощной яичницей я-ля Данила. Сменил сгоревший автомат в щитке и поехал в Ялту. Захотел посмотреть, как она в январе.
В машине тот же колотун: в ней нет печки. Ветер сифонит в салон через щели вентилятора.
Ехал больше полутора часов: то заправка, то что-то поснимать. Скорость у этого мастодонта редко доходила до 80. Горы запорошены снегом, на перевалах вдоль шоссе и по кустам каемки не растаявшего снега.
В Ялту спустился через дом Чехова. В его саду пальмы, зеленый бамбук и прочая красота. А температура в Ялте такая же, как на Фиоленте: 0. Серый влажный день.
Машину бросил во дворе за похоронным бюро. Во дворе несколько человек прощаются с покойным, умершим 8 января 2000 года. Машину не запер – не работает замок. Но брать в ней нечего. Для большего шика не запер обе двери.
Прошел по новому маршруту – по аллее Пушкина вдоль реки. Зеленые кипарисы и облетевшие платаны, пальмы у католического костела, торговки бижутерией. Вышел по аллее к морю. Оно хмуро-зеленое, слегка штормит. Справа увеселительной заведение в средневековой каравелле, слева – в греческой униреме (с одним рядом весел). Прошел по набережной. Старые гостиницы вперемешку с новейшими заведениями. Дети и старухи кормят птиц: диких уток и лебедей, живущих тут в море всю зиму. Поговорил с Машей по мобильнику: с этой зимы в Севастополе и Ялте есть МТС-овский роуминг. Я дал послушать ей море, плещущееся прямо под моими кроссовками.
Дети крутятся на прибрежных аттракционах, работают кафе, несомненно есть некоторое количество отдыхающих. Приятно было посмотреть на зелень и цепь заснеженных темных гор в лучах иногда проглядывающего солнца.
В приморском ларьке купил календарик “Фиолент 2000” с двумя ошибками: “Фиолент” писался через “е” (что можно назвать вторым его написанием) и, главное, был изображен не Фиолент, а скала на мысе Айя, с той самой точки, откуда я снимал ее в сентябре. (Скала Первый Парус или Ближний Зуб, – комментарий из будущего.)
На обратном пути из Ялты как всегда заблудился и, в конце концов, очутился в Мисхоре и Гаспре (на так называемой нижней трассе). Еле выбрался на севастопольское шоссе и по обыкновению затеял ночные гонки. Хотя мой бронтозавр очень редко разгонялся до 100, мало нашлось тех, кто смог меня обойти. Я брал их тем, что не тормозил на поворотах, обгонял по встречке и использовал прочие тактические хитрости.
Около дома ветер. В доме +9. И от целого дня на улице болит легкое.
Я просто плеснул в печь бензина – и с четвертого раза разжег дрова.
В этот момент пришел Иван Васильевич, бывший лёнин рабочий. Он продал свой дом в Терновке, деньги поделил с бывшей женой. Теперь живет у Лёни и собирает себе на квартиру. Попросил и у меня. У Лёни в доме, сообщил он, +8. Я предложил жить у меня – он отказался. Отказался и выпить и поесть – и ушел.
Напряжение ниже 150 вольт. На нижних линиях, сказал Иван, еще хуже.
К ночи я довел температуру на кухне до +20. Это обошлось мне в два ведра угля. От моей отопительной системы проку мало. Я даже принял душ, о чем вчера даже страшно было подумать.
Ночью читаю Костомарова.

Часов в шесть утра балбесы выключили электричество, и я опять замерз. Утром в комнате было +14. Что, в общем, не смертельно.
Наши скворцы зимуют здесь. Мой сад полон их криков. На крутом склоне, рядом с мысом Лермонтова нашел субтропический оазис: плющ устилает землю и оплел деревья, так что кажется, что они зеленые, как летом. Тут и правда безветренно и тепло. Нашел две пещеры, скрытые в зелени плюща.
Спустился к морю. Оно спокойное и очень ласковое. Здесь совсем нет ветра и кажется, что тепло. Сел на сооруженную кем-то лавочку и смотрел на волны.
Поднялся наверх и побрел в сторону “Каравеллы”. И увидел странную картину: огромный едва не стометровый кусок берегового откоса отвалился от плато и навис над морем. На вершине отвалившегося откоса – остатки каравелльского забора. А по середине пропасть метров в двадцать шириной. Дот времен войны стал балконом, покруче Ласточкиного гнезда. Линия обрыва вплотную приблизилась к прогулочной дороге и стоящей за ним домам.
Это был результат землетрясения в декабре.
Проглянуло солнце и чуть потеплело.
На Приморском бульваре в Севастополе девушка в шубке продавала фотографии в рамочках с местными видами. Очень качественные.
Я спросил, сколько стоят?
– Призовые, по 25 гривен, уже продала. Остались лишь конкурсные по 23. Уступлю по 20, замерзла.
Такая вот телега.
Купил обратный билет и поехал искать Парк Победы между Стрелецкой бухтой и бухтой Омега. Мелкие кустики и такие же недорослые кипарисы. Не то кладбище, не то пустырь. Даже себя не смогли победить. Это какой-то ненужный никому маразм. Может, летом тут и повеселее.
Когда я был на рынке инструментов, до меня дозвонилась Маша. После чего я обнаружил, что накрылась всяческая связь. На дисплее лишь стояли цифры 112. Чего 112?
Пока я гулял, ко мне заходила Оля, дочь Тамары и Гены, моя не совсем родная двоюродная сестра, студентка Симферопольского мединститута. Не застала и оставила на заборе записку на бланке памятки о профилактике туберкулеза за 1988 год, что целует и ждет завтра на старый Новый год.
Вечером натопил так, что хоть раздевайся. Немного дров, два ветра угля. И можно жить – даже при напряжении ниже 160 вольт. Стабилизатор ничего не исправил.

Местные люди безобразно не знают свою родину. Лишь третий человек на базаре (главной площади) Терновки, женщина-торговка, объяснила мне, где искать Чилтер и Шулдан. Но и то, объяснила так, что я вместо Чилтера выбрал самую высокую гору в округе с характерной пещерой под самой вершиной и по чуть заметной тропке поперся вверх, делая серьезное кругаля.
А с неба печет солнце, день великолепный. Снял толстый свитер и пру дальше. Дробленый известняк впитал воду, замерз, теперь таял на солнце, стал рыхлым и липким.
Но какая красивая гора! Вроде Мангупа по высоте и по красоте. Верх зарос почти непроходимым дубком, через которые нет ни одной тропки. Лишь какая-то просека вглубь плато.
На камнях кострища – снег. Замерзшая в лужах вода. А мне – хоть раздевайся. Тихо и тепло. Легкий запах можжевельника и сосен.
Я понял, что ошибся. Зато с вершины этой горы я разглядел настоящий Чилтер.
Спустился вниз и собрал доски разбитой тары около бывшего колхозного склада, топить печь, закидал их в багажник моего бронтозавра и поехал дальше – к увиденному сверху Чилтеру.
Склон настоящего Чилтера более пологий, с отчетливой тропинкой наверх. Это действительно был Чилтер-Мармара, пещерный монастырь. Кто-то вытесал на стене крест и надпись: “Челтер – VI в.” (в таком написании). Я нашел медную табличку “памятник архитектуры”, остатки алтаря, галерейный зал, отдельные кельи, емкости в полу для сбора воды – до сих пор действующие.
Залез на верх горы: это самые великолепные места Крыма – крымские вершины и мертвые города, откуда открывается вид на все горные цепи, вплоть до снежных вершин Главной гряды, словно границы Китая, за которой Южный берег, – и на сияющее на солнце море у Балаклавы и даже на Севастополь, до которого отсюда двадцать километров.
Изумительная погода: даже на вершине тихо и тепло.
С Чилтера я прямо помчался на Севастопольский вокзал – менять билет. Моя вчерашняя поспешность обошлась мне в 7 гривен – четыре за внезапно подорожавшие билеты, три за переоформление. Поменял в обменнике последние пятьдесят рублей. Плохо, что я почти без денег.
Вечером ко мне зашел Ваня. Оказывается, он два дня пролежал больной с температурой 39. Я дал ему ампиоксу внутрь и с собой.
На Пятом в ларьке я купил черносмородиновой и мускатного крымского шампанского.
– Ну, где еще отмечают старый Новый год! – спросил мужик у девушки-продавщицы, усмехнулся и взял бутылку водки.
Как обещал, я поехал к Тамаре на этот самый старый Новый год. Пришла Оля с Петей и Фил. По ящику немыслимо глупая и громкая программа “Аншлаг” с дебильными юмористами и ненормативной лексикой, ставшей главным приколом передачи. Много ели и пили. По моей просьбе Гена позвонил своим знакомым, знатокам Крыма, любителям местного туризма, и узнал, как мне искать Эски-Кермен, другой знаменитый пещерный монастырь.
Я отказался от предложения остаться и в хорошем веселом подпитии в два часа ночи поехал на свой Фиолент. Топить уже не стал. В доме было +14, на улице +1.

Утром на улице было +13. Опять солнце. Я встал поздно, позавтракал и поехал в Эски-Кермен.
Я проехал мимо круто висящего в небе Мангупа и по извилистой заросшей деревьями дороге добрался до села Залесное. На главной улице блажил и матерился парень:
– Почему он говорит: каждый татарин – гондон!? – И бьет шапкой землю. Его утешают русские женщины на остановке:
– Да он пьян был, не обращай внимания.
– Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме! – не унимается парень. Он сам явно навеселе. У него совершенно нормальный русский язык, лишь татарский акцент.
От русских теток я узнал, как идти к Кермену. Здесь, в отличие от Терновки, все знали, где этот Кермен. Женщина посоветовала оставить машину под присмотром у их соседки. У ворот одного дома стоит новое BMW. Русские ребята и герлы в крайнем доме поселка просят снять их на камеру и стремятся знакомятся. У них какой-то домашний праздник.
До Кермена примерно семь километров в горы по ужасной грунтовой дороге с огромными колеями, по которой все же можно было рискнуть проехать. Зато не увидел бы, как вокруг красиво. И село и дорога напомнили мне Псебай 92-го года. Но тут нет снега и горы другие.
Дорога идет между плоских гряд, по ущельям, напоминающим каньоны. Вся земля внизу распахана. Из земли на полях уже прут зеленые ростки. Но на дороге в колеях лед и тающая снежная крупа.
За весь путь я не встретил ни одного человека, не услышал ни одного постороннего звука. Лишь солнце, птицы, зеленые сосны, пирамидальные можжевельники и огромные белые камни, торчащие из земли как древние менгиры.
Я не сразу догадался, что уже нашел Эски-Кермен. Передо мной было плато, окруженное со всех сторон зеленеющими долинами, пещеры наверху, но мало ли тут в Крыму пещер! Я обошел плато и наткнулся на квадратную башню на стене соседнего плато. Рядом с ней – ничего. В ущелье между двумя плато – маленький хутор. На хуторе фургон с прицепом, маленький трактор. Спросил у двух мужиков-хозяев, где Эски-Кермен. Все это плато надо мной и было Эски-Керменом. А башня на соседнем плато, как водится, называлась Девичьей и к Кермену отношения не имела.
Мужики посоветовали мне идти по дороге – там будет пологий подъем. Но я от нетерпения рванул сразу наверх по сыпучей сухой листве – в очень красивом, но заросшем месте. Наверху нашел пещеру: целую квартиру, выдолбленную в скале. Войти в нее нельзя: скала отделена от основной горы расщелиной метра в два. Без моста не попасть, как в крепость с крепостным рвом. Туда еще можно перепрыгнуть, удачно разбежавшись и вписавшись в проем узенькой “двери”, но чтобы выпрыгнуть назад для разбега места не хватит. Да и через проем без потери скорости не проскочишь. Я постоял, поколебался и пошел осматривать “город”.
Да, на плато я нашел целый город, деревья, выросшие из ям для сбора воды, увешанные ленточками. Нашел спуск вниз, вроде винтовой лестницы в несколько ярусов, продолбленной внутри горы, как в фильме “Таинственный остров”. Ступеньки сильно стерлись, но спуститься можно – прямо в лежащую внизу долину.
Виды отсюда чудесные: долины зелены и извилисты, белые горы, похожие на крепостные стены с башнями и пряслами, горят в заходящем солнце. Хорошо приезжать сюда не в сезон, чтобы бродить и смотреть, не жертвуя морем. Можно попасть и на скверную погоду, но, в общем, погода здесь самая щадящая из всех, мне известных.
Но надо было спешить выбираться отсюда. В четверть шестого по Москве солнце зашло. В Залесном я был в шесть. Как в добрые старые времена я сделал пешком километров 16.
Женщине, у калитки которой я оставил своего бронтозавра, дал рубль (гривну). Она сперва отказывалась, потом взяла:
– Будет моему старику на чекушку.
Заодно полюбопытствовала, откуда я и что здесь ищу?
Уже ночью был в Севастополе. Круто замерз в дороге. На улице -1. Впрочем, без ветра. В доме +11. Сортир – самое теплое место, оазис, пока не горит уголь. Тут вполсилы работает единственный обогреватель.
Развел огонь, сделал еду, выпил водки. Я приспосабливаюсь к температуре. При +17 сижу в одной рубашке.
Позвонил Тамаре и поговорил с Олей. Она сказала, что “болела за меня”, чтобы я нашел этот самый Эски-Кермен. Я сообщил, что завтра поеду искать Тепе-Кермен. Это аналогичный пещерный монастырь под Бахчисараем. Она попросила взять их с Филом. Они всю жизнь прожили в Крыму, но нигде не были, кроме Ялты и подобных мест.

