Фиолент 3

3. Пароль
(Фиолент 99, январь, март, июнь, сентябрь)

Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтоб бухты мои охраняли
До самого Фиолента.
                А. Ахматова



Десятое путешествие

Снега в полях немного, едва прикрывает землю. Мороз тоже едва-едва. Ноябрьский и декабрьский холод сменился нескончаемой оттепелью.
Снег-снег. В какую сторону этой бескрайней страны не поедешь – всюду снег. Неужто и в Крыму?
Когда я первый раз в возрасте трех лет увидел море – оно впиявилось в меня навсегда. Ведь не рыбы же мы, чтобы любить море – однако тянет к корням, в родную ласковую стихию.
...Еду страшно вольготно, один в купе. В соседнем – родители. Тихо, лишь иногда подают звуки бродячий мальчик и сын проводницы. Так роскошно я еще не ездил. И в отличие от прежних поездов – во всех лампах есть свет. И даже тепло.
Пока мы едим в купе родителей – проводники просят разрешения забрать из моего купе «коробки». Под этим словом скрывались чуть ли не сто книжных пачек, целый тираж, который, оказывается, ехал надо мной в специальном люке на потолке.
Зато проводники вежливые, угощают чаем и сахаром.
Купированный вагон напоминает коммуналку. А СВ – хорошо расселенную коммуналку. Но места общего пользования все равно традиционно заняты.

Уже есть две женщины, готовые поехать со мной в Крым. И лишь Маша не хочет. Говорит: не любит юг. Говорит: поехала бы в Подмосковье. Но родительскую дачу тоже не жалует. А на нашей нельзя жить с Котом и работой.
В общем, остается жить в Москве, крутиться в том же кругу – с возможностью тех же последствий.
В то время, как я абсолютно тверд сердцем, я ничего не могу твердо сказать про нее. Сколько сходного с 94-ым: поездка в Израиль, позднее возвращение со службы, где у нее явный успех, так что и в комиссию по «Антибукеру» попала, и даже ее креатура премию получила («Хурамабад» Волоса).
Иногда меня гложут сомнения, но из ее поведения я ничего не могу уловить. Было какое-то сильное, почти истерическое очерствение после Израиля, быстро прошедшее. Были вспышки внезапной любви. Я знаю такие переходы – и они мне не нравятся.
Я верю не ее рассудку, скорее – ее усталости. Измены бывают от пресыщенности, избытка сил. А ситуация как нельзя подходящая. А я захвачен работой с «Blue Valentine». Все опять ожило. И вот она сама предложила мне уехать.

Кому не известно: веки свинцовые, сами закрываются, а сознание борется, разбивая первые хрупкие фигуры сна. Как чуткий часовой, оно вдруг дает сигнал, что ты выпал из действительности, потерял бдительность и, неровен час, пропустишь приход врагов. Оно излишне бдительно, а в чужом месте и подавно. Если первую ночь в поезде я обычно засыпал под напором накопившейся усталости, то вторую – никогда. Да и чего спать, когда по сравнению с моими обычными дневными нагрузками я вообще ничего не делал...
К едущим в СВ таможня даже не заходит.

Загадки детского предпочтения: Кот именует себя Ваня или Гимота (последнее он выбрал для отождествления сам), иногда Кулек, но никогда Кот. Причем на Кота стопроцентно откликается. Да и как иначе, если я лишь так и зову, да и Маша чаще всего. Однако, поди ж ты!

Седьмое января, Рождество. Вот  что значит климат: в саду еще цветет одна желтая и одна красная роза на зеленых кустах. Чехов с Марковым были правы: тут и зимой цветут розы. Из последних сил и дня через два, наверное, завянут, но все же. Зеленеет трава, петрушка в маленькой клумбе у порога выросла здоровым кустом, зеленеет ежевика, плющ на деревьях.
Зато Ваня нас очень подвел: помимо того, что мы попали в практически холодный дом – в баке нет воды. И найти ее в праздники не реально. Хорошо, что хоть есть запас дров.
Очень ветреная ночь выдувала из дома с трудом созданное тепло. Зато утром солнце. Больше десяти градусов.
Единственный смысл теперь приезжать сюда – не отвыкать от этого места, тянуть установившуюся связь. Ведь и друзья теряются, когда их долго не видишь. За это можно принять и известный дискомфорт.
И все же каждый такой отъезд из Москвы кажется побегом, притом без достаточных оснований в виде времени и денег.
Родителями живут внизу, я наверху. Вечером сижу у камина, читаю, слушаю “Мою смешную Валентину” и “Валентина” грустного. От обоих хочется плакать.

Утром были у дяди-Мишы, лёниного соседа. Шея его открыта в любую погоду, ибо через дырочку в ней он и говорит. Поэтому край дырочки покрыт кровавой коркой. В своем доме человек на склоне лет живет по-спартански, в шестиметровой комнате, где лишь печь, кровать и стол. На подоконнике приемник для связи с цивилизацией. Окна одинарные, поэтому снаружи к ним прицеплен целлофан – отчего в комнате полумрак и ощущение пещеры. Остальной дом стоит холодный.
...На Центральном рынке сел в маршрутное такси. Следом залезла пара с ребенком: пьяная мать, еще довольно красивая, совсем девчонка, но уже какая-то замызганная, отец, стриженный спортивный тип. Девица очень агрессивна:
– Ты меня не слышишь, у тебя проблемы с ушами!
– А у тебя проблемы с алкоголем.
Передаваемый с рук на руки ребенок терпеливо и невозмутимо смотрит на них и молчит. Наконец он успокаивается на коленях отца. Тот кормит его из соски, мать равнодушно сует дольки мандарина. Чувствуется, как он ее достал, как и жизнь вообще.

В гостях у Тамары Ивановны и Гены. Вместо елки – сосна в горшке, украшенная обычным образом. Одна дочь, Лена, в Греции, другая, Оля, со своим мужем в Ялте, дают концерт (он – музыкант). Сидят одни с детьми, дочкой Лены Ксюшей и сыном Оли Петей. Совсем мелкий Петя неправдоподобно спокоен. Бывают же такие дети! Он один играет в своей кроватке, в другой комнате, не мешая нам употреблять «Черносмородиновую»...
Тамара и Гена повествуют о местном воровстве. Тащат все: медные провода, бронзовые поршни и кольца насосов, вещи из домов, продукты. Отец полез с сыном в трансформаторную будку, сына убило током, отец закопал его на пляже. Генерал милиции застрелил двух дачных воров, один – 17-летний подросток...
Ночью водка гадко выходила из меня под скрип пилы...

Сегодня они всей семьей приехали к нам. Увидев Петю в котовом комбинезоне, который я им передал – я страшно затосковал по Коту, будто я больше никогда его не увижу.
Виктор Иванович надыбал у солдат угля, блестящего антрацита, и я набил им печь, вдыхая аромат поезда. В доме сразу стало теплее.
А Гена, Тамара, дети, внучка – три поколения людей первый раз в жизни попробовали киви. Оно здесь продается на каждом углу, но они никогда не смели его покупать. Так бы и умерли, если бы не мы... Следующий урок – авакадо.
А ночью жуткий сон, от которого я чуть не умер. Один и тот же сон, который снится мне здесь каждую ночь: будто я возвращаюсь и вижу, что все началось опять. Кажется, что от горя могу покончить с собой. В квартире крутятся друзья, понимают меня, но не в силах утешить. Появляется Кот, но и ему я не рад. Маша страшно груба со мной и говорит свое коронное: «Что же ты хочешь, ты же сам виноват – не надо было уезжать!»
И как «тогда» – под окном стоит сломанная машина, и последняя поездка на ней была на дачу. И, значит, я не могу, сейчас же, никуда уехать!
А Маша очень весело говорит со мной по телефону: «Я очень отдыхаю от вас всех...» И это несмотря на Кота.
Понимаю, что бред.

В решаемой проблеме Север-Юг есть точки сближения, некая “симметричность”, сглаживающая противостояние.
“Когда бы град Петров стоял на Черном море...” – написал Кушнер.
История Севастополя напоминает историю Санкт-Петер¬бурга. Это такое же творение Екатерины, как Петербург – Петра: на новых завоеванных землях, у моря, на голом месте, по рациональному державному плану.
Севастополь мог бы стать Петербургом, если бы Петербург на ту пору еще не существовал. И далось бы это без тех жертв. И не скалил бы зубы заезжий маркиз на греческие капители среди снегов.
Самое смешное, он мог стать Петербургом и несмотря на Петербург: у Николая II было желание перенести столицу в Ливадию. Подкорректированный, проект немедленно сдвинулся бы в сторону Севастополя, как наиболее подходящего места, Ливадия же стала бы “Царским Селом”.
В этом случае в русском психологическом типе, может быть, появилось бы больше “южности” и меньше горечи.

На четвертый день я договариваюсь, наконец, о воде. Везший меня в город водитель сказал, что был сегодня в Симферополе: там пошел снег.
Иду на море. Взял альбом и уголь. Но у моря ветер и моросящий дождь. Иду по знакомой тропке: на ботинки налипают плюхи плодороднейшей крымской земли.
Горизонта у моря нет. То появляется, то пропадает в тумане мыс Кая-Баш, загораживающий Балаклаву. Ветер рисует в море темные узоры. Фиолентийская скала зловещего цвета: смесь розового, черного, зеленого – на фоне бурлящего барашками моря. Ветер ревет и сдувает с уступа, откуда я пытаюсь ее фотографировать.
Сажусь в укромное место, где совсем нет ветра, и даже коричневые листья на дубу не все облетели. На ветках висят капли воды. Рядом зеленый можжевельник и зеленая клокастая туя (тоже можжевельник, – комментарий из будущего). Внизу на огромной дуге Георгиевской бухты шумит белой каймой море.
Облака стелются прямо по вершинам скал. Крест на острове едва заметен.
Этот остров с крестом мог бы быть символом всего Крыма – рядом с огромной Россией.
Тепло (+9), наполненный влагой воздух, свежесть, тишина, только шумит море.
Возвращаюсь в поселок: скоро начнет темнеть. На первой улице держу берет руками: разыгравшийся ветер угрожающе свистит в крышах и трубах, стучит железными листами ворот, время от времени мочит мелким дождем.
Если вдали море свинцово-серое и мрачно-фиолетовое, то у берега все равно дружелюбно изумрудное.
И досада, мучившая меня все четыре дня, – прошла.