15 января утром я обнаружил, что из земли вдоль бордюров с розами вылезли стрелы нарциссов. Пока на 1-2 см, но прикол!
Заехал за Олей и Филом на Столетовский проспект. Они, конечно, провозились. Отвезли ребенка Тамаре на Пролетарскую и рванули. День пасмурный, но теплый. В Бахчисарае разные люди объясняли нам, как проехать к Качи-Кальону. То какая-то больница должна была служить ориентиром, то закрывшийся универмаг. Пожилая женщина чертила нам клюкой на асфальте, парень пояснял: “…а потом левый поворот”. Все говорили “лево” – в результате мы заблудились. Оказалось все как раз наоборот – когда я, в конце концов, нашел дорогу.
Качинский каньон очень красив и напоминает бельбекский, через который идет дорога к Ялте. Справа скальный обрыв Качи-Кальона, чуть дальше пирамидальная гора с пещерами наверху. На этот раз я сразу догадался, что это и есть Тепе-Кермен.
Это был, наверное, самый эффектный пещерный город из существующих: гигантский каменный линкор застыл на вершине горы.
По дороге к нему застряли в раскисшей грязи и бросили машину. Поискали подходящий подъем – и полезли по самому крутому склону (как потом выяснилось). Через час мы были наверху.
Здесь более-менее однотипно: пещеры в той или иной степени сохранности, великолепный вид на окрестности, испорченный туманом и плохой погодой. Площадь видимого поражает, словно стоишь на смотровой площадки Останкинской башни. Тепе примерно такой же высоты, как Чуфут и Мангуп, то есть больше полукилометра, 250 над долиной, но при этом компактен и дает легкое обозрение во все стороны.
Мы нашли целую пещерную церковь со множеством каменных гробниц. Апсидные ниши в стене и кресты на месте алтаря недвусмысленно указывали на специализацию местных обитателей, живших здесь тысячу лет назад. Сейчас здесь по теплу живут туристы, судя по кострищам и бутылкам, как и на Эски-Кермене.
Спускаться стали практически с противоположной стороны относительно той, где поднимались. Во всех этих “городах” на вершинах есть один пологий склон, который и надо использовать, если есть время. Мы спускались по удобной, но очень вертлявой и длинной дороге через сосновый лес. Это заняло всего сорок пять минут.
Поехали в Севастополь уже в сумерках, каким-то чудом нашли дорогу в Бахчисарае, и в тот момент, когда я решил, что путешествие прошло удачно – у поворота на Севастополь нас тормознули менты. Шел по их уверениям 61 вместо 40 – в том месте, где они всунули знак. Я честно признался, что шел, наверное, 70. По доброте взяли 10 гривен.
У Тамары меня накормили и напоили – под бальные танцы по ящику. У себя был уже полдвенадцатого. На улице 0, но не холодно, лишь свежо, как в детстве.
За три дня я влез на четыре вершины – и желание возвращаться совсем прошло. Наконец я получаю дивиденды с вложенных средств.
У меня прошел даже насморк. Я отлично себя чувствую, могу поехать в Москву, могу остаться. 
Екатерина ехала сюда четыре месяца.

Вроде уже вырос, а все еще снятся романтические сны: про чистую любовь, про хороших друзей, про какой-то коммерческий успех. Уже ничего особенно фантастического, все в пределах критического реализма.

На севастопольской автозаправке. Во всей Украине ни один водитель не заправляет машину сам, на это есть специальный человек. Этот человек возится с «жигулями» своего приятеля.
– Стартер не нужен? – закричал он мне.
– Мне бы бензину.
– Ну что бензин! – бросил он походя. – Вот стартер!.. Бери, дешево отдам.

Последний день – опять пасмурно, но тепло, +3. Сделал все дела и даже постирал наволочку. Вышел на утес: спокойное тихое море.
Как тяжело всякое расставание: шел по Фиоленту, по городу и мучился. Хоть там ждет меня Кот – и «чистая» любовь, как из сна.
В Севастополе пошел на Приморский бульвар. Здесь меня поймал художник, с бородой и хвостом, уже сильно седой.
– Брат, – говорит он, – тоже художник… – не то утвердительно, не то вопросительно.
Дикция ужасная, как у пьяного. Он будто читает мои мысли:
– Я не пьян, мне это не нужно. Я кайфую от этого, – он кивает на холсты.
Прислонил свою здоровенную пролетарскую ладонь к моей.
– Не вампир, – подытожил он. – Молодой, а уже уставший.
– Я не так молод, как кажусь, – сказал я.
– Сколько тебе?.. А мне 45.
– Одно поколение. Ну, ладно, пойду.
– Иди, я остановил, чтобы утешить…
Странно, неужели я произвожу такое впечатление?
Встретил девушку с фотографиями, коляску, запряженную лошадьми. Много народа, дети. В чистой спокойной воде странные морские лебеди.
Провожали Тамара, Гена и Ксюша. Извинился, что поцарапал бок машины, выезжая два дня назад из ворот...
Бахчисарай был засыпан снегом. Снежные тучи идут к Севастополю.
Наши пригороды, вокзалы не сильно изменились за последние годы. На переездах стало много иномарок, стоят вместе с “жигулями”. Наверное, лет десять назад какой-нибудь заезжий иностранец мог нас сильно уважать: что мы способны жить без всего западного мира, без реклам кока-колы, без тех же иномарок. Что мы самобытны и храним эту самобытность, пусть какую-то дикую и не съедобную на вкус.
В конце концов, и потеряв невинность, мы и теперь самобытны. Мало кто говорит про Запад, в душе, может быть, и завидуя легкости их жизни. Все-таки мы чувствуем разницу и некую, пусть слабую, но старинную вражду. Они нас не уважают, они нас обманывают, они нас боятся. Они никогда нас не признают. А мы народ гордый. И ответим тем же.
В конце концов, Россия – одна из немногих стран, которая могла бы жить в изоляции и не страдать от этого. Она сама как мир. Лишь бы власти не были идиотами, забивающими палками всех, кто не умеет ходит строем.

***

Нельзя уезжать, я давно это заметил. Нарушается какая-то связь и настройка друг на друга. Поэтому вместо радости – немедленно поцапались по пустякам. Напряжены и подозрительны: а тот ли человек приехал? А тот ли человек встречает?
А еще проблемы с Данилой, с работой, с премией «Антибукер», со здоровьем. В общем, все не так, как мечталось.


***

Пятнадцатое путешествие

18 мая, день отъезда. Маша еще на работе. Гуляю с Котом, готовлю еду и кормлю его, пишу статью о Бродском в связи с шестидесятилетием и принимаю Шурупа с Мафи, старых хипповых друзей. Говорим про Крым, они смотрят мои альбомы. Бегу за продуктами в магазин, включаю воду мыть Кота. Дописываю статью и бегу с ней в «Независимую Газету», собираюсь. На все это 20 минут.

Итак, уже 15-е за последние три года путешествие в Крым. Путь был вполне сносен, кроме того, что Кот проснулся в полседьмого утра – и дальше засыпания-пробуждения у всех нас были хаотическими. Мы – это, кроме упомянутых, Маша и Таня Кравченко.
Таня уже давно просилась с нами в Крым. Она любит его как источник прекрасных девичьих воспоминаний, ровесников первой любви и свободы. Это она, первая и единственная, знала, что такое Фиолент, даже бывала здесь – и, что совсем удивительно, слышала про капище богини Дианы, чем сильно вдохновила меня в первый момент, когда я собирался сюда ехать. Так что ее присутствие – более чем законно.

Лишь выпив после поезда чаю, мы идем к морю. Солнце едва взошло, ветрено. Весь пляж еще в тени, лучи солнца пополам разрезают купающуюся в море скалу Львенок. Контрасты четки и холодны. Вода так же далека от летней, и ни у кого не возникает желания искупаться. Зато все зеленеет, в траве вдоль дороги и на склоне целые поля красных маков, от которых, кажется, можно затащиться, просто проходя мимо.
Вода, как говорят, +17, воздух +20. Черешня еще не созрела, персик изуродован листоверткой.
Мы съездили в город за продуктами, и вечером у нас был пир с мощным возлиянием и разговорами о браке и о любви, о том, почему девушки теряют невинность и почему женщины так легко идут на “телесную измену”...
Говорили о Гончарове и Чехове, об их якобы сходстве (я опровергаю их сходство). Вообще, о сходстве прежних писателей. Я считаю, что – наоборот – они были наследники и могли позволить себе любую позицию. Главное, они могли быть индивидуальностями. Мы же не унаследовали ничего, нас воспитывали школа и двор, всех одинаково – вот мы одинаковыми и получились. В том числе писатели.

Утром я был совершенно больной и похмельный. Но ничего, с этого всегда начинается. Самое плохое – опять живот. Началось за неделю до отъезда, а вчера вечером стало совсем хреново...
Солнце светит сквозь дымку. Мы пошли в Георгиевский монастырь вдоль берега под страшным ветром. Зато пейзаж был исключительно хорош: всюду растут дикие маки, голубые ирисы, огромное количество диких цветов, сильный запах травы, степи, и тут же резкие непроходимые склоны и чащи. Море в белых барашках, и оттого более синее и более материальное.
И на лестнице Георгиевского монастыря, в тени трепещущих деревьев испытал редкое спокойствие и кайф. Рядом тихо возится Кот, внизу сквозь листву синело и бурлило море. Солнце, тень и ветер – все было в движении, но там, где сидели мы, было совершенно спокойно.

Таня очень захотела увидеть Мисхор, счастливое место ее юности. И, получив у Гены машину, мы отправились туда.
Очень теплый день, с утра +240, почти без ветра. Впрочем на море, куда мы вышли, ветер был довольно значительным и гнал волну. Яркое солнце, но вода едва ли выше 15 градусов. Принял боевое крещение – искупался, исключительно из-за стыда перед Котом, который сделал это первым. Он показывал образцы мужества, словно сын моржа. Своими нежными лапками бегал по прибрежным камням, по которым я полз, так казались они мне тверды и остры после зимней отвычки. Он бегает за мной, стремясь всему подражать. Но в купании подражал ему я.
От моря мы поднялись в парк: одно из неизвестных мне в Крыму мест, зато такой родной для Кравченко. Ему почти 230 лет, основали Шувалов, Нарышкины и кто-то еще, сыпет она именами. Парк меня не поразил: запущенный, неразнообразный, довольно маленький. К тому же у подножия совковых санаториев. Теперь, слава Богу, так уже не строят, стараясь вписаться в рельеф, накрывают острыми черепичными крышами, на стенах – элементы татарской и итальянской архитектуры. Так выглядят тут новые гостиницы.
Довольно сносно поели в одном из бесчисленных и пустых кафе – и поехали к Учан-Су. Увы, водопад был не лучше, чем осенью. Походили по Ялте, купили вина, выпили кофе с пирожными, о чем так мечтала Кравченко. Удивительные у людей все же мечты!
Я уже почти не получаю новой информации, хотя и так ясно, что ее будет все меньше и меньше. Все же Кравченко тоже знает Крым, но иначе, чем я. Зато я старательно просветляю свою карму и борюсь с привычкой быть меланхоличным и грустить по каждому поводу. Напротив, стараюсь быть “счастливым”, то есть удовлетворенным и легким. И рано ложиться спать.

Через два дня мы поехали в Алупку. Эту дорогу между Севастополем и Ялтой я проехал уже сто раз, я помню каждый ее поворот, каждый склон горы, силуэт любой скалы.
Единственная засада, как всегда, украинские менты. За три дня три штрафа. То выжимаю на своем драндулете 88, а там ограничение 70, то обгоняю троллейбус в неположенном месте, и вот теперь у поворота на Орлиное едва-едва обогнал на шоссе в гору грузовик, чуть-чуть не вписавшись в зону обгона. А навстречу как назло ехал мент.
Он не поленился, развернулся, догнал и остановил меня вместе с грузовиком. Заставил водилу грузовика подписать телегу, что я обогнал его через сплошную полосу. Теперь он стал давить на меня: права получу через ГАИ, машину, как у “иностранного гражданина”, отгонят на штрафплощадку... Спорил с ним почти час.
– Это вы в Москве привыкли так спорить? – злился он. – Разбаловало вас ваше ГАИ!
Он меня достал своими фразами: это ваши проблемы, не знаете – не садитесь за руль, выучите сперва правила, научитесь сперва водить (я вожу уже семь лет без единой аварии). И даже такие: “Не знаю, как там у вас в России...”
При этом он все время проглатывал матерные слова, отчего его речь пестрела странными лакунами, заполненными междометиями.
Можно было бы пойти на принцип, протокол, якобы, штрафплощадка, конечно, оказавшаяся бы туфтой, в общем, как я уже начал поступать в своей стране. Но я был не в “своей” стране – и в этот раз проявил слабость и заплатил ему 20 гривен, просто чтобы и дальше не утомлять своих спутников, бессмысленно сидевших в сиротливо стоящей на обочине машине, в то время как собирались провести время совсем иначе.
Зато мы поехали через Байдарские ворота, знаменитый перевал, с прекрасным, хотя и несколько заросшим видом на церковь Воскресения Христова. Это все из разряда прославленных и популярных видовых площадок, что не отнимает у них ничего. И я был рад, что как-то причастен к реализации и дарению всей этой красоты.
Погода очень неустойчивая, ветер, дождь и жара несколько раз сменяют друг друга в течении дня.
В Алупке на пляже я совсем уже решил было искупаться, вдруг все изменилось, наползла тень, даже пошел легкий дождь. Зато прошли по верхнему парку дворца, где я никогда не был, с озерами, гигантскими кедрами и секвойями, и загадочным Хаосом, огромной свалкой камней, оставшихся от строительства дворца.
И очень вкусно поели в построенном на скорую руку кафе “Султан” – верно, по имени дважды героя Советского Союза Амет-Хана Султана, чей памятник стоит неподалеку. Его награждают звездами, ставят бюст, а его соплеменников выселяют с родины и запрещают туда возвращаться. Может быть, его родственников тоже. Вот он обрадовался!
В кафе мне дали вегетарианскую "татарскую окрошку", с огурцами и зеленью, острую и вкусную, замечательные жаренные кабачки с помидорами и отличным чесночным соусом, и цветную капусту в кляре. Кравченко уверяет, что может такую приготовить.
Мы вернулись на Фиолент в темноте и почувствовали, что стало совсем холодно.
Ночью птицы-лягушки перекликаются и спорят друг с другом из своих забытых железных водоемов.