К нашему приезду в баке кончилась вода, и в праздники ее негде достать. При стандартном здесь напряжении 150 вольт обогреватели работают вполсилы. В моей комнате на втором этаже в день приезда было +5, как и во всем доме. Температуру удалось поднять до +15 – и ни градусом больше, несмотря на все ухищрения и то, что каждый вечер я по несколько часов топлю камин. В Москву я вернусь будто из похода: грязный и пропахший дымом.
А сегодня ночь была холоднее, и в комнате +13. Зато утром – солнце, по-летнему голубое море. Весна, весна! – честное слово.
И мне, разумеется, уезжать.
В Москве зимой солнце – редкий гость. Если оно появляется, значит на улице мороз, заполз холодный антициклон. Это какое-то извращение. Здесь солнце несет тепло, как оно и должно быть. Как у нас бывает весной.

Ночью очередной дурацкий сон: я иду по улице домой, кидая взгляды на красивую незнакомку, в подъезде в лифте встречаюсь с Данилой. Он с двумя стриженными хлопцами в коротких куртках, не то друзьями, не то наоборот. Он выходит, а я остаюсь с хлопцами. Они что-то говорят мне неучтивое, и я кидаюсь на них. Но они не слабы, и мне спуску не дают. Потом, уже дома, я кричу, что их надо уничтожить, как мразь! Мне попадается один из них, и я луплю его палкой. А он все уменьшается и превращается в Кота. Я ужасаюсь: что же я делаю?!

В Мелитополе объявляют: поезд номер 25, Москва-Севас¬тополь-Евпатория, отправляется с такого-то пути. А недавно и мы так же. Простейшая схема проходящего времени.
В Симферополе было холодно, но без снега. За Мелитополем начался снег. И дальше во всю Россию – снег, снег... Странно, что где-то его нет.
Утром ботинки не стучат по платформе, а мягко плюхают или скрипят: на улице реальный мороз.
Ясно, холодно. За окнами мелькают деревья в белом инее. Особенно хороши березы, словно целиком сделанные из серебра и снега, как морозные узоры на окнах. Вся наша красота – от Бога. Человек руки не прикладывал.
Впрочем, в Мценске на платформе отличные новые чугунные решетки и скамьи.
Даже русская деревня зимой красива: стоят домики в ряд с одинаковыми белыми крышами, крашенные краской стены: розовые, желтые, голубые. Ровные ограды, ветвистые деревья в саду. Одеть бы это все черепицей – была бы Европа. Ну, еще и дороги проложить.
Ехали по Крыму: поезд еле тащился, все остановки, туннели. В купе холодно, радиатор ледяной. Въехали в Россию – часами несемся без остановки, генератор надрывается, жара – не продохнуть!
Окно заиндевело, поросло пупырышками инея в сантиметр толщиной. За окном заходящее солнце. Весело ехать!


***

Интерлюдия

Наверное, я становлюсь старым. Раньше, приезжая из дальнего путешествия, я видел ставшую плоской от долгого употребления действительность снова в объеме. Теперь прежние рефлексы, прежний угол зрения восстанавливается сразу, словно у хорошей машины, воткнутой в розетку.
В прошлый раз я думал, что это результат дороги. На Крым легла густая тень, и вышло, будто я отсутствовал всего пару коротких дней.
Да и что это за место такое, чтобы не затмить его в две минуты – с нашими-то масштабами! Крым должен казаться нам игрушкой, его красота – миниатюрной, его значение – раздутым. В Московской области поместится два Крыма, в любом спальном районе – крупнейшие его города, на парапете бывшего бассейна “Москва” – весь Южный берег. Так много разговоров – о чем? Объехать его весь, как съездить на дачу...
Конечно, если вы не боитесь, что на каждом шагу вас будут соблазнять сирены, поющие о забытой и неведомой красоте. Линейно Крым не понять, дальнобойным русским аршином не измерить. Ведь росли же в нем, как на дрожжах, рати, угрожавшие Мо¬скве, жил же он столетия, ни в ком не нуждаясь, в сонном, самодовольном сибаритстве, и, напротив, все соседи насмерть нуждались в нем, завоевывая беспрерывно и наперегонки. Значит, это место чего-то стоит – как каллиграфический росчерк Мастера на осьмушке бумаги.
И воротами в этот сокровенный Крым был маленький каменистый мыс – Фиолент. Зачем-то появился он в моей жизни. Какой-то неясной надеждой... Он ворвался в мою жизнь в тот самый миг, когда казалось, что она окончательно определена, закрепилась на отвоеванных рубежах, поумнела и остыла. Он не прибавил мне мудрости, он дал мне несколько дней праздника, он на миг вернул меня во время, когда, забывши, как давно живешь, как мальчишка ломаешь ноги, пробираясь к дальнему мысу, надеясь увидеть за ним край земли.


***

Фиолетовый Фиолент
Брошен мне на исходе лет,
И я просто хочу понять:
Кончил я иль начну страдать.

Изменяется край земли,
И не только в ночи фонари,
И судьба не овальный ноль,
Хоть забыл иль не знал пароль.

На вершок бы мне синего моря —
Говорит человек в неволе,
И я вижу его глаза,
И под солнцем дрожит бирюза.

Открывая тетрадь с конца,
Выпью поздней любви винца,
На прекрасной сухой земле
Это все, что осталось мне.


***

Одиннадцатое путешествие

Два года спустя после первого. И как в первый раз берет досада, и все раздражает: и то, что неудобна полка, и что болит живот. И то, что Кот завтра утром будет спрашивать: “А Саса придет?” А он не придет. И бессонница.
 В общем, я выехал из Москвы 21 марта в довольно скверном настроении и с плохим самочувствием. В стране теракты, авиакатастрофы, пожары, а я уезжаю развлекаться в Крым. Бросаю Машу. Одна бабушка в Америке, другая в Германии. Неужели это так нужно: отопление, ради которого я еду? Этот дом никому не люб, кроме меня, а я буду жить в нем едва ли больше месяца в году. Как не совпадают наши желания!
Однако надо и отдохнуть: устал так, что все время мерещатся бегающие насекомые.

Утро я встретил более оптимистически. Мои соседки – опытные разъездные торговки, бывали даже в Турции. Рассказывали мне, как шмонала их турецкая таможня, снимала даже панели с дверей их машины. Не дала ввезти ни одной железки, заставила сдать их в ангар, за который они же должны были платить. А на обратном пути получили лишь половину своих вещей. В то время как немцы ехали на набитых машинах и, даже не открывая дверь, кидали таможеннику паспорт на землю.
Они забили сумками все места. Таможенник раскручивает их на 150 р.
Здешний украинский таможенник тоже хочет что-то из себя изобразить. Он обязательно спросит: “Куда едете?” или “Цель поездки?”. Если ты начнешь ему что-то объяснять, тебе хуже. Он станет выспрашивать подробности, словно вообразив себя батюшкой, которому ты должен исповедоваться, начнет тебя ловить, подкалывать и на чем-нибудь поймает. Поэтому надо отвечать коротко: цель поездки – личная.
Пассажиры часто меняются, поменялся уже весь вагон. На месте моих торговок теперь красивая молодая пара с девочкой.
Мальчишки на насыпи показывают поезду голые задницы.
Живот все болит. Болит и голова. От этого опять бессоница.

Мой дом сделан из инкерманского камня, что не является самым теплозащитным материалом на свете. И сделан, как у нас говорят, на соплях, в полкирпича. С понтом юг.
Все это навело меня на мысль устроить в доме водяное отопление, как в Москве, чтобы хорошо жить здесь зимой. А зимы в Крыму тоже бывают, как это ни обидно.
День приезда был хмур, налетал мелкий дождик. Как обычно за 15 гривен беру машины до Фиолента. Шофер говорит, что сейчас +7-100, а в начале марта было +24, все разделись. Но и теперь я нашел в своем саду цветущие нарциссы. На розах повылезли листья. Куст петрушки так и простоял зеленым всю зиму.
Приехал Ваня со сварщиком, который будет делать отопление. На машине сварщика поехали в город. По обочинам дороги цветущий белый и розовый миндаль, какие-то цветущие желтые кусты. Все кусты уже в листьях, зеленеет трава. Начинают зеленеть деревья. Сразу купили все трубы и батареи.
Вечером поехал в город за продуктами. Вся Острякова засажена красивыми корявыми соснами с длинными иглами. Позвонил в Москву. На обратном пути выглянуло солнце и стало совсем весело.
Следующий день был теплый и солнечный. Я сел в одном из кафе испить пива. Тут уже работают летние кафе, стоят зонтики от солнца. Ходят по-летнему одетые девушки. А в Москве снег по колено.
“Ум не может нарисовать что-либо равное по красоте… Мне кажется, это место, где любой хотел бы жить и умереть”, – из письма английского офицера, 1855 г.
Следующий день опять солнечный, но ветряный. Море клубится барашками до самого горизонта.
Женщина заскакивает в топик. Водитель:
– Вам надо вставать на скамеечку, чтобы вас было видно.
– Ничего, я и так хороша...
Отвез деньги Тамаре и Гене – для ремонта их «Москвича-412», 1975 года выпуска. Он много лет простоял в гараже без движения: у моих родственников не было денег на ремонт. Я рассудил, что мог бы пользоваться им, пока я в Крыму, чтобы не ездить сюда на своей машине... Я оценил колеса в Крыму, но проклял дороги и ментов по пути сюда.