Пасмурное, ветреное и почти дождливое утро сменилось теплом, а потом настоящей жарой. На нашем спуске к морю бульдозерист чинит свой бульдозер по-русски кувалдой. Спустившись по обрывистым склонам западнее Виноградного мыса, изувеченного свежими обвалами, на Белый пляж, несколько раз искупались (кроме больной Маши). Кравченко даже без ничего. Здесь вода действительно градусов 17, теплее, чем в Мисхоре, и можно немного поплавать. Преодолев ужасный обвалившийся склон и огромные глыбы побережья, пошли смотреть скалу "Олень" и страшный грот. Я вожу сюда всех в обязательном порядке. Это моя Итака, и я хочу очаровать ею всех. И это удается всегда и без труда. Хотя сюда трудно идти.
Зато вечером заслуженный обед с кабачками в кляре (мой заказ). Две женщины в этом смысле – очень удобно. Стол выходит раблезианский. Два дня назад они сделали шашлык во дворе и для меня пожарили кабачки. Я лишь пилил дрова, делал сетку, разводил костер. Дальнейшее меня не касается.
Потом обрывали листья на больных листоверткой персиках. Так якобы полагается. Для надежности опрыскали его. И собирали черешню. Теплый прекрасный вечер.
Всюду цветут кусты шиповника, целые деревья, растущие тут как сорняки. Ходят красивые девушки в полупрозрачной одежде. Наступила жара. Даже ночью +20.
Как хорошо я здесь себя чувствую! Ужасно, что я так болен югом. Будь моя воля – здесь бы и остался.

Есть сны, которые испаряются сразу по пробуждению, хоть и были они приятны – и ты  изо всех сил пытаешься их вспомнить, чтобы вновь пережить счастье. И не можешь.
А есть сны, врезающиеся в память, как реальное воспоминание, которое ты помнишь и много дней спустя. И даже лет.
И сегодня приснилось, что я ухожу от Маши – по ее желанию (кажется, у нее кто-то есть), собираю вещи, все более проваливаясь в отчаяние. Она мне даже помогает в этих сборах, будто собирает в путешествие. От этого лишь хуже. Нельзя уходить любя.

Жара с утра. Вычистил бассейн и пустил туда воду из бака. Кот прилип и уже не уходил. Повесил над ними (бассейном и Котом) камуфляжную сетку, купленную на Пятом километре. И пошел с Кравченко на пляж. Вода еще теплее вчерашней, не меньше 18, и можно нормально плавать. Нудийский пляж уже действует и населен теми же персонажами, что и последние три года. На камни от жара трудно ступить. За два часа стал черным. Какая, хрен, Турция и остальные места!
На обратном пути нас остановила соседка из домика с плетущимися розами, которыми мы так восхищались, Валентина Александровна, немолодая женщина с презрительным равнодушием к жизни на лице. У нее недавно умер муж. И теперь она мечтает переехать в Москву, пристроить дочерей, одна из которых кандидат наук и преподает в филиале МГУ в Севастополе. Для этого ей надо продать квартиру и дачу: здесь делать нечего, говорит она, только отдыхать.
Каждый раз при встрече она спрашивает про Лёню. Он ей чем-то очень понравился. Теперь она дала нам окись натрия бороться с вредителями винограда.
У нас замечательный летний вечер, солнце ослепительным зеркалом сверкает в море. Даже в 9 вечера хочется в бассейн. А ведь еще только конец мая.

Сидит одинокая кваква в железном кузове на соседнем участке и квакает – и слушает ответы других квакв. Ей важно знать, что она не одна. И она сообщает другим кваквам, что – они не одни. Что они вместе, хоть и никогда не видели друг друга. Они слушают голоса сородичей в ночи – и получают утешение.

Хотел показать людям красоту, которой я обладаю, и повез их в Балаклаву. Думал пройти с ними до Золотого пляжа и Инжира. Но это совершенно невозможно. Путь в гору по жаре – это не для женщин и детей. Во всяком случае не для тех, кто может себе позволить в моем присутствии капризничать. Маше тяжело идти вверх, ей вообще тяжело идти. Зато курит как паровоз. Так на пару с Кравченко и дымят, аж щиплет глаза. Сидят, болтают. Зачем им куда-то двигаться?
Кот доволен, что нашел поддержку в слабости и старается вовсю.
Пришлось спуститься на Серебряный пляж, где мы за 10 гривен взяли лодку до Инжира. Для меня лучше этого места ничего нету. Тут почти не бывает людей. Сзади вплотную к морю подходят горы, заросшие низкой сосной, два высоких утеса по бокам. Дорога, петляющая между заливчиками, через заросшие сосной лощины, взбирающаяся на обрывы – осталась им неведома – и жаль. Но путь по морю в Балаклаву, куда мы возвращались уже за 25 гривен – тоже замечателен. Особенно уступчатый, полосатый, уходящий в море мыс Айя с курящимися на вершине облаками, и Генуэзская крепость на краю скалы у входа в балаклавскую бухту.
Вдоль балаклавской набережной ближе к выходу из бухты стоят несколько красивых полуразвалившихся домов далекого царского времени, когда здесь был курорт, а не закрытая морская база для подводных лодок. Туннели для них уходят глубоко в гору и видны теперь совершенно свободно. Это все, что смог соорудить совок. Тоже по-своему уникально, грандиозно и бесчеловечно. Кажется, что здесь изменился климат: вместо колонок и арок – бетонные стены и окна, как бойницы, суровые батареи и аскетичные ангары. Главное было победить в войне, и мирную жизнь превратить в ее перманентную репетицию. Государство рухнуло как мост, на который нагрузили слишком много танков. И мы теперь созерцаем руины в квадрате – сразу двух государств, почивших в бозе. А если взять до кучи генуэзцев…

На следующий день я повез всех в Эски-Кермен, по ужасной, но красивой дороге, которую я открыл в январе. И все из-за того, что мои спутники плохие ходоки. Машина кралась из колдобины в колдобину, утопала в диких колеях, зависала на 45-градусных боковых наклонах. Но мы-таки доехали до красивого зеленеющего поля – и поднялись на Эски по пробитой в стене старинной винтовой лестнице. Мне казалось – это самое интересное. Но это вызвало у Маши лишь крики и нервы – из-за Кота, который может упасть, и из-за моего темпа, хотя тащился, как черепаха.
Возвращались мы через селение Красный Мак (мака повсюду действительно моря) – и поехали купаться на пляж "У маяка", рядом с Казачьей бухтой, последний среди фиолентовских скал. Был уже почти вечер, но вода еще теплее вчерашней.

Погода вдруг испортилась: подул ветер, налетел туман и тучи. Обычные фиолентовские приколы. Бассейн, бак… – все время куча дел. Дом – очень энергопоглощающая вещь. Оплачиваемая жизнью роскошь.
Кравченко постоянно кашляет, словно от чахотки и бронхита. И при этом без перерыва курит, как и Маша. Вот придумали себе женщины приваду! Она все время призывает нас куда-то ехать, так она стосковалась по Крыму. Но не в дикие места, а в самые известные, где она проводила незабвенные дни юности.

С утра погода ветряная и туманная – поэтому мы поехали в Гурзуф и Никитский ботанический сад. В Никитском Маша сходу поругалась с пожилой экскурсоводшей, грубо отшившей нас от своей группы.
Кроме этого – ей здесь очень понравилось. Особенно пруд с цветущими разноцветными кувшинками. Япония – как и говорила дура-экскурсоводша (она уверяла, что климат Южного берега похож на Японский. Поэтому здесь очень много японских растений.).
Молодая, довольно красивая девушка в блестящей блузке без рукавов и короткой юбке, работающая в местном кактусовом питомнике, продала нам пальму, четыре самшита, тис, лавр и белую плетущуюся розу.
Все изменилось – везде работает молодежь: в кафе, магазинах, садовниками в Никитском саду, даже волосатые.
Горы в тумане, картинно стоят силуэтами в прорывающемся солнце.
От Гурзуфа Маша пришла в восхищение: маленький, старый, ни на что не похожий. А она любит старое и маленькое.
Побывали в саду у гурзуфского домика Чехова. Старушка-служительница дала Коту три раковины рапана. В "доме Ришелье" посмотрели ужасное надувалово: "музей Пушкина"! В нем ровно ничего нет, кажется, его открыли едва ли не в этом году. Дикие картины и случайные литографии. Но очень красивый парк с огромными ливанскими кедрами. Здесь у Маши окончательно кончились силы, к тому же Кот упал с карусели и разбил лицо и руку.

С утра я сажал растения. Погода плохая, хотя довольно теплая. Теперь у меня есть даже пальма. А так же самшиты, роза, тис, лавр – и пять можжевельников, выкопанных мной на склоне нашей горы.
Чтобы выкопать их, я взял лопату, а надо было отбойный молоток. Каменистый грунт почти без грамма почвы и в нем глубокие неподатливые корни можжевельника. И это у самых маленьких! Увы, вскоре они все засохли. Моя нежная влажная земля пришлась им не по вкусу.
В гости зашел Ваня и долго жаловался на жизнь, отсутствие работы, жилья, жены, и что все не может купить квартиру. Маша после его ухода отметила, что все жалуются, а девушки отлично одеты, и куча иномарок, как в Москве.

Первого июня я добывал воду, слишком щедро спущенную в бассейн, отчего к концу недели мы сами остались без воды. Добывал я ее так: ездил по окрестностям Фиолента и искал машину с водой. И это мне удалось. Половина воды вылилась наружу через порванный в нескольких местах пожарный шланг.
Маша искупалась в бассейне и теперь ходит, завернувшись в полотенце, под которым ничего нет. Носит с напарником шофера корыта с водой, совершенно спокойно, хотя в любой момент это импровизированное прикрытие может соскочить.
Погода снова жаркая и располагает к наблюдениям. Нагие гурии на пляже соблазнительно поворачиваются всеми своими прелестями. Нудисты живут своим мирком, и их права иногда кажутся завидными.
А на следующий день разверзлись хляби небесные. Под неприкращающимся дождем мы поехали в Бахчисарай. Под Бахчисараем мне даже пришлось купить новые щетки, так как старые были бесполезны, как дырявая миска.
Но самый сильный ливень нас ждал в парке бахчисарайского дворца. Грянул гром – и отключили свет, и мы оказались в темном дворце во всей этой старинной обстановке. В этом была какая-то новизна. В остальном я не нашел здесь существенных перемен. Я понял, что с приездом друзей такие повторения будут неизбежны. Хотя это и не самые плохие повторения, особенно в дождь.
Вдвоем с Кравченко под несмолкающим дождем поднялись в Успенский монастырь. Маша с Котом остались в машине.

3-го днем Кравченко уехала в Симферополь к своей подруге, чтобы встретиться там с Машей на следующий день. И вместе поехать  в Москву.
Она устала от Кота. Его поведение иногда совершенно неадекватно, словно у больного или очень замученного человека. Он хочет согнать другого с его места, устраивает неутешаемые истерики, на все говорит "нет", дерется и хулиганит. Это такие пустяки, особенно, когда это не твой ребенок. Лишь отсутствие своих детей мешает ей это понять. По сравнению с ее замечательным тихим племянником Кот, которому за характер и внешность друзья уже дали прозвище "викинг", кажется монстром.
Кравченко не так проста, как может показаться, и как она сама порой хочет показать. Она почти энциклопедически знает историю Франции, знает историю Англии и неплохо историю России. Хорошо знает театральных актеров, а некоторые книги может пересказать с именами всех главных героев. В ее любимцах Толстой, Гончаров, Чехов, Голсуорси, Шоу, Моэм, Грин… С другой стороны, много вещей и областей знания, начиная с музыки, она не знает совсем и даже не хочет знать. Много фильмов, например, "Апокалипсис", не хочет смотреть, чтобы не тревожить себя. По этой же причине не любит Достоевского. Зато любит Крым, и в этом мы сошлись.
Удивила Маша: она должна была остаться еще минимум на два дня, но вдруг решила ехать с Кравченко, за компанию, так веселее. А будет ли веселее мне или Коту?