Севастополь я все еще знаю отрывочно и не подряд. Я решил съездить на Малахов курган, где еще ни разу не был. Встречает идиотский памятник советским летчикам, маленький пузатый истребитель на конце острой врытой в землю скалы, напоминающий сборную модель самолета из “Детского мира”. Бастион Корнилова, памятник Корнилову, не так давно восстановленный… Памятники, памятники. Весь Севастополь – сплошные памятники. Большое братское кладбище.
Впрочем, Малахов курган больше похож на городской парк. Зеленеющие кустики самшита, голубенькие цветочки в траве. Заросший кипарисами, он даже в марте дает слабое представление о своей крутизне и красоте. Людей в парке нет.
Цветущий миндаль напоминает японскую саккуру. Пасутся козы. Старик рвет траву для них прямо перед главным входом.
– Неужели негде траву порвать, кроме как на Малашке? – спрашивает его служительница с веником.
– А? – переспрашивает старик.
– Что “а”!.. Запустили Малахов курган…
Исторический бульвар на месте Четвертого бастиона дает большую свободу выбора. Он начинается знаменитым памятником Тотлебену, автору севастопольских укреплений в первую оборону, исчерканный металлистами, как вообще все в Севастополе. Памятник Язоновскому редуту, простреленный пулями последней войны, памятник Четвертому бастиону, люнет Белкина (мне почему-то вспомнилась батарея Тушина из “Войны и мира”), знаменитая Севастопольская панорама, в которой я был 22 года назад и надеюсь вновь сходить с Котом, бетонная модель Четвертого бастиона с высоким бруствером и памятником Толстому. Настоящие чугунные пушки направлены в город между бетонных фашин (плетеных корзин). Рядом – чертово колесо и аттракционы. Сюда можно выводить на оттяг детей.
Хапуга-продавец, у которого я купил открытку с церковью Воскресения Христова над Форосом (купил аж за гривну, а он хотел две), стал расспрашивать, откуда я? Он тоже жил в Москве в четырехлетнем возрасте, ходил в Московский зоопарк. И смотрел, как подъезжают к американскому посольству иномарки...
Вечером я вышел на крушу. На фоне почти черной тучи дома и деревья Фиолента сияли в ярких алых лучах заходящего над морем солнца. Хочется иметь два лица, как Янусу, чтобы видеть обе стороны небосклона.
Фиолент – это море, в которое всегда садится солнце.

Сварщик Коля:
– Я три года работал на заводе по первому разряду. На самом деле я инструктор по культуре. Я играю на всех инструментах. И вот теперь на каком инструменте я играю… – говорит он, имея в виду паяльную лампу.
– У меня в России брат-близнец, – продолжает он. – А еще один брат – здесь на Украине. А про отца я даже не знаю: жив ли?
– А съездить к нему нельзя? – спрашиваю я.
– Дорого.
– А позвонить?
– У него, кажется, нет телефона.
Какие странные отношения.
А рабочий Ваня показывает стихи, которые пишет ему на компьютере его возлюбленная: “Пойми же ты, что я свободна”, – карикатурно-демонические, как большинство женских стихов.

День отъезда – сперва хмурый, потом опять солнце. Все-таки здесь очень много солнца. Однако в доме от этого не становится теплее. Отчего я и решил делать это отопление.
По пути к Бахчисараю – сады обрезанных в форме чаши персиков, как торчащие из земли скрюченные кисти рук. Люди вспахивают землю. Зимы в этом году почти вовсе не было. Пчелы вылетели в начале марта (и едва потом не замерзли). Удивительно красивая земля, зеленеющие поля межгорий по правую сторону от поезда: это вовсю полезли озимые. Острые скалы, напоминающие средневековые замки, вертикальные обрывы гор.
Многие детали пейзажа, не скрытые придорожной листвой, вижу в первый раз. Зимой в это время было уже темно.
Голубое небо во все стороны. Высоко в небе жаркое солнце, зеленеющие ивы у водоемов. Рыжие, белые и голубые горы, словно сфинксы, выбрасывают вперед лапы. Овцы, коровы и козы на склонах холмов в патриархальной простоте: в прозрачном воздухе видно далеко-далеко. Я не мог оторваться от окна. Как-то не верилось, что я все в том же известном мне Крыму. Что это за вершины висят в небе на подъезде к Городу Пользы за станцией Чистенькая? Неужто Чатырдаг?
А скоро начнутся снега. В это трудно поверить.
В купе опять нет света. Но у меня свой свет, как у глубоководной рыбы.
И снова в купе женщины, которые пьют и трепятся всю ночь, не хуже мужиков. И при этом они знают слово «партеногенез»!
Проводники тоже всю ночь развлекались: заманили к себе в купе молоденькую клюшку и глушили весь вагон совковой попсой. К двум, впрочем, они угомонились.
...Сперва разбудила и протрясла украинская таможня. Снова заснул. В Белгороде то же стала делать русская.
– Опять? – спрашиваю я.
– То украинская таможня. А мы русская.
– А привычки те же.
Выбрали одного из всего купе и, кажется, из всего вагона. Особенно русского таможенника заинтересовал томик Шпаликова. Он пролистал его весь, словно что-то искал.
Второй день борюсь с проводниками, чтобы они открыли второй дабл. Это после того, как они не дали полотенец и полночи глушили музыкой. И продолжили пытку утром.
– Бабушка головой ударилась и обосралась, – отвечает мне проводник.
– Это сказки, откройте, пожалуйста, – настаиваю я.
Поэтому, кроме проводников, я в вагоне единственный, кто пользуется этим туалетом. На других действуют сказки. Странно, что гражданам пассажирам невдомек, что, если несчастье с мифической бабушкой все же случилось – проводники должны были бы убрать, а не запирать дверь.
Лошадь на станции Ржев, грязная по уши, запряженная в телегу, с такой проплешиной на боку, словно на доме обвалилась штукатурка и обнажилась стена.
Здесь, под Курском, почти нет снега, но грязь. И с самого Крыма постоянное солнце. Это уже настоящая весна. Снег начался между Курском и Орлом.
Если курская земля плоска как блин, не хуже украинских или центрального Крыма, то у Тулы начинаются холмы, чем дальше, тем круче, так что уже все теряется в этих милых русских горах, среди которых вдруг великим змеем, раздвигая холмы, лежит Ока.
На Оке еще стоит лед, лишь посередине извивается проложенная каким-то корабликом дорожка.
Я ехал в Крым совершенно больным человеком. И возвращался в Москву совершенно здоровым.


***

Двенадцатое путешествие

Судьба все-таки существует. И я не прав, не доверяя ей.
...В начале июня мы собрались ехать на Фиолент большой командой, и я все боялся, что что-нибудь помешает. Кто-нибудь заболеет, сломает ногу… Но все благополучно загрузились в поезд.
Здесь все и началось. Ночью десятилетняя Ася свалилась с верхней полки, на которую ее так долго уговаривали не ложиться. Услышав крик Аси, Маша инстинктивно кинулась ее ловить, забыв, что тоже спит на верхней полке – и полетела вниз и, видимо, сломала ребро об столик. Ася же ничуть не пострадала, даже от упавшей на нее Маши.
В Крыму события развивались тоже своеобразно. Едва починенная генин “москвич”, начал вновь ломаться, и мой брат Володя, приехавший на Фиолент с семьей за две недели до нас, провел свой отпуск в мастерской. И когда едва ли не первый раз они на нем поехали – смотреть форосскую церковь, – у них сперли сумку с документами, паспортами и деньгами.
Первый мой день прошел в восстановлении документов на машину. А вечером их принесли доброхоты – нашли сумку в лесу, естественно, без денег. И, натурально, попросили за это деньги.
На второй день я водил Володю с семейством и Таню с детьми по Херсонесу и Севастополю. Во дворе херсонесского музея есть замечательный дворик с фонтаном, розами, обсаженный кипарисами и обставленный греческими колоннами. Тишина и запах самшита. А вокруг руины 4-5-го века еще их эры. Это едва не привело меня в экстаз.
Погода к вечеру улучшилась. Мы поели в китайском кафе недалеко от Артбухты и влезли на Центральный холм. Прошли мимо Владимирского собора и дальше – по улице Суворова, очень неплохо сохранившейся на фоне двух осад. Спустились на Большую Морскую, обошли чуть ли не весь холм по Морской, Нахимова и Ленина (бывшей Б. Екатерининской) и заглянули в “Бункер”. Севастополь в вечернем солнце был хорош. Володя с Наташей наперебой восхищались домами, лестницами, деревьями и кустами роз, огромными виноградными лозами, лезущими по стенам.
А ночью заболела Ася: понос и рвота на всю ночь. Лечу ее полисорбом. Следующий день она пролежала пластом в темной комнате. Таня, естественно, при ней. Мы ходим на море, но Маша из-за своего ребра почти не плавает.
На третий день Асе стало лучше, и вечером мы пошли на море. И там то же самое настигло Антошу. Целый час его плющило и полоскало прямо на пляже. Пришлось нести его наверх на плечах. Кот, которому нет еще и трех, впервые шел пешком. Вечером у него тоже началась рвота (потом он много дней будет вспоминать: “Вчера у меня был тошнит…”).
А ночью стало плохо Тане. Утром Маше. Следующей ночью зазнобило меня.
Со всем остальным все в порядке. Погода с каждым днем все лучше, море все теплее. Антоша выздоровел, потом выздоровел Кот.

Фиолент весь еще зеленый. Горят в высокой траве маки, голубые цветочки, похожие на васильки, желтые, похожие на желтые ромашки. На всех заборах белые, желтые и красные вьющиеся розы, цветет шиповник, желтые цветущие кусты дрока по дороге в Гурзуф, куда мы рванули, пользуясь появившейся машиной.
Машина еще та, просто какой-то анахронизм на колесах, неудобный, маломощный и готовый развалиться на ходу. Но другой теперь нет, а плохо ехать, как известно, лучше, чем хорошо идти. Кстати, 22 года назад я ехал по этой трассе на этой же машине: Гена вез меня из лагеря под Евпаторией через Алушту в Ялту. Мне было пятнадцать лет, я был влюблен, и меня увозили от моей возлюбленной. И красота мне была не мила.
Не доезжая Ялты, свернули к Ливадийскому дворцу. Он построен из инкерманского камня, как и мой дом. Первый этаж посвящен Ялтинской конференции. Второй – царский. Удивления достойна деревянная гостиная Ее Величества с великолепным видом на ялтинскую бухту и Аю-Даг (Медведь-гору) вдали.
К памяти царя и его семьи тут относятся с трепетом и любовью. В голове всегда то, чем они кончили – после этого праздника жизни. А образ семьи за недавностью лет хорошо зафиксирован на сотнях фотографий, чтобы относиться к ней абстрактно.
В Гурзуф, куда мы собирались попасть, мы не попали, промахнувшись с поворотом. Вместо Гурзуфа мы очутились в Алуште. Гора-Медведь и две скалы в море могли бы навести меня на мысли, но я все ждал указателя – и дождался.
Зато вблизи поглядели на Чатырдаг, знаменитую Палат-гору, и Демерджи, две великие горы Крыма.
Алушта совсем маленький городок, еще меньше Ялты. Обойти его за день – ничего не стоит. Как-то стихийно нашли руины генуэзской крепости Алустон. Архитектура стереотипная, сразу узнаваемая. Жара – еще в полную силу, но женско-детский коллектив хочет сперва есть, а потом идти к морю.
Потратили мало денег, но кучу времени, вздумав пообедать в местном приморском ресторанчике, по нерасторопности обслуживания способный потягаться с каким-нибудь большим московским. Персонал сплошь юный, внешне симпатичный, но не расположенный слишком напрягаться, особенно в жару. У нас приняли заказ, через двадцать минут миленькая официантка сообщила, что нет того-то, еще через десять – что нет и этого. Потом еще чего-то, потом вообще ничего из того, что мы заказали. Попросили у них хоть что-нибудь. Через полчаса они принесли картошку-фри и яичницу.
Наконец выкупались на городском пляже. Это еще жальче Ялты. Вся приморская набережная теперь, как всюду в курортных местах Крыма, – сплошная цепь увеселительных и гастрономических заведений, через них и приходится просачиваться на берег. Куча увеселений и на берегу, впрочем, уже сворачивающих работу в этот вечерний час. Но больше всего удивил заход солнца – оно садилось в горах, практически за Чатырдаг, а не как у нас – в море. Поэтому как-то быстро становилось темно и грустно на пустеющем берегу, а время по нашим меркам – детское.
Чуть больше, чем за полтора часа, мы добрались до Фиолента. На “412-ом”, выпущенном четверть века назад, я осуществил то, на что не решился на хороших мощных “жигулях”.
Кстати, до Судака от Алушты всего 80 км, тогда как до Севастополя – 112. Избрав противоположное направление, мы были бы в 11 в Коктебеле.

Я опять на Фиоленте и  опять думаю о своей неспособности быть счастливым. Вокруг невероятная красота, скалы, море, отличная погода. За руку со мной идет мой сын – а все мои желания: благополучно спуститься, а потом благополучно подняться. Я все время настроен на несчастье и все время в боевой готовности его принять. Может быть, роль единственного мужчины при этом детском саде поглощает слишком много сил. Но когда я здесь совсем один – я снова несчастлив: мне не с кем поделиться своими чувствами. И со мной нет Кота.
Кроме детского сада и количества людей – в моей жизни нет ничего хиппового. Идеал хиппи был: осесть в каком-то месте и достичь там абсолютного покоя, чтобы никуда не тянуло, просто лежать, наслаждаясь несколькими метрами тишины и свободы, словно нет никакого такого мира, читать, медитировать, болтать – так что даже в город за хавкой было в ломак и изменой. Страсть к перемене мест заканчивалась страстью с стагнации, атараксии.
У меня все иначе. Я постоянно езжу, а если и не езжу, то все не дорасту до медитации. Все мне надо что-то узнавать и показывать. Дом тоже требует постоянной работы. О творчестве и речи нет. Мы даже не стали брать сюда компьютер (бывший родительский лэптоп), зная, что все равно поработать не удастся. Нет времени даже почитать. И к вечеру такая усталость, будто весь день таскал камни.

Здесь не бывает росы. Ночью дует ветер и по-московски не жарко. Прохладнее, чем в душные московские ночи. Отдыхаешь от немыслимого дневного зноя, когда на пляже камни горячи как сковородки в аду. Сгорели даже уши (под волосами). Дети сгорели так, что два дня не ходили на море. Сидели в бассейне и в тени. Ибо по маминому врубу у нас есть даже бассейн, и все теперь очень напоминает Канары. Поэтому на море, кроме меня, никто больше не ходит. Но это же совсем другое дело: изумрудный залив, запах воды, мерцающие сквозь нее камни, пепельные, коричневые, желтые обрывы.
На пляж я хожу в своей стопной панаме, в которой загорал в Пицунде в 86-87-ом году. Я думал, она погибла в переездах, и вдруг она нашлась. Это совпало с моим интересом к тем годам. Я теперь живу совсем не так, но, увы, совсем не счастливей.
Вчера был Малахов курган, Исторический бульвар и аттракционы.
Возвращаясь из Севастополя, подвезли монаха из Георгиевского монастыря, отца Илиона. К моему удивлению, монах был совсем не в обиде на военных, все еще занимающих верхнюю и большую часть прежнего монастыря. Часть русская, и с ней как-то спокойней. К тому же она помогает монастырю, вроде как шефствует. Такой новый симбиоз.
Трое детей шумят, капризничают, ссорятся. У них куча желаний, ради удовлетворения которых можно не уезжать из Москвы. И вечером у меня только одна мечта – отдохнуть от этого отдыха.
Сегодня был Бахчисарай и Успенский монастырь. Заметил, что мусульманская архитектура, ее ордерная система больше напоминает египетскую, чем античную, на которую ориентируется Ливадийский дворец (в ее венецианском варианте). Она более мягкая и "растительная" и не очищена до абстрактной геометричности.
Приехали Пудель, Настя и Миша, и камерные разговоры по ночам на кухне сменились бурными с Настей, полной любви, ненависти, отбора и предпочтений.

Бедный Кот, я все время его калечу: в прошлом году разбил ему голову, зимой сломал ногу, позавчера в Севастополе  на автодроме я врезался в машину, на которой ехали Ася с Антошей – и он разбил лоб и грудь об руль машины.
Сегодня, возвращаясь с пляжа, оступился и рухнул вместе с ним на камни – и разбил ему голову. Боялся, что сотрясение мозга, но, кажется, пронесло. Крепкая голова. Впрочем, будет видно. Я знаю, как Кот терпелив к боли.
Маша не могла простить мне этого падения, мол, я выпустил его, пытаясь спасти себя...

Разговор с Таней и Машей на кухне про смерть Андрея Поэта. Он должен был сделать выбор жизни: семья, работа, некая стабильность и минимальное благосостояние, либо – творчество, наркотики, постоянная незащищенность. Иначе – это выбор между Олей (бывшей женой Лёни) и одиночеством (в компании других Оль и не Оль, все более случайных и ненадежных). Он сделал неверный выбор и бескомпромиссно заплатил за это жизнью.
Это к тому, что некоторые мужчины нерасторжимой пуповиной связаны со своими женщинами. Эти женщины их спасают, охраняют, воспитывают. И если они уходят, мужчина, оказавшись в пустоте, быстро ломается.
Это судьба и таниного Сережи (Тери), хотя он сам с этим никогда не согласится. Как не согласился бы и Поэт. (Теря повесится через восемь лет, – комментарий из будущего.)

Разговор Настей: я никогда не любил Москву, Москва была для меня одной или другой окраиной. И даже теперешний центр, бюрократически-державный и изуродованный, не прибавил мне любви.
Почему же я не еду, спросила Настя, например – сюда? Всему виной соблазн легкой, даровой информации: радио, газеты, телевизор, то, что приносят друзья. Ты моешь посуду и получаешь интересные, порой неожиданные для тебя сведения. Тебе ничего не надо делать, и при этом ты чувствуешь себя в центре событий.
В провинции все не так. Здесь все надо целенаправленно искать и целенаправленно хотеть.
Конечно, культура должна быть внутри тебя, а тут вокруг масса культуры, но еще в необработанном, натуральном виде, который тебе самому надо закончить. В Москве же мы питаемся суррогатами, тем, что кто-то увидел и описал, и тем самым освободил тебя от необходимости личного ознакомления, проверки, личных переживаний.
Беда даровой информации – ее неукорененность в тебе. Как легко вошло – так легко и вышло, не оставив следа. Настоящее – добывается, и становится настоящим через усилия, не случайно.