Ночью после сильного ветра снова была гроза.
Утром Маша затеяла гигантскую стирку, по завершению которой мы пошли к морю. Вода, бывшая уже +20, снова похолодела. Солнце в дымке, дует ветер.
Посадил Машу на поезд и пошел с Котом на аттракционы. Я страшно боялся их прощания, но шоколадка "марс", мороженное, колесо обозрения, катание в пруду на маленьких катамаранах и на машинах на автодроме – его совершенно отвлекли. Он даже устал от такого количества впечатлений и ничего больше не хотел. Так устал, что заснул в машине. Обычный кошмарный обед – и мы пошли "до качелей" в сторону Георгиевского монастыря. Он довольно спокоен, хоть и страшно хулиганит. 
Вот мы и остались с Котом одни.

"Крым – это камни", – сформулировал Кот год назад. "Крым – это усталость", сформулировал бы я. Спустил и поднял Кота с моря, частично на плечах.
День очень жаркий, первый такой. Камни на пляже реально раскалились, Кот не может по ним ходить. Он сам попросил идти домой. Это сильно не похоже на меня в детстве.
Он проказничает и не желает есть. Вечером погуляли по поселку, опять не до конца своими ногами. К 11 вечера измучен сильнее, чем он. Он очень мил, но слишком ребенок. Сочувствовать и понимать он совершенно не может.
Вечером мне стало невыносимо грустно и одиноко. Даже не пил вина – чтобы еще более не ослабнуть. И не стал ужинать. Просто свалился в постель и два часа читал.

С утра окрестности затянул туман с моря. Мы с Котом поехали в Батилиман. В двух километрах от берега шпарило солнце и не было никаких признаков тумана.
На Пятом километре даишники отключили светофор и регулировать перекресток вручную. Они делают это регулярно каждую неделю. Такса для забывчивых, что эти жесты значат, одна – 20 гривен. Сегодня я это узнал.
В Батилимане отсутствует то, что называется "общим" пляжем. И мы выкупались на территории еще не открытого "детского оздоровительного лагеря" при российской военно-морской части, куда нас любезно пустила его заведующая, Татьяна Яковлевна.
Легкий шторм и ветер – как и полтора года назад, в сентябре 98-го. Пусто и почему-то грустно. Как-то не так я себе все это представлял.
Вечером, без четверти семь, спустились уже на свой пляж. Вода удивительно спокойная и тихая, тумана нет и следа. В восемь пошли назад.
Вечером я уже чуть бодрее. Уже начал привыкать.
Больше всего я боялся, что Кот будет беспрерывно вспоминать маму, но чаще он вспоминает "дедушку и бабушку" и все спрашивает, когда они приедут? Сумели они, однако, завоевать сердце.

В одиннадцать вечера позвонил Заславский, начальник отдела культуры НГ. Он разыскивал Машу. Свидетельство прогресса средств связи и непредсказуемости Маши. Где она может быть? На даче? В гостях? За два дня она не сообщила Заславскому, что приехала и собирается выйти на работы. Хотя уверяла, что должна ехать как раз из-за работы. Нелепость.

Я совершенно разучился быть счастливым. Условия должны быть совсем идеальными, ни одного раздражителя и проблемы в радиусе километра.
Сегодня отличное море, хоть еще не совсем теплое (по радио говорят +19,50), легкий ветер, штиль, солнце. На маленьком пляже никого. А душа неспокойна. За 15 минут Кот устроил три истерики: из-за водорослей, из-за желания влезть на огромный камень и из-за потерянного камушка. Но даже когда он успокоился, я все равно испытывал или тревогу или скуку. Надо мне чем-то заняться, живописью сумэ например. Только так тут можно писать пейзажи.

Сосед наискосок, Николай Иванович, электрик, оторвал меня от мытья плитки в бассейне и, взобравшись на насест из всякой рухляди в углу участка (обычный для него способ общения со мной), спросил: читал ли я про решение собрания? Оказывается, они решили, что на каждый месяц садоводу полагается 50 квт, а каждые десять сверх того оплачиваются в пятикратном размере.
Я заметил, что оплачиваю все, что трачу. Он по-ментовски прервал меня фразой: "Послушайте, что я вам скажу!" – будто куда-то спешил, и его информация была исключительно важной. Но ничего не сказал.
Я ответил, что бываю здесь редко и экономить на электричестве не буду. Он посоветовал мне поговорить в правлении. С его точки зрения его вторжение в мою жизнь объяснялось заботой обо мне. "Нас самих трясут как грушу", – пояснил он. Но настроение он мне испортил. Даже не захотелось купаться в бассейне, где теперь и тратится, вероятно, вся энергия (200 ватт в час – на работу насоса, который производит бурление воды. Не знаю, есть ли от этого польза. Никогда не жил с бассейнами.). Подсчитал, что за две недели, что мы здесь, уже истратил 200 квт. Им бы радоваться, а у них, как при социализме, все лимитировано. Увидел, что я все еще живу при совке, но без его престижа, в урезанном украинском варианте.

Погода странная. Еще не было ни одного ровного дня: то утром облака, вечером солнце, то наоборот. Почти всегда ветер, иногда гремит приближающаяся гроза – и до нас долетает несколько капель. Безоблачность, и вдруг стремительно темнеет. Это, впрочем, смягчает жару (не смертельную, до +24).
Вечером Кот вырубился. Я перепугался, думал – заболел. Дал ему бисептола. Но вроде обошлось, просто уходил его.
Утром поехали в город, зашли в местный садоводческий магазин (я вознамерился насадить сад, вроде чеховского). Но напрасно. На Центральном рынке купил два куста самшита. Довольно квелых и сухих. Они так и не прижились.
Первый раз купались у "35-ой батареи", в общей массе матерящихся детей и некоторого количества взрослых. Удовольствие так себе, но хоть не устали из-за спуска. Не могу пока найти гармонию. Да ее, верно, и нет. На обратном пути наехал на бульник, который здорово ударил куда-то в дно машины.
Кот сильно бешенный и ничего не ест.

Мне звонит кто угодно: Заславский, мама, только не Маша. Наконец, позвонила и она. Оказывается, она не звонила, потому что решила звонить раз в три дня, из экономии. Нашла какое-то невнятное объяснение – касательно звонка Заславского. И тут же сама на него наехала по своему обычаю. Теперь уедет на дачу, и звонки совсем прекратятся.

Морской офицер из российских, хозяин участка напротив, привел своих солдат, и пока они вскапывают ему участок, сидит в теньке и разгадывает кроссворд.
Вечером на закате +23, но такой западный ветер, что на первой улице у моря, где мы регулярно гуляем, – холодно. И это юг? Или наш юг это вещь относительная? Или вообще нет никакого юга? Все это миф и разные градации севера? Впрочем, глядя на наши с Котом черные рожи, в этом можно усомниться.
А архитектура!! Это просто за пределом всего! Эти люди не знали никакой традиции. Никакой культуры. Хоть у всех у них, якобы, высшее образование.
Но и такой архитектуры на всех не хватает. Две трети поселка не застроены вовсе или недостроены. Хотя большинство участков обрабатывается.
Поэтому повсюду саморазмножающиеся помойки.
По радио дебильная русская эстрада, магнитофон не работает, ни ящика, ни людей, ни газет. Только Кот и книги, на которые вечером уже нет сил. И почему-то все время болит живот.
Кот бьет посуду, прыгает со спины, швыряет в голову разные предметы, бьет головой в лицо, извиняется и начинает снова. К ночи я просто труп.
Из последних сил уложил Кота, заварил чай и позорно вырубился на диване при зажженном свете. В четыре проснулся, помыл посуду, пописал товарища, сварил на завтра яйца, заварил гречку и попил чая. Эпопея отдыха. Или агония.

Прививка хиппизма – смирением. Теперь уже никогда не захочется дорогих машин, курортов и вообще любых вещей, покупаемых за деньги, в которых нет духа, а есть тупая физика, технология, престиж.
Кстати о хиппи: сегодня с Котом были в Симеизе и на 60-метровой скале Дива увидели начертанный на лестнице пацифик. До Симеиза от нас всего 45 минут. Пожалуй, это было самое удачное путешествие. Довольно пустой пляж, очень тихое и теплое море, красивая скала, дополнительно защищающая от ветра. Мы забрались на самый верх, Кот шел неожиданно бодро. Отсюда хорошо видна Ай-Петри, самая красивая гора на Южном берегу. Море ужасно синее, сверху зеленое, прозрачное. На пляже свобода: гологрудые девушки, словно в Европе. Мелкая галька, отличный пляж. Но все руинировано и заброшено. С другой стороны, куча новых маленьких магазинов. И очень мало людей. Преимущества и недостатки. Но по мне – лучше, чем раньше. Раньше нас сюда просто не пустили бы. Или увезли с милицией.

Фиолент – удивительно место. Здесь можно наблюдать, как солнце восходит и садится в море, ибо море здесь на 1800, что не сразу заметишь по карте. Если стоять у качелей, что на полпути к Георгиевскому монастырю, то можно увидеть, как солнце встает рядом с мысом Айя, а садится левее мыса Херсонес, что я неоднократно наблюдал с крыши. (Тут я немного нагнал: ни разу не видел, как оно восходит из моря, – комментарий из будущего.)
Сегодня у меня много больше сил – после трехступенчатого сна: до 4 часов утра, после 7 и после 9, когда Кот пришел ко мне в постель. Даже открыл вино. Ночью прохладно, +18, но все равно больше, чем в Москве.

Читая Кавабату. Нация, привыкшая так скрывать свои чувства, перепаханная средневековым самурайством, не может создать великую литературу, где всё – чувства, эмоции, страсти. Где у японца страсти – это уже патология. Это значит, кто-то кого-то убивает.
Тем не менее, Япония создала большую литературу, что удивительно. Акутагава, Море Огай, Кавабата, Кобо Абе, Мисима, Кендзабуро Ое. Это первый класс. В них есть экзистенция, нет европейской пошлости, игры и пустомыслия. Япония слишком много пережила, чтобы позволить себе такое. Впрочем, теперь, может быть, все изменилось (Мураками).
У нас было целое увлечение японской литературой, что спародировал Саша Соколов в "Между собакой и волком", когда рядом с московской сторожкой снег выпал на целое сяку.
Скорбь и надрывное ощущение природы. Лишь здесь японец сентиментален. Японец может быть вполне и даже очень сентиментален, что лишь подчеркивает его внутреннюю жесткость, почти жестокость. Суровость и безразличие к жизни. Жертвенность его натуры сделала его жестоким и сентиментальным. Он ценит всякое малое добро, которого так мало в жестоком мире, и готов умереть за всякие идеалы или принципы, и за них же убивать. Мир японца ужасен и коварен, поэтому он всегда готов к бою и смерти и всегда любит любое послабление и отклонение от царящего зла.
Прочитав несколько страниц "Старой столицы", я вспомнил некоего Назарова, рано умершего парня, чья мама вручила мне его творения в 91-ом году в Литинституте – для "Клюквы" (нашего альманаха), отчаявшись пристроить их в другом месте. Там был лишь один неплохой катрен, что-то вроде: "Нежный ландыш лепестки роняет. Лепестки не возвращаются назад". Оказывается, это буквальный образ из традиционной японской культуры: "Опавший цветок не вернется на ветку" – символ невозвратности любви. Это даже не в основном тексте, а в комментариях, но наши авторы и комментарии читают.

Гуляя с Котом "у качелей", попытался подтянуться на турнике. С трудом подтянулся четыре раза. А я-то думал, что с годами становлюсь крепче: строю дом, рублю дрова, таскаю Кота… До 30 с чем-то лет каждое утро как молитву делал зарядку. Я всегда стремился выжать максимум из своей хилой природы. Еще четыре года назад в зимней одежде я мог подтянуться на улице 6 раз. И вот какой афронт! Деградация уже началась?

– Детишки! Ну, придите ко мне! – кричит бедный Кот. Он ходит к ним сам, но теперь почему-то ждет их у себя, а они не приходят. Этот крик мне многое напоминает.
Кот выдумал какой-то пляж "Дружок", на который он хочет попасть. Что бы это могло быть – фиг поймешь. Говорю – это, отвечает "да". А, может, это – тоже "да".
Поэтому купались на своем, правда подъехав к нему по-жлобски на машине, чтобы Кот не грезил так о "Дружке". А я до часу стирал белье и тоже хотел поблажек.
Вода неожиданно холодная, ветер, но, в общем, жарко. Кот липнет ко всем детям на пляже и даже взрослым, кто проявляет к нему хоть какой-нибудь интерес.
Поэтому Катя и Богдан, брат с сестрой с нашей улицы, лет семи-восьми, воспринимаются им с благоговейным восторгом. Катя и ее подружка даже ждут, когда он пообедает, стимулируя угрозой уйти. И лишь он кончает – немедленно убегают. А он бежит за ними, чтобы угостить их сушками.
Кота жалко. Он так старается угодить этим детям, а они пренебрегают им совершенно, используя разве как шута или пугало. Бежит домой за книжкой "Математика", заинтересовавшей Катю, а она уезжает от него на велосипеде. Он бежит следом: "Катя, вот "Математика"!"
Вечером зашли Оля с Филом и Петей. Я как раз пил вино. Они совсем белые, словно это они приехали из Москвы, а не я. Хорошо поговорили, хотя Кот и давал жару, совсем сойдя с ума при виде "малыша", которого можно дрючить. И тут же, извиняясь за обиды, – целует в плечико. И обижает опять. Фил был за маму: писал и какал Петю, бегал на его вопли. С ним говорили о музыке, кино и Западе. Он мечтает уехать на Запад, так надоела нищета и невозможность реализоваться. Я отговариваю. Все интересное теперь – у нас. У них – только удобно.
Полдвенадцатого после водки, вина и пива отвез их домой. Кот заснул на заднем сидении.

Женщина в машине рядом с водителем с выражением познанной истины на лице. У многих женщин есть это выражение, редко встречающееся у мужчин, склонных к сомнению и подвижности мысли. Женщина же "все знает".
Белый купальник на загорелом теле красотки, бредущей с "голого пляжа". Блондинка, за тридцать, но выглядит хорошо. За спиной маленький рюкзачок. В таком виде и попилила наверх, лишь кроссовки надела.
Другая, тоже очень красивая, шла в длинном простом платье, далеко откидывая руку, переливаясь и играя в каждом движении ноги и талии. Завязанные в хвост волосы лучились на солнце. Со своим спутником тоже пошла на "голый пляж".
Мне тут, как и Коту, не хватает общения. Поэтому так и обрадовался вчера Оле с Филом.

Хорошо смотреть отсюда из окна. Видно только небо и самый краешек соседних деревьев. На Воре бы я видел всю перспективу, и она давила бы на меня: дома и лес. Здесь, как на вершине горы, ничто не заслоняет от тебя небо. Не видно вечной ограды земли, и кажешься себе свободнее.

В первые дни было ужасно тяжело, но теперь я начал привыкать. По вечерам пью вино, сегодня даже выкупался ночью в бассейне. Впрочем, ночь очень теплая и безветренная. Кот тоже чему-то учится. Меньше говорит глупостей и делает пакостей. Сегодня вечером заказал макароны и все их смел, словно взрослый. А потом пару йогуртов, бутерброд с маслом – и ушел спать. Еще немного, и сделал бы из него человека. Но завтра приезжает мама – и все, конечно, пойдет насмарку.
Чудесно погуляли по "Каравелле" и даже нашли детскую площадку. Тут теперь новый арендатор, все подновлено, на вахте грубая охрана: как мы, мол, сюда попали?
В ларьке увидел Жанну и поболтал с ней. Она патриот своего городка из четырех домов напротив "Каравеллы" и хочет, чтобы ее ларек стал местным культурным центром. У нее дочь 22 лет, и при дневном свете видно, что она не молода, но полна энергии и неплохо выглядит. В общем, понравилась мне. Не может забыть, как я подвозил ее зимой бесплатно.

Соседка по улице лет двадцати с младшей сестрой. Я встречал ее и в прошлом и в позапрошлом году. Здороваемся как знакомые. Этим летом дважды видел ее на пляже. У нее изящный коричневый купальник на одной бретельке, что-то вроде античного пеплума. Она всегда с сестрой, без обязательного для этих мест молодого человека. Не красавица, но в ней уйма женского. Заколка в волосах, прическа, поза, когда сегодня она сидела рядом с нами на камне. Этот изгиб опорной руки – лишь женщины могут выгибать локоть в обратную сторону. В ней есть что-то от Иры: в манере держаться, в улыбке, снисходительной и высокомерной, в смехе, когда обнажаются все зубы, большие и ровные, в привычке смотреть на мир сквозь темные очки. Даже в фразах: "Стоило тебя воспитывать столько лет!.." – в адрес сестры. Абсолютно Ирина фраза, хотя и с местным акцентом. Накинула на плечи дешевый голубой халат и стала еще изящнее. Так и пошла в нем наверх. Женщина – красивое создание.
Днем приехала мама, здорово нагретая на такси. С подарками и фруктами из Симферополя. Выпили французского бренди и пошли на пляж.

 Чтобы развлечь маму, повез ее в Симеиз. Кот бесится на заднем сидении, празднуя окончание моего царствования.
Народу на пляже больше, чем неделю назад, открылось два кафе, прямо на берегу. Поэтому пить холодное пиво можно не отходя от кассы. Зато орет запредельно дебильная музыка, заглушая шум моря. На море легкие волны, не помешавшие мне оплыть Диву. В этот момент показалось, что очутился в открытом море, которое может утащить меня от берега. Наверное, во мне все еще живет страх утопающего.
 К кафе подваливают четверо в плавках, мясистых и стриженных, с короткими шеями. У троих золотые цепи с палец толщиной. У одного спина – целая картина, с ликом Спасителя по середине, а на груди – гирлянда из роз. У остальных изображения поскромнее. Бармен очень уважительным полушепотом стал предлагать им напитки. Они взяли дорогой портвейн и сели. Впрочем, один не выдержал и с криком на весь пляж с разбегу нырнул в волны. Официантка суетится вокруг них, выполняя заказы.
Мама принялась водить нас с Котом по этим заведениям, с дикой музыкой и странной публикой. В кафе, куда мы пошли как бы обедать, мне дали холодные «только что сваренные» макароны, а Коту холодную картошку. За соседним столиком матерился и приставал со знакомством в дупель пьяный киевский пилот. Объевшихся пирогов и чипсов на берегу, у нас с Котом нет аппетита. Потом опять купались среди медуз и детей.
На обратном пути недалеко от поворота на Терновку у машины отвалился карданный вал. Он въехал в асфальт как оглобля, едва не поставив ее на дыбы. Не поставил только потому, что последние километры я ехал тихо, чувствуя неладное. После долгих попыток я застопил водителя "москвича", который не только довез маму с Котом до "Пятого", но и вернулся, чтобы взять меня на буксир. Я за это время открутил этот чертов карданный вал и бросил в багажник.
Он довез меня до Камышовой, до дома Тамары и Гены. Замечательно, что наш спаситель просил только на бензин. Но мама в благодарность дала сто гривен. Я бросил проштрафившегося мастодонта во дворе и взял мотор до Фиолента. Потом на этом же моторе поехал на запланированную встречу с Тамарой и Геной на полпути к "Пятому".

Утром на такси доехали до "Пятого", пересели на автобус и поехали в Балаклаву. Теперь уже на катере поплыли на пляж "Инжир". Он совершенно пуст, и жаль, что нельзя лежать здесь голым и обо всем забыть.
Поели в кафе на "Пятом". Мама настаивает на таком облегченном стиле жизни, с расточительством и мелкими удовольствиями. А дома нас уже ждали Оля с Петей. Я оставил их беседовать, а сам ушел на пляж. Вода удивительно тихая, плотная, хоть и холоднее, чем на Инжире, зато чище и тише. Разгребаешь ее как взвесь. Даже в девятом часу очень тепло и тихо. Но надо идти к Оле.
Проводил их с Петей до шоссе, где они взяли мотор. Мама недовольна: Оля сразу села на шею: они и здесь на Фиоленте хотят остаться, и в Москву все втроем поехать. Причем мама готова оплатить операцию на глаза Оле и на это время поселить ее у себя. У них нет денег ни на билеты, ни на проживание. А у Оли еще планы остаться в Москве на стажировку. Мама устала быть донором. А Оля жалуется: у них и холодильник не работает, и еды нету. Зато работает телефон, купленный на деньги мамы.

На следующий день пришел один Гена. Он пристроил машину и получил от мамы 200 американских у.е. На другой вечер он пришел снова, отчитался, что купил, и что завтра утром можно будет получить машину. Ушел поздно ночью, уж не знаю, на чем добирался.
Я здесь уже почти месяц. Начинаю тосковать. Здесь слишком спокойно. Почти ноль информации. Кругом могут быть какие угодно катаклизмы – здесь проглотят и не заметят. Полный индифферентизм. Я веду совершенно растительный образ жизни. Нет общения, мозги тупеют. Если и есть какие-то мысли, то о женщинах, как это ни пошло. Думаю о них, созерцая на улице, словно маньяк.
Сегодня испортилась погода. Но и в такую Севастополь любезен мне. Тепло, и воздух влажен и насыщен запахами. Пахнет остро, как всегда после дождя. В атмосфере покой и ленивая сонливость.

Ночью позвонил отец. Он попал в больницу с панкреатитом. Поэтому утром я отвез маму на автовокзал в Севастополь, где она взяла такси до Симферополя. Кот пережил второе расставание так же спокойно, как первое.
Сделал еду себе и Коту. Неожиданно зашли Оля с Филом, и мы пошли на море. На берегу жуткий ветер и шторм, вода грязная и холодная, не больше 170. И острое режущее солнце. Все краски неба ясны и насыщены. Кажется, что пришла осень.
После пива и виски было в самый раз искупаться. Моего рвения не разделил никто, даже Кот.
Весь вечер спускал бассейн, поливая сад и заодно собирая черешню. Это мука – за два часа, привлекши гостей, собрал едва ли сотую часть. Даже Кот собирал в сковородку. Напилил дров – и пошел дождь. До трех ночи сидели у камина, пили вино и виски. Они мне помогают: отвлекают Кота на себя. Оля кормит его, потом моет ему попу.

В 6 утра разразился жуткий дождь, если не град. После завтрака мы с Котом поехали в военный городок у "Каравеллы" за стиральным порошком. При выходе из магазина Кот спросил: "Папа, ты купил себе вино?" – чем очень развеселил продавщиц.
Несколько часов я стирал, мыл и чистил дом, готовил еду, собирал вещи. Мы, наконец, уезжаем. Погода хреновая, +170. Ветер, дождь висит в воздухе. Действительно, настоящая осень. Никогда не видел такого летом.
Кот ненавидит ходить в мокром. Перед отъездом сам облился – и стал требовать переодеть его. Целая истерика со слезами, криками и едва не дракой. И так всегда, когда он что-то хочет. В остальное время – веселится с младенческой или дикарской удалью.
Едва успели на поезд. И всю дорогу по Крыму непрекращающийся ливень.
Необычайное небо – там, где расступились тучи: нервное, нечеткое, с зыбкой белесостью, туманом и ватой. И угрожающим белым островом-облаком, словно надвигающимся ураганом. И вдруг в этом грустном нервном небе – радуга, как раз над Сивашем.
Черное небо, желто-рыжая полоса сухой травы и между ними полоса зеленых туй. А с другой стороны вагона пробивающееся между туч солнце. И по стеклам хлещет дождь.
В Харькове полдевятого утра дождь, как везде. Могучий циклон. Мрачное низкое небо.
Едем в купированном, как в СВ. Проводники традиционно не открывают один сортир, из-за чего я ругаюсь с ними. Демонстративно выливаю горшок на буфера. А дождь продолжается...
Кот всем в вагоне представляет меня: "Вот мой папа". Не отказывается от родства. Он говорит ужасные глупости – и лезет целоваться. Он лишь немного опкакался, а, в общем, вел себя нормально. Дождь кончился лишь под Тулой.
На платформе нас никто не встречал. Лишь с опозданием появилась Маша, усталая и задерганная. Вслед за ней – Володя и моя мама. И мы поехали домой.


***

Шестнадцатое путешествие

Ночью инкерманские горы кажутся покрытыми снегом. В окне пустого вагона – перспектива ночного порта, застывшая среди отражений береговых огней, похожих на колючие рикошеты. Ничего не сказал поэт про Севастополь, типа: «Я вернулся в мой город…» Лишь шесть броненосцев с шестью канонерками охраняют его до самого Фиолента. 
…16 сентября – и я снова еду в Крым. С Белого моря на Черное. Почти три тысячи километров. Еще одно измерение родины и лета.
Билеты вздорожали, а в ледяном вагоне не дают одеял. Тяжелая почти бессонная ночь. Но чем дальше на юг, тем теплее. Говорю с попутчиком о гибели «Курска».
В 12 ночи я был обыскан украинской транспортной милицией в штатском. Они захотели, чтобы я прошел к проводнику с вещами, но я не прошел – и спросил, почему они хамят? Свое поведение они оправдывали тем, что убили их коллегу – гранатой!
– А убийц ищете в поезде? Или в поезде и убили?
Но тогда вместе с коллегой убили бы и десяток пассажиров. Спрашиваю их об этом – они молчат.
– Я, видимо, очень похож на убийцу, приметы совпадают?
– Не нервничайте, – отвечают они мне.
– Сами не нервничайте. Вы, кажется, нервничаете больше меня.
Они и правда выглядят очень нервно, но, скорее, от моей дерзости.
– Вы находитесь в другом государстве!
– И что?
– Уважайте законы!
– Какие законы я нарушаю?
– Очень много разговариваете.
– А это запрещено?
Молчат. Полные козлы…