На георгиевской лестнице, которую благородные военные все еще не спешат отдать в общее пользование, познакомился с Толей и Верой. Они плыли из Севастополя, практически от дома, вдоль побережья на надувной лодке. Здесь на берегу они остановились переночевать, но к ним пришли погранцы: нельзя, зона военчасти. Знакомо.
Утешая их за тяжесть подъема с лодкой, я поразил их сообщением, что по этой лестнице ходил Пушкин. И прочей информацией про жриц, царей, богов и древних греков.
– А мы ничего не знаем, – удрученно сказала Вера.
– Ну, чего же ты хочешь, он же местный житель, – сказал Толя. И очень удивился, что это не совсем так.
Им немного за сорок, четверо детей, бывших с ними же и тащившими наверх тяжеленную поклажу. Они из Москвы, в 91-ом уехали фермерствовать в Рязанскую область. У них была лошадь, четыре коровы, свиньи, куры. Но школы рядом не было. Место было глухое.
– В наше место раньше ссылали попов, – говорили местные с гордостью.
Местные над ними издевались. “Уезжайте отсюда, – говорили им, – не приживетесь”. И они уехали.
Три года назад они купили 4-х-комнатную квартиру в Севастополе, а свою в Москве сдали. Толя ездит туда работать. Они довольны: отличный воздух, фрукты для детей, простор. Вот только дружбы ни с кем не завели.
– Сразу видно москвичей, – теперь говорит Толя про нас с Настей. – Быстро знакомятся.
И снова ошибается – в отношении Насти.
Она юрист, он биолог, четверо (или пятеро) детей, старшие уже кончают школу, младшая только пойдет. Как и многие они не вписались в современную жизнь. Поэтому и выбрали жизнь – такую.
Очень славные люди. Болтали час и пригласили друг друга в гости.

Мои познания о Крыме, конечно, крайне отрывочны. Я лишь теперь попал в Воронцовский дворец в Алупке.
Всю дорогу дети на заднем сиденье обсуждали игру “Mortal Combat” от №1 до №4, сильно травмируя слух. Ничто их не трогало: ни удивительной красоты горы, ни дорога в желтых цветах дрока, ни море, выскакивающее между сосен и скал. От детей Кот выучил слово “дурак” и произносит его с удовольствием, с четким раскатистым “р”.
На всех экскурсантах через одного майка со сладкой парочкой из “Титаника”. Это самое любимое изображение в Крыму в нынешнем году.
Дворец до некоторой степени стоит королевского в Мадриде. Триста поместий по всей стране слали Воронцову средства на строительство сего романтического приюта, словно королю, ничем не связанному, кроме вкуса и капризов. Уже тогда все они были поклонниками англичан, поэтому в интерьерах много дерева. Фантастические деревянные рамы окон, голубая гостиная в цветочках с огромными окнами на море, зимний сад с трехсотлетними деревьями, сад наружный и круглогодичный с олеандрами, магнолиями, пальмами, кипарисами. Фонтаны с собственными именами, вроде такого: “Elena, 1834”.
Внизу под дворцом отличный маленький пляж на месте бывших графских купален. Вверху над дворцом немыслимо прекрасный разрушенный амфитеатр Ай-Петри. Он кажется рукотворным. Так надо изображать Валгаллу: стены древней крепости, пересекаемые облаками. Это даже затмевает воронцовский шедевр, прекрасно смотрящийся из моря среди столь же прекрасного парка.

Пудель с Настей привезли дождь. В один из более-менее приличных дней поехали на Байдарские ворота – через село Орлиное. Оно соответствует названию. К нему мы добирались по серпантину почти горной дороги, петляющей по лесным чащам, все выше в горы. Серьезные бедно одетые люди татарского вида сидели на главной площади и торговали овощами. Кому они их продавали – не понятно. Мы были едва ли не единственной машиной на всей трассе.
Недалеко от Байдарских ворот родничок из подпорной стены с надписью 1894.
За Орлиным мы угодили в грозу. Через перевал шли облака, скрывая всю округу.
Храм сверху едва был виден. Знаменитый вид со смотровой площадки за храмом – стерся совсем. Вместо берега и моря – белое молоко, словно глядишь с вершины настоящих гор. Мокрая площадка с соснами напоминала Японию, особенно в эту погоду.
“Форос” – значит “туманный”. Здесь холоднее и ветреней, чем внизу, особенно зимой. Архимандрит Петр выбрал это неблагоприятное место и стал возрождать совершенно заброшенный храм, через купол которого светило небо. Теперь этот храм кажется жемчужиной, обязательным пунктом всех экскурсий.

Слащавая песня из “Титаника” – едва ли не единственное иноязычное произведение, травмирующее атмосферу. Остальные – отечественные, еще более дебильные, чем в Москве, и здесь очень популярные. И соседи по даче мучают нас ими, как и в прошлом году, и в субботу и в воскресение. На мои просьбы – ответили, что до одиннадцати имеют право слушать как угодно. Выставил на улицу магнитофон и по дачному способу стал воспитывать их “Van Der Graaf'ом”. Подействовало, сбавили звук. Иначе эту публику не пронять.

Вода в бассейне после сильного ливня зацвела и дала множество комаров. Погода потеряла устойчивость и все никак не вернется к жаре. И я чувствую себя странно, словно в лихорадке. Может быть, переохлаждаюсь в воде. Но купаемся мы мало и даже не каждый день.

...В первый же хороший день под наконец-то южным солнцем полезли на Мангуп. Я за проводника, пытаюсь найти прошлогоднюю тропинку наверх.
Друзья мои, увы, не альпинисты. Меня угнетает, как я их мучаю: Настю, Асю и Таню. Пуделя и Мишу мне жалко меньше. Десятилетняя Ася, впрочем, вне подозрений. Таня тащилась просто как на Голгофу. Через каждые 50 метров подъема публика брала перекур.
И первое, что мы увидели, взобравшись наверх – грузовик. Крестьяне косили и валили в него траву. Так я узнал, что на Мангуп можно въехать.
И все же наверху все признали, что это стоило того. Таня была очень собой горда. Перед нами был весь мир и видно во все стороны. Впрочем, моря видно не было, и Чатырдаг распознавался без уверенности: воздух был зноен и туманен.
Открыли храм, который не нашли в прошлом году, зато потеряли источник. А на обратном пути и дорогу. Продравшись сквозь деревья, вышли на поле. Я дошел до леска, где было спрятано наше авто, раскалившееся на солнце. Оставшаяся в машине минералка напоминала гейзер.

Из детей больше всех мне нравится Ася: она умна, вменяема и за нее можно не волноваться, даже когда ползешь по горам. Антоша – зануда, к тому же не полюбил купаться – и вообще не хочет никуда ходить, кроме города, где нудит, чтобы ему что-нибудь купили. Он робок, но настойчив. Не ходя на море сам – он удерживает и Таню.
Миша изрядно шумен, хаотичен, иногда дурачлив. Комически бунтует, отстаивая планы пребывать в полной антиинтеллектуальности.

Весь день сливал воду из бассейна, мыл его, одновременно продолжая воспитывать соседей “Van Der Graaf'ом”. Тяжелый случай, упорные попались экземпляры.
Каждый день до 2-3 ночи разговоры за столом на кухне и на крыльце – о хипповом прошлом, которое вспоминаем с неизменной теплотой, о религии, семье, любви, Римском Папе, Константинопольском патриархе и, конечно, России.
Я рассказал про свои приключения в разных лагерях в безмятежном детстве. Таня посоветовала мне это записать. (И той же зимой, вдохновленный странным успехом, я напишу «повесть» про эти лагеря, – комментарий из будущего.)

В последний день в качестве извинения за страдания от нашего пляжа и зубодробительных путешествий – повез тусовку (без Пуделей) в Казачью бухту на пляж “Маяк” (про который мне кто-то рассказал, недалеко от Херсонесского маяка). Народу почти нет. Спуск к морю совершенно пустяковый. Скалы пародийно напоминают Фиолентовские, но в десять раз меньше. Главная гряда Крымских гор тут приходит в окончательное ничтожество. Однако обрыв и тут так крут, что к морю можно спуститься лишь в одном месте, и чуть пройдя вдоль берега или проплыв (как я) – оказываешься совсем один. Под скалами перед морем удивительные плоские площадки из известняка, словно специально сделанные для лежания. Рядом плещет море, вверх уходит скала, ниоткуда тебя не видно. Был бы я здесь одни – належался бы до состояния счастья.
Иногда мне кажется, что я, как пресыщенный эстет или гурман, презираю сильные эмоции и считаю недостойным чем-либо восхищаться или боюсь обмана и не хочу соблазниться, словно речь идет не о природе, а о женщине.
В припляжной палаточке взяли холодное разливное пиво с чипсами и сели за столик под тент – и возможность счастья стала еще отчетливей.
Вечером не утерпел и повел всех на мыс Виноградный. Я показал Маше ущелье, где теперь среди дерев стоят туристы, сросшиеся аркой кусты на круче мыса, прихотливые извивы и изломы лавы, террасы, обвалы, ямы, каменные грибы и волны рыжих и бурых цветов в окружении белых известняков, и, наконец, скалу “Олень”, и грот, который я назвал “Вход в ад”, обнаруженные нами с Лёней еще два года назад.
– Так должен выглядеть рай, – сказала Маша.
– Рядом с входом в ад?
– Наверное, так всегда и бывает.
Вчетвером с Пуделем и Настей купались внизу на маленьком пляже, на белых камнях в светлолазоревом море, где вообще никого не было. Солнце уже зашло, но вода теплая и, в отличие от “Маяка”, – чистая.
Мы с Машей сделали заплыв между островами, и за одним из них, по колено в воде, я ею овладел, по местному обычаю.
Поднимались уже в полной темноте. У туристов в гуще деревьев горят костры, они сидят вокруг, пьют чай, травят байки, как некогда мы.
– Вот, где надо было покупать дом, – сказала Маша. Ей здесь очень понравилось.
Наверху в нас ударила едва поднявшаяся над мысом Айя Луна.
– Луна над мысом Айя – хорошее название для декадентских стихов, – сказала Маша.
Теплая душистая тихая ночь. Нагнали Пуделя и Настю с Мишей и вместе пошли домой, вновь на ходу вспоминая хипповое прошлое.