На улицах – сонливая тишина и предрассветный покой. Влажный, как простыни, город был насыщен непотревоженными с ночи запахами.
Утреннее такси довезло меня до дома. Темный сад встретил пахучей зеленью и розами, – как покорителя космических расстояний, отделяющих нас друг от друга. Маша Л. в полупрозрачном платке вместо юбки открыла дверь.
– Я  здесь уже три дня, – сообщила она, когда перед большим кухонным окном мы пили кофе, дополняя его местным вином. – И ждала тебя, чтобы ты точно обозначил то, что здесь можно и надо увидеть…
Прежде я плохо знал ее. Она была старой подругой моей жены, но лишь в последние месяцы, когда она стала жить по соседству, в наших отношениях появилось что-то вроде дружбы.
– Первый день я провела в Херсонесе у знакомых археологов, – бойко продолжала она. – Это первый мой выезд из Москвы за много лет! Я полна впечатлений – и хочу еще!..
Здесь в Крыму, на нейтральной территории, я по-новому разглядел ее. Высокая, ироничная, слегка мальчишеская, с независимыми мыслями и выражением лица, – она мне понравилась.
У меня есть обычай: в день приезда идти здороваться с морем, какая бы ни была погода. Маша захотела идти со мной.
В этот ранний час берег был пуст. Небольшие серо-зеленые волны шуршали галькой, привлекая лишь чаек. Несмотря на невеселый вид, море оказалось теплым. Я разделся догола и кинулся в воду. Маша, не долго думая, присоединилась ко мне в том же виде. Я понял, что эта девушка свободная, и у нас не будет проблем. Я плавал жадно и долго, как после продолжительного поста. И, как часто бывает, перекупался. На берегу было холоднее, чем в воде, и я крупно дрожал на непрерывном ветру.
– Я быстро мерзну, у меня ноль этой самой, жировой прокладки, – извинился я.
Маша обняла меня, словно мать замершего ребенка. Мы сидели вдвоем на пустом берегу, под прохладный шум гальки, прижавшиеся и накрытые одной курткой, и я рассказывал, почему когда-то выбрал это место, соблазненный легендами приплывших сюда греков.
– У меня мало времени, всего три дня – на все легенды. В Москве ждет заказчик, – объявила она, словно приговор.
И лишь чуть потеплело – по укороченной экскурсионной программе я повел ее в местный монастырь. Маша так и отправилась, в полупрозрачном платке вместо платья. На плече сумка с длинными ручками с пляжными вещами.
Сентябрь в Крыму капризен, ровное спокойствие продолжающегося лета вдруг нарушается вторжениями осени, не окончательными, как бы пробными. Солнце борется с облаками и пока еще побеждает.
Она шла легко, не замечая солнца. Я забыл, что такие женщины бывают на свете. В хорошем темпе мы вышли на край высокого голого плато. Седые травы серебристыми шеренгами маршировали под ветром, резкие библейские склоны темнели чащами падуба и можжевельника. Над всем висел сильный запах травы… Внизу, очень глубоко, колыхалось море. Огромная голубая бухта с торчащими из воды скалами была наполнена им до краев. Светлый серп пустого пляжа незаметно смыкался с длинным пепельным Айя, фланкирующим горизонт.
Маша застыла на краю обрыва под ветром и долго не говорила ни слова.
– Я думала, что большей красоты, чем я увидела вчера – нет. Я ошиблась. Тут все дико и прекрасно. Им стоило сюда приплыть…
– Кому?
Маша быстро оглянулась.
– Грекам...
Я показал ей место, откуда удобно наблюдать восход и заход солнца. Море здесь широкое, больше чем на полгоризонта, и солнцу некуда скрыться от заинтересованного взгляда…
– Оно встает около Айя и садится в море у мыса Херсонес… – очертил я пальцем примерный путь.
…Я вспомнил, как однажды осенью качался здесь с сыном на качелях, а в темном море горели огоньки парохода… Я отогнал дорогие и грустные воспоминания, ради которых так часто приходил сюда. По краю обрыва я вывел Машу к монастырю. Оборванный привратник в грязном камуфляже, проснувшийся от безделья, взглянул на нее, едва задрапированную шелковым платком, зато с покрытой головой, и пустил за ворота. А мужчину в шортах, шедшего за нами, завернул. И мужчина возмутился нелепыми порядками:
– Такою в мужской монастырь можно, коне-ечно!..
Стоя у старинной часовни с видом на залив, я произнес короткую лекцию: все, что узнал из книг, коротая длинные московские ночи. Про греков, основавших этот монастырь более тысячи лет назад, про чудеса, царей, бывавших здесь, про знаменитого поэта, искавшего тут легендарный храм, про попа Гапона, про военных, которые завладели монастырем в недавно канувшую эпоху, про королей и капусту. 
Отсюда я повел ее вниз на пляж по старинной каменной лестнице. Ступеньки бежали бессчетными вертлявыми каскадами, прячась в тени кривых, покрытых плющом деревьев, – и выскакивали на ослепительное солнце – лишь для того, чтобы показать идущим все еще далекое море и скалу с крестом. Крутая, горбатая и изношенная лестница напоминала изворотливого мустанга, желающего сбросить дерзкого седока. Цикады негромко пели, озвучивая меланхолическую скачку.
Солдат внизу, охраняющий военный ангар для пары ветхих лодок, вздумал нас затормозить – и потребовал пропуск. Это было некстати после долгого и мужественного спуска.
– Мы молодожены, приехали из Москвы специально посмотреть это место. Вы же не хотите испортить нам настроение? – вдруг заявила Маша в своей насмешливо-капризной манере и дала сметенному ее напором солдату в награду три гривны.
Мне понравилось, что я оказался хоть на один миг в фиктивном браке с этой симпатичной и остроумной девушкой.
С собой у нее был цифровой фотоаппарат с бесконечной памятью, и она щелкала им, не останавливаясь.
– Неудачное можно стереть!
Она работала с цифровыми изображениями на компьютере и смотрела на натуру вполне профессионально.
– Людей так мало, что следы птиц на пляже не исчезают за день, – сказала она вдруг. И я испугался, что не смогу держать планку на такой высоте.
Мы искупались в не очень теплой и не очень спокойной воде и улеглись на прохладную гальку под нависшим над берегом, как ятаган, солнцем, которое за прошедшие часы окончательно согрелось.
– Мне нравится, что солнечная дорожка на море, где бы ты ни был, всегда направлена словно к тебе одному, – сказала Маша, глядя в море.
Я откинулся на камни и закрыл глаза. Вот этого мне не хватало здесь столько лет! Лежать на берегу моря с приятной женщиной и говорить об этих простых, но важных вещах. Было хорошо и мучительно, ибо это не была моя женщина, я не мог обнять ее, не мог выразить, как я рад, что она рядом! И ведь это наш первый день вместе. Что же будет потом?! Я даже похолодел от ужаса под раскаленным солнцем…
Вечером она пожарила на сковородке баклажаны «по-грузински»: с чесноком, сыром и грецкими орехами. Свернула их в трубочки. Мы ели их на полу в большой комнате под красное крымское вино. Она предложила покурить травы, которую привезла с собой из Москвы. Я отказался:
– Предпочитаю вино.
– Что так?
– Трава оглупляет и веселит. И люди говорят то, чего не надо… Вино делает грустнее и глубже.
– Тебе хочется грустить? – удивилась Маша.
– Мне хочется сохранить баланс. А то тут так хорошо, что можно потерять голову.
Она согласилась, что тут легко потерять голову.
– Особенно, когда не выезжаешь отдыхать много лет, как я. И теперь все вызывает у меня восторг: воздух, природа, этот дом, сад… Плохо только, что болит спина…
Она попросила сделать ей массаж и скинула футболку, оставшись голой до пояса. Я никогда не делал массаж и учился на ходу. Потом она сделала мне. У нее оказались очень сильные руки.
– Я много лет работа археологом, – объяснила Маша. – Лопата – мой любимый инструмент.
Она была разумная, много повидавшая женщина. В этом году она совершила несколько, как она выразилась, «подвигов»: переехала в новую квартиру, сделала ремонт, устроила сына в институт и раздобыла денег на небольшое путешествие.
– Поэтому все время засыпаю, – извинилась она, слегка бравируя своим глубоко заслуженным сороковником.
Я разжег камин, перед которым мы продолжили пить вино. Маша рассказала, как на «голом пляже», куда она попала в первый же день, она произвела немалый фурор. Особенно разохотился боди-артист с альбомом своих работ – все уговаривал отдаться ему, в смысле: дать себя разрисовать.
– Потом мужчины увидели, что я собираю камни, и стали кучами приносить мне свои. Я им говорю: «Я не собираю камни в промышленных масштабах! Вы что – хотите испортить мне удовольствие?!»
– Наверное, они не знали, как выразить свой восторг.
– Может быть. Все они какие-то озабоченные, – сказала она, морща нос. – И их женщины – брр!
Как только что вернувшийся из Москвы, я не мог не заговорить о политике, новой кавказской войне… И о том, чем русский человек отличается от западного.
…Я попросил у нее сигарету и закурил.
– Государство русский человек не любит, не понимает и не доверяет ему. Ничего хорошего, как ему кажется, он от него не видел. Для западного человека закон – это полезный работающий инструмент, защищающий его частную жизнь, а для русского – репрессивная дубина, от которой надо как-нибудь увернуться.
– Так и есть, – кивнула Аня.
– Раньше я тоже думал, что государство – это монстр, пожирающий людей. Теперь я знаю, что государство – это очень хрупкое образование, защищающее человека от гибели. Это структура, может быть, главная в этом мире, противостоящая хаосу, который отовсюду окружает человека. Это одно из самого важного, что я понял за последнее время…

Утром по раз навсегда установленной программе я повел Машу на Виноградный мыс. Это был форсированный темп, но она на него согласилась. Мне хотелось показать ей, что я тут открыл, словно приобщить к новой вере.
Это была не самая простая из прогулок: сросшиеся аркой кусты позади фундамента храмика неизвестной эпохи, похотливые извивы и изломы лавы, террасы, обвалы, ямы, каменные грибы и волны рыжего и бурого цвета в окружении белых известняков, и, наконец, красная скала с дырой, нависающая над морем и венчающая мыс. Она напоминала запрокинутую голову собаки или оленя. А рядом грот, который я назвал «Вход в ад»: гигантский черный пролом, – он походил на огромное женское лоно меж двух колен, распахнутых навстречу морю. Чтобы увидеть его – надо было встать на самом краю уступа, над далекой белой пеной. Усиленное эхом, море хлопало узкими волнами, будто стреляло из пушки. Обычно экскурсантам хватало минуты для полноты ощущений.
Закончив экскурсию, я беспощадно увлек девушку на небольшой белый пляжик – по новой опасной тропинке с катящимися из под ног камнями. Ее воля была сокрушена напором впечатлений, но тут она заколебалась.
– Ты уверен?
– Конечно! Доверяй своим ногам, – стал объяснять я, когда, подойдя к особо неприятному месту, Маша отказалась идти дальше. – Ставь ноги боком, поперек спуска. Ни в коем случае не беги и не наступай на камни: они могут покатиться…
Чтобы ходить по горам, ноги должны быть зрячими. Не надо думать, куда ступает нога – она сама должна находить опору. Долго живущий в городе человек забывает все это. Мышцы ослабли, координации нет, вестибулярный аппарат атрофировался за ненадобностью, – поэтому сперва все кажется страшным…
Маша слушала – и кралась за мной вниз на корточках, даже на заднице, сколько я ни уговаривал ее, что это неверный способ.
– Я боюсь высоты, ненадежных камней и крутых тропинок! – оправдывалась она с притворной капризностью.
Потом внизу смеялась над собой:
– Хочешь убедиться, что земля поката, – сядь на собственные ягодицы и катись…
– Убедилась?
– Да!
Вообще-то я знал, что она отнюдь не трусиха. В Москве она собиралась прыгнуть с парашютом – в добавление к прочим авантюрам своей жизни…
Я разделся и пошел вдоль берега, почти по шею в воде, держа одежду в руках, как партизан. Так было проще, чем по сухому пути. Маша сделала то же самое.
Пляжик был моим любимым, малоизвестный и малопосещаемый из-за сложности спуска. Сверху он казался белым, и такая же бело-лазоревая вода была налита в крохотной бухте – среди черных ноздреватых скал и острых, как позвоночник, островов. Голые мы купались в неподвижной голубой воде, лежали рядом на белых горячих камнях, пригубливая из одной бутылки белое инкерманское вино. Совершенно одни, совершенно свободные.
Небо краснело, бронзовело и постепенно сливалось с морем. И вот на весь мир опустилась розовая голубизна. Мы шлялись по пустому поселку, и я показывал ей примечательные по разным причинам дома. В сгущающихся сумерках мы вышли на край самого большого мыса, давшего имя всему этому месту, и смотрели на ночное море. Оно напоминало ровное желе, исчерканное полосами, словно письменами. И, конечно, у этих письмен был смысл, и умеющий их читать мог бы сказать и про морскую глубину, и про ветер, и про завтрашний день. Но в самом важном мы неграмотны, самое важное абсолютно недоступно нам.
Над мысом Айя поднималась огромная полная луна. Этот мыс – очевидный дом светил. Будь я древний человек, я воздавал бы ему почести... 
На обратном пути я показал Ане полукруглое кафе над обрывом, которое держали мои знакомые. В открытое арочное окно, сквозь фигурную решетку, я увидел Юру и его жену Таню. Хозяева жестами пригласили войти.
Свет был почти потушен, играла музыка, на столе стояло домашнее вино. Кроме них здесь больше никого не было. Они явно не бедствовали: помимо разных бизнесов – летом они сдавали комнаты, превращая дом в небольшую гостиницу.
– Москвичи бронируют места за полгода! – хвасталась Таня.
Таня, уверенная и энергичная женщина, заговорила о строителях, которые ремонтировали дом, – естественно, негодных, которые все делают как-то извращенно-нелепо…
– В начале лета я наняла двух рабочих делать ремонт ванной… – И в ответ на насмешливый взгляд мужа: – Да, тех самых! Ты бы сам нашел!.. – Таня вошла в обличительный раж. Ее муж, сам строитель, просто пил водку, коньяк и улыбался.
Мне надоело, точнее, я догадался, что Маше эта тема не совсем интересна, а, может, и болезненна, и начал рассказывать легенды о месте, в котором мы все жили.
– А мы ничего об этом не знаем! – с изумлением призналась Таня.
– Большое видится издалека, – утешил я.
Выяснилось, что Маша и Юра с Таней оказались счастливыми обладателями персидских кошек. Это – большая тема. Юра сознался, что стреляет по котам, охраняя свою породистую Марфу. Я купил у них за пять гривен полуторалитровую бутыль домашнего вина. Все друг друга немного развлекли.
– Местные люди безобразно не знают своей родины, – сокрушенно сказал я по дороге домой.
– Но все равно они приятные люди. Плохо только, что Юра стреляет по котам, – ответила Маша.
И пройдя несколько метров:
– Холодно. Можно я обниму тебя?
Так мы и шли обнявшись, будто у нас и правда что-то было, как наверняка решили Юра с Таней.
Я знал, что испытывать любовь – это собирать боль, даже если сперва все складывается как нельзя лучше. При определенных условиях симпатия, соединенная с желанием, порождают фантом под именем «любовь». И сразу пространство между людьми и обстоятельствами становится сложно, огромно и конфликтно. Разумные люди несомненно предпочтут остаться друзьями. Друзья – лишены пола и, значит, желания. Лишенные желания – они утрачивают всякий страх, всякое стеснение, как в детстве, когда секс вынесен за скобки совершенно естественно и без насилия. Отсутствие границ дает удивительно легкие отношения. Так же как и отсутствие тайных мыслей – об очевидной сладости, что досталась бы без всякого усилия, будто на лужайке рая. Однако мы делали вид, что змей не соблазнял нас, и мы ничего не знали о древе, яблоках, добре и зле.
И все же легким и естественным вынесение секса за скобки казалось только снаружи. Внутри же шла борьба, так что я спрашивал себя: а нужна ли она вообще, не усложняю ли я все, не отказываюсь ли от того, от чего экспериментатор отказываться не должен?
Не так это просто: ходить вместе, интересоваться одними вещами, заботиться друг о друге, испытывать друг к другу симпатию – и не иметь права ни на один шаг. Одергивать себя и держаться в рамках дружбы…
Дома мы сели у камина с только что приобретенным вином. Маша призналась, что оставила желание соваться во всякие красивые, но опасные места.
– Давно живу, – сказала она, закуривая очередную сигарету, – так много сумела забыть. Забыла, что была архитектором, археологом, что хорошо плавала и ныряла, что не боялась высоты. Наконец, забыла, как рисовать…
– Видимо, осталось самое главное.
Она ничего не рассказывала о писателе П., своей последней любви. Зато рассказывала о многих других: художнике и фотографе Колосове, сумасшедшем человеке, снимающем камни и небо и беседующем с огнем.
– Он научил меня видеть.
…О Саше Холодильнике, брызжущем художественными идеями, и его жене Асе, талантливейшей скульпторше, лепящей себе из глины детей, которых у нее нет. Говорила и об Ире, которую Маша знает с 12-летнего возраста.
– Мы с ней, как сестры... Но даже я часто не могу ее понять.
Я не поддержал эту тему. Когда-то очень увлеченный ею, я демифилогизировал Иру настолько, что вообще лишился объекта. Она стала лишь еще одним поводом осознать, как плохо я разбирался в людях, и как много надо иметь информации, чтобы судить о них.