День отъезда осложнен сборами. Подмели-помыли в доме, упихали вещи в машину. Все люди в нее все равно не помещаются, поэтому едем разными группами.
В городе жара еще сильнее, чем у нас. Антоша на Приморском бульваре двадцать минут выбирает, какое из двух мороженных он хочет. Выбор – тяжелейшая для него операция. Я предложил искупаться на городском пляже в “Артбухте” (не от слова "артистическая", а от слова "артиллерийская"). Пляжа никакого нет, есть бетонная платформа, с которой сигают вниз бешенные местные пацаны под визги и мат во всей одежде, как здесь принято, потом гроздьями повисают на лесенке, торопясь подняться. И тут же кидаются вновь.
– Мороженое, за рубли, за гривны, есть кроссворды, – кричит идущая вдоль вагона женщина.
Возвращение не так грустно, как я думал. Москва, которой я не видел почти месяц, не вызывает рвотный рефлекс. Здесь жара, хуже крымской, море зелени, блестят речушки, торчат в разные стороны по холмам патриархальные стожки.
Теперь мне кажется, что Фиолент проскочил мгновенно, как некое сонное видение. Вроде было много всего, но ощущение, что опять не напился этой соленой воды.
Фиолент обречен быть эпизодом, поэтому и не может быть глубины и полноты восприятия. И тогда понятна вечная жажда и вечная ее неутоленность.


***

Тринадцатое путешествие

Отъезд в Крым всегда внезапен и необоснован, как развод. Неожиданная свобода кажется мучительной и беззаконной. Но что-то должно случаться в жизни – утешал я себя дорогой.
На харьковском вокзале пахнуло ветром дороги – угля напополам со степью – и мне стало хорошо. Иногда проглядывало солнце, и было теплее, чем в Москве.
Я сильнейшим образом почувствовал Крым, запах солнца, степи, моря – и захотелось мчаться вперед, будто еду на встречу с любимой девушкой.
В Павлограде запахло югом, неопределенным запахом, вмещавшим в себя что-то хорошее. В Синельникове проходила граница погоды: на север шли облака, на юг – голубое небо. В Запорожье была уже ночь, светила яркая луна и было тепло, хотя и не по-южному.
...Где-то в Курске в вагон села женщина, прилично одетая, с короткой стрижкой, с еще хорошими ногами с тонкими щиколотками из-под длинной юбки. А в моем купе ехали две украинские девушки-строительницы, которые все восхищались вдруг наступившей Украиной и патетически восклицали:
– А все-таки Украина гораздо красивее России!
Повосхищались – и начали пить крымский портвейн. К ним немедленно подошли трое хлопцев из соседнего вагона, допили с девушками портвейн, принесли водки и бальзам...
И тут появляется та женщина.
– Налейте бабушке! – попросила она, впрочем, довольно строго.
– Что вам налить?
– Вон того, – и указала на еще не открытую водку. – Ровно 55 грамм.
Налили, она выпила.
– Закусите огурчиком, – предложили ей.
– Нет, огурцы я не ем, – опять строго сказала она. – Дайте сосиску. Отрежьте ровно 10 сантиметров.
Все удивились ее педантизму.
– Где вы работаете?
– Я работала на заводе взрывчатых веществ, – с пафосом сказала она.
Потом она подошла опять, но ее отписали. Дальше она стреляла у всего вагона покурить. Причем деньги у нее были: я видел, как на станции она покупала пиво и дала пять гривен.
Ночью она подошла ко мне и спросила: не курю ли я? От нее разило страшной аптекой, как от бомжа. Но держалась она крепко.
В отличие от девушек. Они оказались еще те оторвы: напившись, они стали ссориться друг с другом и материться на весь вагон, как на базаре. Надо отдать должное молодым людям: хоть они явно были из простых (один был моряком из Севастополя) – они не матерились совсем.

Сразу по приезду в семь утра я искупался, как делаю всегда, словно выполняю завет. Солнце едва встало, вода теплее воздуха, теплее гальки на берегу. На море полный штиль. Воздух +14, вода, наверное, +22. Больше, чем в июне.
Поэтому в пять я поперся на море снова. Спустился в новом месте, под скалой с бункерами, налево от старого пляжа, где еще ни разу не был. Высота больше ста метров, даже вниз устаешь идти. Да и какая это дорога! Но красиво.
Доплыл до конца мыса, дальше сплошной обрыв и новый последний мыс со скалой. Со стороны георгиевской бухты дует ветер.
Ползая по этим скалам, голый, как Тарзан, я чувствовал удивительную бодрость и ловкость, как местный шестнадцатилетний пацан. Я приобретаю какой-то навык после каждой поездки. В сентябре я растрачиваю силы лишь на себя.
Обнаружил здесь пару молодых людей, приплывших сюда на надувной лодке с боксером, самозабвенно занимавшихся на берегу любовью. Ничего не беспокоит здесь больше, чем это – чужая любовь.
Оплыл едва не полмыса. Устал и замерз. Солнце уже не жаркое. Хотя по-прежнему тихо и безветренно.

За завтраком по радио слушал передачу про Ливадию. Любимым временем приезда сюда последнего императора был конец сентября, то есть именно то, что теперь. Один раз он прожил здесь до декабря. Мечтал перенести сюда столицу (с Госдумой на Ай-Петри, как он шутил, чтобы видеть их реже). “Ваш Петр Великий сразу бы сделал то, что хотел, принесло бы это России пользу или нет”, – жаловался император свите.
Надо было сделать ради прикола – все равно все на хрен накрылось!

Доехал на машине до Балаклавы, бросил ее во дворе многоэтажки, поднялся мимо генуэзской крепости – все выше в гору, и по хорошо утоптанной тропе пошел вдоль берега по разнообразно красивым ущельям. Обилие дикого можжевельника и какой-то свой климат. Внизу первый городской пляж, зовущийся Серебряным. Высота метров 150, если не больше. По крутой извилистой тропке спустился на него, искупался среди людей и пошел вдоль моря дальше. Дошел до поросшей низкими соснами балки. Хвоя на соснах свежая и ярко зеленая, словно на дворе весна.
Собственно, это уже был мыс Айя, и я шел вдоль него на восток, на какие-то загадочные прекрасные пляжи, о которых читал и слышал от местных.
Тут ништяк жить с палаткой. Да тут и живут: масса брошенных стоянок и несколько действующих с орущими школьниками. Густой настил хвои, теплый сосновый дух. Стоит девушка без лифчика, ее из кустов в подзорную трубу наблюдает лысоватый мен.
Отсюда, упершись в неперелазную скалу, без тропы поперся вверх. Нашел, а потом опять потерял хорошую тропу. Тропы возникают и теряются среди можжевельника, сосны, низкорослого дуба, барбариса с красными ягодами и кучи деревьев, названий которых я не знаю. Неожиданно я наткнулся на трех охотников, шмаляющих во все стороны из ружей. Они охотились на маленьких бесхвостых коричневых птичек и удивились, обнаружив рядом с собой на этих высотах человека в плавках и с рюкзаком.
Я понял, что заблудился – и без тропы пошел вниз, пробираясь сквозь заросли и тормозя на сыпучих склонах. И так вышел на второй пляж, зовущийся у местных Золотым.
Здесь уже совсем мало людей, одна палатка. Искупался и опять вдоль моря без тропы пошел дальше. Дошел до совсем маленькой бухточки с совсем крохотным пляжем в зарослях расплетшихся стальных канатов, ржавых и страшных. Здесь всего одна пара in nude. Разделся тоже и снова в воду. Доплыл до дальних скал, вылез, снова пошел вдоль моря, уже совсем голый, залез на большой камень над водой и остался там.
Отсюда рукой подать до видимого края Айя. Вблизи мыс похож на носорога, пьющего воду. Отсюда же виден Фиолент, торчащий из-за так называемого Западного мыса и балаклавских скал (Кая-Баш), по которым мы два года назад гуляли с Лёней.
Длиннохвойные и очень зеленые сосны в горах на полосатых китайских скалах. Может, та самая эндемическая сосна Станкевича, о которой говорил год назад в Батилимане со сторожем-ботаником. Мое настроение изумительное, только соображаю, сколько мне переть назад.
Что вчера, что сегодня – плаваю от камня к камню, сижу на них, ныряю, загораю, греюсь, опять плыву. Все это очень просто и чудесно. Если бы еще было с кем это разделить.
Пара с пляжа ушла, я остался совсем один. Наверное, о чем-то таком я и мечтал. Больше не хочется ни Каламиты, ни всего, где я не был. Лежать и плавать от камня к камню.
Я решил, что дошел до доступного пешеходу конца мыса и, пока не стемнело, надумал возвращаться.
Оказывается, перся я по берегу напрасно: наверху в метрах 30 над морем я обнаружил настоящий проспект. Тут даже ездили машины, судя по следам протекторов. Ближайшие три километра берега – это сплошное палаточное государство. Теперь осталось лишь пара палаток – недавние дожди и похолодание разогнали всех. Собирались очень поспешно: около недавнего костра я нашел свежий огурец и нарезанную в сковородке картошку с колбасой.
Не выбери я жлобский вариант – покупку дома, соблазнившись невиданной ценой, – запросто можно было бы обосноваться здесь, не хуже, чем в Четвертом ущелье в Пицунде. До Балаклавы километров шесть. Правда каких!
Дав около “Золотого пляжа” “автомобильной дороге” скрыться куда-то в лес, я побрел снова по тропкам – и опять заблудился.
Тут тысяча тропок в горах летает с террасы на террасу, которые оставили охотники или собиратели хвороста, и в них теряется главная, путеводная. Настоящая дорога безнадежно скрылась, если вообще была. Забрел в такие дебри, что встретился с тремя зайцами. С трудом нашел какую-то тропу и полез по ней вверх. Это удовольствие, сомнительное даже для меня. Подъем напоминал восхождение на Мангуп. А потом минут сорок я шел до Балаклавы, правда по красивейшим местам. В Балаклаву попал уже в глубоких сумерках.

Музыка, которую я здесь слушаю у камина по вечерам, попивая местное сухое вино, расслабляет и мучает. Вновь хочется слушать и мучиться, вспоминать и вновь переживать. Порой не хочется жить и все кажется ложным – и этот дом в Крыму тоже.
Наверное, это от одиночества. Здесь я почти всегда один. Существование становится воспоминанием. И это хорошо: расставание мы должны использовать для любви.

С моей кармой что-то случилось: меня стали кусать собаки. Или здесь они какие-то особо озверевшие?
Сперва у юриного дома, когда я шел с моря, черная тварь, которую я знаю года два, догнала и укусила за ногу. Впрочем, не сильно.
Сегодня пошел более короткой дорогой на мыс, и из открытой калитки крайнего дома на нашей улице вылетела облезлая овчарка, прыгнула со спины и укусила за палец. Я так рассвирепел, что кинулся на нее и загнал струсившую, поджавшую хвост тварь на участок и запер калитку. Зато кровь из двух прокусов хлестала фонтаном.
Я попросил у соседей йод. Женщина вытащила йод из автомобильной аптечки, обработала рану и завязала бинтом. Они знают эту собаку.
– А если бы шел ребенок, – возмущается мужчина, – насмерть бы испугала! Вы ее в следующий раз стреляйте!
Хотелось бы знать из чего?
Я все-таки пошел к морю, хоть меня и отговаривали. Час я просидел на берегу, размотал бинт – кровь все еще шла. Искупался: ничего, море лечит. Не собаке же менять мои планы.
На обратном пути взял камни. Но встретил не собаку, а ее хозяина – и вставил ему пистон.

В отличие от собак – люди здесь неплохие: днем в городе сломалась машина. Таксист и хозяин “волги” из двора, где я застрял, помогли мне ее починить. Помогли легко, без понтов и не претворяясь, как в Москве, что куда-то страшно спешат.

Сентябрь у севастопольцев, видимо, сезон случки. Сперва я совершенно один три часа провалялся как овощ на берегу на беленьком пляжике у скалы "Олень", так понравившемся летом Маше. Купался, загорал и читал. Солнце скоро скрылось в дымку – и я понял, что одурел от подобного времяпрепровождения, поднялся и рванул на запад вдоль берега к мысу Херсонес.
Это примерно десять километров постепенно понижающегося берега, так что в нижней точке, которой и является мыс Херсонес (не имеет отношения к древнему городу), берег почти сливается с морем. Первая, как ее называют, гряда Крымских гор, начинающаяся на Ай-Петри, проходя через мыс Айя, Фиолент, здесь оканчивается, уходя под воду.
Дальше мыса Херсонес ничего нет, во всяком случае, в этой части Крыма.
Берег понижался, а скальные обрывы становились совершенно вертикальными, будто кто-то специально старался сделать их такими. То, что от Фиолента кажется прямой линией, – это изрезанный, с большим количеством лагун – берег. Нашел три или четыре пляжа, где можно спуститься. На один – по веревке, миновав прежде несколько отвесных уступов и пройдя чудесный рукотворный туннель в скале.
Спустился на пляж с уже совсем низким берегом и искупался. Прошел тридцать метров и нашел занимающуюся самым прекрасным делом пару. Им было хорошо, и я им позавидовал.
Берег здесь напоминает итальянский, как я его себе представляю: желто-оранжевые обрывы скал, образцово фиолетовое море, недалеко от берега торчат столбом белые островки с плоской макушкой, поросшей травой, как прической. На берегу много мест для палаток, есть источники, но сосен, которые были на Айя, нет.
Взглянул отсюда на Фиолент, тогда как всегда смотрел с обратной стороны. Он красив, высок и могуч, словно Айя, каким он видится с Фиолента.
Недалеко от Казачьей бухты, на пляже “Под маяком”, на котором мы купались летом, палатка все еще работала. Дул жуткий ветер с запада, продувая меня насквозь. Выпил пива и съел пирожок – пока дожидался автобуса. Из окна микроавтобуса № 10, на котором ехал из Казачьей, увидел фундамент античного храма, очень похожий на наши. Вокруг точно так же торчат дачные домики. На трех автобусах через полтора часа я добрался до Фиолента. Здесь было тихо, но холоднее, чем вчера.
И тут наступила ночь.
За два дня я прошел пешком от мыса Херсонес (самая западная точка Севастополя) до мыса Айя, то есть до Южного берега. Это, конечно, не весь Крым, но достойная его часть.

В этот раз совершенно не пьется. Наверное потому, что один. И очень зажат, сам не знаю почему? А то выпью, ослабну, начну всех любить. И тосковать. Зато провел по трезвяку очень хороший вечер под биографию Чехова (Громова). Спокойно и без фантазий. Вечером из города звонил в Москву и узнал, что с Котом все в порядке.

Сегодня я, наконец, совершил большое путешествие по Крыму. Большое – конечно, относительно, но и на него я вдохновлял себя несколько дней. Просто душа не лежала.
Причем встал я в первом часу по-московски. Выехал во втором. Подобрал бабушку, у которой в Севастополе в автобусе вырезали кошелек с пенсией, 50 гривен, и документы: пенсионное удостоверение, ветеранскую книжку. Всю дорогу до Мухолатки я утешал ее: в Москве дома взрывают! Она мне в ответ историю про офицера, который распилил и выбросил в море свою любовницу, вздумавшую его шантажировать.
Потом вез девушку до Гаспры.
У Ялты, проконсультировавшись у доброжелательной торговки красным луком, свернул к Учан-су.
Водопад, якобы 90-метровый, самый высокий в Крыму, едва жив, слабо брызжет вниз водичкой, как испортившийся кран. Полез вдоль него вверх – до домика с орлом еще царских времен. От него вниз в ущелье идет металлическая труба, видимо, когда-то снабжавшая Ялту водой, теперь просто страшно портит вид. Вокруг лес красивых огромных пиний, итальянских сосен. (Это все же не пинии, а, скорее всего, сосна крымская или Палласа, – комментарий из будущего.)
От водопада до Ялты вез пару. Девушка так устала, что заснула на заднем сидении. Не заезжая в Ялту, поехал в Никиту – в Ботанический сад. Вход бесплатный, внутри типичный средиземноморский рай с пальмами, агавами, лавровыми рощами. Хаос тропок и лишь у редких растений стоят таблички. Я пристраивался к разным экскурсиям, в которых объясняли, что это цветущее растение называется гибискус, а эта акация (какой-то особой породы) есть дерево любви. Рассказали и про ливанский кедр, огромное мохнатое дерево с непомерным размахом ветвей, и что лучший красный лук растет в Понизовке и в Голубом заливе. Увидел криптомерию, воспетую Кавабатой, и гигантские секвойи, мамонтово дерево, кучу кедров и огромные платаны. Нашел полуторотысячилетний лавр, посаженный еще греками. И атрибутировал для себя “юкку”, воспетую на этот раз Сережей Саканским, маленькую “пальму”, которая в изобилии растет в Севастополе. Рядом с ней – тенерифские кактусы-опунции с плодами-редисками.
По саду можно гулять целый день, истребляя тяжелое ботаническое невежество. Он великолепен, как музей и рай сразу.
От Никиты до трассы подхватил пару герлиц с чемоданами. Они ехали через Алушту в Симферополь, на вокзал.
На трассе за десять гривен купил массандровского “Пино-Гри”, которое, якобы, дают рабочим вместо зарплаты.
Гурзуф очень красиво лежит под крутой черной Медведь-горой. На этот раз я не прозевал хитро замаскированный поворот, припарковался и по крутым мощеным улочкам пошел вниз к Чехову. Я становлюсь специалистом по этому нелюбимому мной драматургу. Читаю о нем, хожу по любимым его домам.
После ауткинского дома, домик в Гурзуфе, бывший когда-то простой татарской саклей, не предназначенной к бессмертию, напоминает сторожку, домик лодочника или палатку для продажи пива. С двадцати метров его не разглядеть в деревьях и заборах. Три комнатки в один этаж. Две комнатки без всяких экивоков выходят на деревянную веранду. Перед верандой бамбук, пальмы и пампаская трава.
Зато прямо перед домом скала, слева от которой небольшой пляж. Над домом руины генуэзской крепости, изуродованные санаторием.
Мне сразу дали прочесть брошюрку о взаимоотношениях Чехова и Ольги Леонардовны. Здесь, в отличие от ялтинского дома, ее любят. Она владела им до 58 года и проводила здесь каждое лето. Высадила три пальмы, символ “трех сестер”, которых Чехов писал здесь для нее. Две из них еще живы.
Чехов сидел один в гурзуфском доме и приговаривал: “В Москву, в Москву!”. Так и родилась пьеса.
В скалу у дома Чехова ударяются волны. На море шторм. Вся экскурсия по дому (для меня одного) проходит под эти удары. Очень красивое место.
От дома Чехова я спустился гулять по гурзуфской набережной. Зашел в Пушкинский парк, где по сей день стоит дом “дюка” Ришелье, в котором в 1820-ом жил Пушкин. На набережной попил пива на виду чеховского дома. Я говорю: стал большим поклонником таланта. Еще цветет олеандр и всякие неизвестные мне кусты. Полно цветов.
Постепенно поднимается ветер и холодает. Какой-то континентальный циклон. В восемь еще без фар я выехал из Гурзуфа. От Ялты ехал уже в полной темноте. Странное пустое шоссе. На ничтожном Тенерифе все шли хвост в хвост, а ведь там не жил ни один великий!
Под Ласпи подобрал пару до Севастополя. Все хотят сунуть деньги. Честное слово, мог бы за поездку разбогатеть.
Дома открыл “Пино-Гри”. Это прекрасное крымское вино, о котором так приятно вспоминать в Москве.
Месяц в небе не висит, а, скорее, лежит, напоминая лодку, словно и правда в южных странах.