Утром, продолжая играть почетную роль экскурсовода, на взятой у Гены машине повез Машу в Балаклаву. На набережной мы купили сыра, вина и воды, и арендовали баркас до Инжира.
Внутри бухты, среди скопившегося прогулочного флота, море было прозрачным и тихим. Но стоило выйти из уютной горловины в открытое море – и нас закачало, как плот «Медузы» в миниатюре. Зато мы увидели уступчатый, полосатый, уходящий в голубую даль могучий Айя с курящимися на вершине облаками и желто-пепельную Генуэзскую крепость на обрыве горы, к которой, экономя время и силы, мы так и не поднялись. Сквозь брызги, проваливаясь в волны, мы плыли на далекие, малодоступные пляжи. Маша смеялась на носу лодки, все лицо мокрое. На ней была короткая формальная юбочка и футболка. Наш сидящий на корме гондольер, в белой майке и шортах, напоминающий куприновского грека, загорелый и гордый, завистливо косился на нее, словно на лакомое блюдо.
Полосатые горы поворачивались, силуэты становились выше, демонстрируя свою фортификационную мощь, и вот над морем повис профиль огромного пьющего воду носорога, спокойного, полного уверенности в своей грубой красоте. Недалеко от него, под обрывающимся в море плато, был нужный нам пляж.
Мы швартовались прямо к берегу, среди прибоя. Лодку отбрасывало в море и снова кидало вперед. Из нее оба выбрались мокрые и детски-веселые.
Закончив эвакуацию, я отпустил лодку и попросил не возвращаться, словно отрезал все концы.
На берегу никого не было, кроме пары голых художников, которые, верно, и жили тут, рядом со своими этюдниками, стоящими на скале. Им не было никакого дела до новой компании, как и компании до них.
Нагие и свободные, словно первые люди, мы лежали на камнях, купались, ныряли, грызли сыр и запивали его вином. Теперь было холодно ей – и я обнял ее. Маша читала вслух Бродского. А потом мы спорили о поэзии. Я давно не писал стихов, зато много писал о них.
Вдруг из-за скалы появилась лодка, и из нее выгрузилось семейство с детьми: некрасивые толстые дядьки, еще более некрасивые и толстые тетки. За людьми появились огромные сумки с пляжными вещами и снедью, словно они приехали на месяц, а не на пару часов.
– Тут нудисты, – вскричала толстая десятилетняя девочка, увидев меня и Машу.
И семейство пугливо скрылось за камень.
Нудизм не звучал для меня оскорблением. Голый пляж – хорошая терапия, которая помогает человеку вылечиться от комплексов, вызванных вечной одетостью и взаимной недоступностью. Тут все доступно, и женщина кажется понятнее и реальнее – и потому не так желанна. Более того, в натуральном виде она редко бывает идеально красива: видны все телесные изъяны, которые исправляются одеждой и разнообразными ухищрениями…
В отличие от семейства, мы ничем не связаны: лодка за нами не приедет, и мы можем оставаться здесь, сколько хотим. Главное – уйти отсюда до темноты…
Солнце катилось вниз, к морю, и начинало краснеть, как человек, над которым слишком вольно подшутили. Соседи благополучно уплыли. Мы, наконец, оделись, словно влезли в привычные доспехи и танки.
На тропинке, по которой мы шли назад, почти не бывает людей, а те, что попадаются – здороваются, словно со знакомыми. Вплотную к морю подходят горы, заросшие низкой кривой сосной с длинной хвоей. Два высоких утеса, как два ризалита, открыли опустевший двор очередного пляжа. Дорога петляла между заливами и заливчиками, через заросшие сосной и можжевельником лощины, круто взбиралась в почти голую гору и текла тоненькой струйкой над обрывами, среди коршунов и неба. Она стоила путешествия по морю.
Маша оказалась хорошим ходоком. За более чем два часа обратного пути лишь попросила пару раз остановиться передохнуть перед подъемом. А курила как паровоз. Переплетенная ремешками своих сумочек и фотоаппарата, она напоминала комиссара в своих портупеях.
Уже в Балаклаве, куда мы пришли в темноте, она засмеялась:
– Я так и иду у тебя за спиной, как на горной тропинке!..
Ночью у камина она рассказала о своих поездках, работе, Туркестане, Грузии, горе Митридат в Керчи, которую капала много лет. О свих мужьях, пьянстве, которым заразилась в поездках, и от которого ее спасло рождение сына. Восемь лет она не могла смотреть на жест руки, поднимающий стакан ко рту.
– Я отказывалась кормить сына, чтобы выпить… – призналась она сокрушенно.
Маша причисляла себя к разряду «плохих матерей», хотя при своем сибаритстве и желании жить дома лишь лежа, сама зарабатывала деньги и одна воспитывала ребенка. Люди постоянно обманывали ее, может быть, потому, что она очень щедра и слишком хорошо относится к этим негодяям…

В день ее отъезда мы не придумали ничего экстраординарного и просто пошли на ближайший пляж. На всем пляже мы были одни, голые, последний раз вдвоем. Мне было холодно, лихорадило.
– Я обниму тебя?
– Обними, но только ничего больше, – насторожено предупредила Маша.
Великий утешитель и лекарь, она сделала мне массаж и накрыла майкой. Однако я никак не мог успокоиться. Холод был, конечно, ни при чем. Я сходил с ума, едва не грыз камни на пляже, чтобы не проговорить того, чего мне хотелось. Мысли скакали в разные стороны.
Жутко слабо устроен человек… И я был так беззащитен здесь! Тем более с интересной незамужней женщиной, стосковавшейся по ласке. Тут все было против меня: свобода, ее открытость и отсутствие стыда.
Все же должны быть места, где человек лечится – от тяжести одежды, культуры, долга, страхов, навязчивого самоконтроля, стискивающего жизнь, как смирительная рубашка. Где можно раздеться, забыть, что ты чей-то муж, отец, гражданин, и поэтому обняться и обменяться телами, ни о чем не думая, наслаждаясь наивным существованием, у которого нет прошлого и будущего…
И, однако, я знал, как буду жалеть, и это мне помогло. Раньше у меня было много принципов, теперь осталось мало, – тем они были ценнее. Реализованное желание назвало бы это «просто приключением». Только ничего не бывает «просто».
Маша располагала к себе. Она добра, у нее интересные мысли. И она могла быть настоящим другом. Без всякой любви. А в женщине это крайне ценно. Мы приблизились друг к другу до крайности – и… слава Богу, что до поезда осталось мало времени.

На платформе Маша спросила: не хочу ли я что-нибудь передать (моей) Маше?
– Это идея…
Я купил в ларьке открытку с видом Херсонеса и написал на ней: «We’ve been together, I have forgotten the rest. Скоро буду».
На прощание она жарко поцеловала меня.
– Ты мне доставил огромное удовольствие!
– Такой малой ценой!

…Мне было с ней хорошо. Не то чтобы ее тип красоты был близок мне. К тому же мы часто с ней спорили, очень по-разному глядя на мир. Но ее характер мне нравился. Теперь будет проще и скучнее. Я не воспользовался советом Чехова – изменить жене, чтобы стать хорошим писателем. Нет-нет: не просто так, а ради нового опыта (и новой вины), конечно! О чем же я могу писать, чему учить? Воздержанию? О да!
Вдвоем голые мы лежали и ходили по укромным пляжам, где над нами не было ни одного судьи. Если бы я был свободен… Используя образ некоего Юрия Колкера: мое ответное чувство искривил долг – и оно стало как что-то совершенно обычное, как все и ничего.
Может быть, я хотел сломать стереотип, что мужчина и женщина в подобных обстоятельствах обязательно становятся любовниками?..
И я понял одну вещь: всякое уединение с женщиной – опасно. Людей швыряет друг к другу с первобытной силой. Быть голым на людях – в этом есть свой кайф. Но быть голым наедине с женщиной, это уже не кайф, а крепкое вино, которое ударяет в голову. Тут за три дня сблизишься так, как в Москве за три года не сможешь. И многое поймешь – насколько в этой ситуации друг другу можно доверять. Потому что одно слово – и событие уже не прогнозируемо: ты просто не сможешь сопротивляться. Эта сверхбеспомощность, покорность року и капризу – интересное состояние. Редкое. Во всяком случае, у такого рассудочного человека, как я.
Понял я и другую вещь: что при такой свободе любое внимание к женщине, любая любезность и даже просто хорошее поведение – превращается в «любовь». Женщина доверчиво бросается тебе навстречу, а ты из благодарности и легкомыслия тоже. И так безо всякой любви может возникнуть та пошлая отпускная причуда, называемая «курортный роман».
Поэтому я и не хотел возить женщин в Крым. Я знал, что околдую их, может быть, не я сам, а эти пейзажи и море. У меня слишком сильное оружие. Но этим я стану уязвим сам, создам себе кучу переживаний. Я придумал это место не для того, чтобы соблазнять женщин. «Сталкер не должен входить в зону с корыстной целью». Мне не нужны эти победы.
Но одинокими вечерами я мечтал о них. Маша (жена) сказала бы, что я очень нестоек, и была бы права. Мы все время с ней в борьбе – это отнимает много сил. И вот я бегу сюда – а здесь другое: с плохими людьми – плохо, с хорошими – едва ли не хуже. Без людей – плохо тоже. Я все время в полном вооружении. Это утомляет.
Маша никогда мне не звонит. Это же так дорого! И вообще, зачем я уезжаю? Лишь для себя! Вот и она будет жить для себя. А еще работа, ребенок. Много проблем, какая уж тут любовь!..
Я убегаю не за любовью, но за ее заменой, рисунком трепещущих теней на стене под красным яростным солнцем. Когда кровь стучит в венах, глаза зорко высматривают непрочные камни, а ноги несут тебя, словно во сне, вниз – к вечно недоступному, как мираж, морю.
Трудно быть одному там, где все располагает к наслаждению, под острой радиацией небес, с полуобнаженными наядами, плавно скользящими вдоль линии прибоя. Хорошо, когда есть эрзац жены, человек, которому ты позволил, пусть на недолгое время, владеть тобой. Новые жены всегда самые лучшие, в том числе и эрзац. И так ли с Машей всегда хорошо, как было в этот раз?
А, в общем, она была просто уставшей женщиной, которая смогла в этом году многое сделать и поэтому все время засыпала. Сороковник – это не шутка.

***

Много пишу, а зачем я сюда приехал – все это никак. Я ни разу даже толком не согрелся: постоянный ветер и какая-то хмурь в небе. Но море теплое. Местные говорят, что лето неудачное. Пожалуй, это самый неудачный сентябрь из всех, что я здесь провел. А я-то собирался здесь греться на целый год!
С другой стороны в Москве ночью вообще заморозки! – сказала мама по телефону.
Пока поют цикады – как-то спокойно, хоть за окном буря или дождь. Это значит, что лето еще не кончилось. Единственный относительно спокойный день завершился ночной бурей. Но одна цикада все еще поет, с перерывами, словно набираясь сил.
Я один, я придумал для себя это место – я, ненавидящий все искусственное и чрезмерное. Я хотел обрести здесь покой, здоровье и романтику. Последней – через край, это верно.

Уходя сегодня с пляжа, где я провел больше шести часов, увидел трахающуюся пару, совершенно в открытую, чуть ли не нарочито. Женщина даже взвизгивала.
А я сижу на кухне, читаю, слушаю музыку, пью вино. Я с зимы полюбил это место, со всех своих зим здесь: рядом с печью, в моем привычном углу, на моем привычном стуле. Все как всегда. Ничего не меняется. В этом есть несомненная прелесть. Ибо мир столь зыбок. Но не я его разрушу.
Слушаю музыку, словно в стотысячной тщетной надежде познать истину. Но настроение она поднимает. И это удивительно.
Цикада уже не поет, а попискивает, делая долгие перерывы. Скоро ей уже пора стучаться к муравью. А мне возвращаться.

Мои представления о ценностях очень архаичны. Они никак не укладываются в проспект современной литературы.
Кредо современных писателей: трахай все, что плохо лежит, и будешь душевно здоров! И ищи настоящей любви. Потому что только ты, черненький, имеешь шанс ее найти. Последний пример – некий Вадим Печерский из эмигрантского журнала «Крещатик». Сделали уехавшие евреи с кучкой неуехавших русских.
Он рассказывает о своей эмигрантской жизни в Германии и беспрерывно ноет: не так встретили, не так полюбили!..
Из всего Чехова он нашел интересными для себя лишь страницы писем, где классик делится впечатлениями об общении с китайскими шлюхами и матерится. Но Чехов это никогда не публиковал, тем более под видом рассказов. А эти и пишут, как живут. И при этом они уверены в превосходстве над другими, еще большими свиньями, чем они сами. У них есть интересные образы, иногда они роняют слезы, иногда их маргинальное положение пробивает их на чувства. Но не часто. Они переживают лишь о себе. Они сентиментальны и жестоки. И абсолютно безнравственны. Принципиально. Это устаревшее слово. И мир для них такой гнусный, как их душа в зеркале. Их жалко, как бы они сами не ходили героями. Они ужасно слабы и распущены – и ненавидят все, что может их ограничить. Они сильны лишь своей беспринципностью. Лишь она помогает им выкручиваться. А еще природное обаяние. Мерзавец должен быть обаятелен – это его защитный рефлекс.

Прохладный день, 170. Сегодня цикада, наверное, совсем не будет петь. Прошли три грозы, но ни одна не задела серьезно. Я как раз выстирал белье – обычная примета и железно работающая магия. Да, три грозы, дождей же и вовсе без счета. После них и здесь тоже наступит осень.
По не очень четкому морю ползут букашки рыболовных кораблей. В подзорную трубу с балкона видны сети и чайки над ними. Сотни, точно мухи! Сейнеры идут один за другим, – наверное, хороший улов.
Небо все чернее, море под ним становится в тон облакам и даже еще более черным. Ветра почти нет, но температура все время падает.
Прошла четвертая или пятая гроза. Молния как снаряд разорвалась прямо у дома.
Первый раз жгу камин лишь для самого себя. Пью вино, читаю, слушаю музыку. Музыка та же, что слушал у себя в комнате в Москве в 18 лет. Теперь слушаю в своем доме. Мои вкусы не изменились, несмотря на все мое бытие… Без дома я мог бы прожить, без нее, без всего того, что я напридумывал себе двадцать лет назад – нет.
Вот к чему нас привела жизнь. А языки пламени ползут из горящего полена, как сорная трава из земли.
...В этом есть своя правда, что ни один приезд не будет как прежний, ни один год не будет как прежний. Прошлый год был очень хороший, этот – совсем другой и странный по-своему. Жизнь все еще разнообразна.
Я так приучил себя не жить в мучительном и дисгармоничном сейчас, что даже когда оно не мучительно и не дисгармонично – ничего не получается. Я все равно словно гляжу со стороны. Я все равно не наслаждаюсь. Жду подвоха. Или мечтаю еще о чем-нибудь. Например, об интересной женщине, с которой я бы мог сейчас беседовать. Просто беседовать, испытывая самые лучшие и самые невинные наслаждения. Для кого-то – почти безвкусные. О чем беседовать с женщиной, когда можно с ней переспать?
А цикада все-таки поет.

Маша все же позвонила – после моего звонка и после открытки, которую я передал с другой Машей. «Я была очень тронута».
…Кстати, в открытке я использовал искаженную цитату из Уолта Уитмена, как она застряла в памяти. У Уитмена так: «We were together. I forgot the rest». А совсем точно так: «Day by day and night by night we were together, all else had long been forgotten by me». Смысл, который я вкладывал в эту фразу, несколько иной, чем, кажется, у Уитмена: мы были вместе – и это самое главное. Все остальное, что между нами было, даже ужасное – я забыл... Эта мысль помогала мне все последние годы. Поняла ли она смысл, который я вложил в эту фразу? Не знаю…
Сегодня утром дождь. Ночью тоже дождь. Но не холодно. Пахнет морем (наконец-то). Впрочем, очень слабо.
Я вылез на крышу: дым из трубы шел параллельно земле и нырял вниз. Надо мной пролетела стая птиц. Труба сверкала одной гранью в свете фонаря в черном небе и была очень выразительна. Дрова еле горят, тяги никакой.
Я выключил свет, выключил музыку. Я хочу сосредоточить все мысли в себе. Пью сухое инкерманское вино.
Это состояние, когда твоя мысль может дать больше, чем любая книга. Подразумевается, что авторитет книги очень высок, а чтение – самое высокое состояние, доступное человеку.

Кстати, у нас первый раз созрел виноград. Видимо, опрыскивание в конце мая дало результат…
От майки, провисевшей на дожде, идет пар. А остальное белье, несмотря на все дожди, практически высохло.
Повесил два фонаря на улице и пошел рисовать грот Дианы. Настолько был уверен, что море меня не заинтересует, что не взял полотенца. Море и вправду было почти черного цвета, но довольно тихое. Пасмурно, и не очень сильный ветер. Отлично порисовал, поняв, что мыс – это упавшая в море огромная птица или даже птенец легендарной Рух – который решил попить воды, как носорог на мысе Айя. Он не окаменел, он просто еще не напился.
От «Каравеллы» спустился по железной лестнице на пляж. Последний раз я это делал три года назад. Пляж завален мусором, но приятен. Пара молодых людей: видно, что недавно купались. Бомжеобразная женщина сидит на камне и смотрит на волны. Больше никого нет. Я попробовал воду. Странно, она была такая же теплая, как и прежде, несмотря на все грозы, дожди и ветер. Пожалел, что не взял полотенца, но все же с забытым удовольствием искупался. Дождался, пока высохну естественным образом и пошел к знакомым, что живут в поселке.
По дороге ко мне прицепился щенок, который дошел со мной до моего дома. Накормил, но на участок не пустил. Он обошел, где-то пролез – и пришел сам. Он демонстрировал, что хочет быть чьим-нибудь. Так и человек хочет. Плохо ему одному.

Придумал себе ежевечерний ритуал: пью вино перед камином. Играет Keith Jarrett. Жизнь какая-то странная. В этот момент я все же «кончаю страдать». Хоть и один, и поэтому все же грустно.
Читаю Даниила Андреева, приобретенного на дешевом развале. Это странный феномен: высокообразованный философ с современной системой мышления, написавший роман о жизни потусторонних сил! Он пошел по стопам Оригена, но сделал это более радикально и свободно. И он по-своему разрешил главный онтологический вопрос, которым нас мучили в институтах: да, бытие определяет сознание, но это бытие Бога.
Он настоящий психоделический путешественник без LSD. За многие вещи, которые он описывает, я могу ручаться…
Первую ночь не поет цикада. Хоть все те же +13. То есть, где-то они поют (пищат), но моя – замолчала. Зато под дверью поселился щенок. Обед и ужин он уже получил. Я его приручил себе на голову. Теперь он мой до конца месяца.

Я как раз кончал чинить ворота, когда пришли мои севастопольские родственники, с внучкой Ксюшей – и бутылкой черносмородиновой. Тамара занялась едой, мы с Геной пилили доски, потом до часу ночи жгли камин, ели и пили водку.
Гена дал мне брошюру некоего Черкашина, создавшего фонд своего имени – для объединения всех славян вокруг Севастополя. Человек мыслит благородно, но мифами. Людям такие вещи нравятся. Мифы хороши в искусстве, например, волошинский, но не в политике. При всей моей любви к Севастополю – я не могу эти вещи признать, ибо, окажись, что Андрей Первозванный не был на Фиоленте, а потом в Киеве и т.д., а Климент Римский не был в Херсонесе и, следовательно, не был здесь казнен, и не его мощи обрел Константин-Кирилл – и вся его концепция и гимн летят в черту...
Ночью болела голова и утром ничего не мог есть. Во как посидели! Если не иметь с родственниками конкретных дел – с ними вполне можно общаться…

Третий день живу в доме при температуре практически такой же, как на улице. Главное, ничего нельзя сделать. Топить печь – глупо, камин комнат не прогревает. Накрываюсь тремя одеялами, и все равно холодно. Инкерманский камень отлично защищает от жары, а моя дорогущая отопительная система при местном напряжении ничего не стоит.
А что творилось вчера! По небу ходили мрачные тучи, температура упала, осень в самом разгаре. Я поехал на вокзал и, стоя в очереди за билетами, решал: не уехать ли мне завтра? Но не дал проявить себе слабость и купил на 28, как и планировал. И был вознагражден отличным солнечным днем.
По пути в Балаклаву подвез до Пятого полупьяную женщину с незакрывающимся ртом. Она нагрузила, что в нашем районе на дачах убили шесть человек: врываются, берут добро, а хозяев убивают. «Зачем убивать-то. Не ты давал жизнь, не можешь и брать! Я так считаю. А?» Я кивнул, хотя рассказу не поверил. А она уже стала выяснять, где купить котенка – ловить мышей. А то много их развелось у нее в доме…
Сделал два рисунка и решил спуститься на маленький пляж под крепостью, замеченный мной, когда я катался с Машей к Инжиру. Сыпучая каменистая тропка рванула вниз по крутому склону – в заросшую расщелину с руслом сухого ручья. По расщелине я пришел к отвесному обрыву. Внизу был манящий и пустой пляжик, укрытый со всех сторон и будто специально засыпанный мелкой галькой. На него удалось спуститься по железной приставной лестнице, кое-как приделанной к скале. Штиль, вода теплая, притом, что утро было по-осеннему холодным. Но здесь на пляже солнечно и почти безветренно. Только водить сюда я смогу самых смелых…

Позвонила Маша (не жена). Она выполнила то, что хотела: прыгнула с парашютом.
– Это не так страшно, как ходит с тобой по горам…

День отъезда – естественно, прекрасная погода. Я закончил все дела и пошел на море. Меня встретил абсолютно пустой пляж, словно в первый день. И как в первый день, я долго купался, на этот раз прощаясь с тем, что не может надолго быть моим.
В этом сентябре я ничего не видел, почти никуда не ездил. Зато я первый раз рисовал. И сэкономил кучу денег. Сорвал в Москву несколько кистей нашего винограда.
Я люблю этот путь, от Инкермана до Симферополя: валы зеленых гор с белой пеной обрывов рвутся в сторону южного берега. Между ними зияют ущелья Качи-Кальона, Салгира, Бельбека и Альмы. Их белые стены горят в вечернем солнце над зелеными холмами. Такая же картина открывается с вершин пещерных городов, куда я лазил теплой крымской зимой.
Я уже полтора года живу без заграничного паспорта, словно остального мира снова нет. Моя заграница – здесь, откуда так хорошо слышны «голоса полосатого моря». И еще слышны далекие тихие звуки того, что однажды пронесется как ураган и разметает мою жизнь на части.
Но мы не умеем читать эти знаки. В самом важном – мы неграмотны.