Вчера в Ялте и Гурзуфе был приличный шторм, а у нас – ничего, судя по тому, что все, что валялось на берегу, так и валяется – бутылки, пакеты. Я опять пошел на свое любимое место на Белый пляж и снова был там совсем один.
Я уже неделю один и не испытываю потребности кого-либо видеть. И чем дальше, тем больше. Я первый раз по-настоящему отдыхаю. Мне не скучно. В Москве, я знаю, будут лишь слова и отношения.
В отличие от Чехова, я не «привык» к Москве и не полюбил ее. Может быть, потому, что я в ней родился. Москву любят лишь глядя из провинции, например, из Севастополя. Вот уж где действительно любят Москву! Как в Москве, может быть, любят Париж или Нью-Йорк. И никакого костюковско-рахматулинского пафоса изучать Москву у меня нет (со времен института, когда на самом деле было интересно).
И если кто-то в Москве рассчитывает на осуществление каких-то планов, то я на это не рассчитываю. Вся моя московская жизнь прошла совершенно впустую.

Настоящие красивые мужские лица в Севастополе можно найти только в “Бункере”.
Зашел выпить пива. Шесть человек на весь подвал. Потом появилось еще двое. И одна герла восточной внешности. За стойкой красивая Ира, тоже с чем-то восточным в лице. Купил им сигарет на всех – не мог слушать их жалоб и вопрошаний. Они, конечно, хороши: играют со скуки в карты. Кто-то зевает, кто-то читает. В коридоре запах анаши: на это у них деньги есть.
Я нашел в Севастополе свое место.

О Чехове. Наши великие художники, что Толстой, что Чехов, что Бунин – люди ограниченные. Они смотрели на человека очень просто, поэтому и могли о нем писать. Им казалось, что они совершенно разбираются в его поступках. И получалась карикатура. Но карикатура с “направлением”, изобличающим некое “зло”. Что обеспечивало восторг какой-нибудь партии.
А люди так сложны.
Я бы хотел написать, что в нашем изолгавшемся обществе демократия восторжествовала не из-за стремления к свободе и справедливости, а из-за желания лучше кушать и лучше одеваться, и что супермаркет победил всех Ленинов-Марксов и все идеи, с детства вдолбленные в головы, а что там свобода, духовные ценности – на все это нашему человеку было глубоко насрать… Хотел написать – и не посмел. Человек все же сложнее и лучше, как бы ни был он ничтожен в своих желаниях.

Большевики точно – хуже татар. Езжу по Крыму и всюду нахожу руины храмов, руины кладбищ. Руины всей христианской культуры. Впрочем, и не христианской тоже.
У крепости Каламита в Инкермане валяются выковырнутые откуда-то надгробия. Арка над входом на кладбище совершенно разрушена. Дороги, храмы, кельи – все заброшенно и разорено. Даже росписей не осталось. Скоро все памятники архитектуры превратятся в памятники археологии, как камни на Фиоленте.
Впрочем, один храм в основанном здесь в VII или VIII веке Свято-Климентовском монастыре восстанавливается. По преданию здесь в I-ом веке обитал сосланный императором Траяном римский епископ (папа) Климент, один из первых крестителей Крыма. Крепость была построена феодорийским князем Алексеем в 1427 г. для выхода Феодоро к морю. Потом стала турецкой крепостью.
Рядом с храмом руина общежития. Сама гора, на которой стоит Каламита, превратилась в кратер с озером на дне: всю ее сердцевину выгрызли на белый инкерманский камень. Сюда можно войти через монументальный прорез, как через дворцовый портал. Накрыть это колпаком – получится стадион.
Не доезжая Бахчисарая, свернул на Ялту. Дорога вдоль ущелья в горы красива, но весьма неказиста даже для шоссе местного значения. От поселка Соколиное она еще сузилась, едва проедут две машины. В некоторых местах дорога обвалилась, так что и для одной места немного. Впрочем, движение здесь минимальное. Начался классный серпантин по живописным склонам, сильное испытание для моей музейной машины.
Большой каньон Крыма, к которому я, наконец, попал, похож на каньон, наверное, только с самолета. Это заросшее дубом, ольхой и буком ущелье. За вход надо платить, хотя обойти пост можно в десятках мест. Зато от служащего поста узнал, как искать маршрут: по белым и голубым меткам на стволах деревьев. По висячему мостику перебрался через речку Коккозку, за которой очень крутой подъем в гору. Потом тропинка идет вдоль реки, иногда попадая в саму реку. Вокруг причудливейшие деревья и еще более причудливые корни, могучие сплетающиеся лаокооновы змеи. Серый прямой бук напрочь перекрывает небо, производя искусственный сумрак. Слежу за метками и все куда-то иду. Людей нет. За час пути встретил трех человек. Вышел к источнику Пания. Указатель направляет к “Ванне молодости”. Русло реки почти сухое, из белого вылизанного водой камня. Никаких мхов или водорослей. Иду прямо по руслу, прыгая между струй. Вода грохочет на маленьком водопаде. Под ним – глубокая яма. По краям две скалы перегораживают путь. Это и есть “Ванна молодости”. Вода жутко холодная, если искупаешься и не помрешь, действительно помолодеешь.
У “Ванны молодости” пара с ребенком и двое молодых ребят. Девушка с маленькой серьгой в носу прыгает по скалам в мини-юбке, сверкая голой попкой. На шоссе их ждет машина с водителем. Дождался, когда все ушли, и искупался.
Красивое тенистое место. Нашел кучу крокусов – довольно больших сиреневеньких цветочков на коротких стеблях, торчащих из земли. На обратном пути вдруг стали попадаться туристские группы, отравив мне всю интимность общения с этим местом.
Новый мучительный рывок наверх напополам с просьбой, чтобы машина не развалилась. Чудесным образом я все же выехал на яйлу. Это похоже на Россию: светлые лиственные леса среди зеленых холмов. Даже растет береза, низкорослая и кривая, словно на севере. Леса кончились – во все стороны ровная голая желто-зеленая долина с возвышающейся горой, на которой стоят белые астрономические сооружения фантастической формы.
И вот я первый раз на Ай-Петри. Подо мной весь берег, Алупка, Ялта, Медведь-гора. Горизонта не видно из-за тумана. Солнце и ветер. Справа – скалы “амфитеатра”. Вид трудно с чем сравнить. Словно смотришь на землю с самолета. Выше меня только обсерватория (военная часть, – комментарий из будущего). По лежащим внизу лесам ходят тени облаков, и кажется, что весь мир находится на дне прозрачного моря, и ты смотришь на него сквозь воду.
Зашел в кафе приюта горнолыжников “Ай-Петри”. “Добро пожаловать. Вы находитесь на высоте 1190 метров”, – написано на плакате над стойкой бара. Настоящий альпийский камин, исписанный туристами. Картинки с горной тематикой на деревянных стенах. В зале лишь два европейские столика, остальные низкие татарские, те, что у нас, видимо, не совсем верно, называются достарханами. Съел картошку с базиликом и выпил горячего глинтвейна, что делает сама барменша. Настроение на все три тысячи. В нем и помчался на третьей скорости вниз по великолепному по крутости серпантину в сторону Южного берега среди желтых и багряных деревьев. Их сменил лес «пиний», через который петляет дорога. Все обочины в хвое. Километровый спуск на приличной скорости с визгом шин на 180-градустных поворотах занял аж сорок минут! Обгонять здесь никого не стоит, но я все же пару раз это сделал. Без двадцати семь я был в Ялте.
Теплый тихий вечер. Я искупался на городском пляже в полном одиночестве. Тихое теплое море (+21, воздух: +23, – написано на табличке у пляжа). Это сильно рознится с холодом, что был наверху.
Меня никто не ждет и мне некуда спешить. Я сижу на берегу, гуляю по городу. В восемь вылез на трассу, совсем не по той улице, по которой собирался – и очередная гонка до Севастополя. На Пятом подобрал двух герлиц из “Каравеллы”: рыжую тетку и ее подругу. Полдесятого я был дома.
Я проехал не меньше 200 км, значительную часть по серпантину, и было обидно, что это некому показать. И машина и виды использовались вполсилы.

Если б я пожил здесь дольше, я бы стал другим человеком. Стал бы спокойнее. Тут гораздо меньше раздражителей и загружателей. Живу почти в вакууме, слушаю идиотское “Русское радио”, ибо больше здесь ничего не ловится, загораю, читаю. Ничего глобального и злободневного.
По горизонту плывет огромный черный наутилус – подводная лодка без опознавательных знаков. Словно кит или объект из фантастических книжек. Мне хорошо видно ее в подзорную трубу. Нелепая и архаичная: высокая прямоугольная рубка, торчащая в небо, в обе стороны от нее – почти симметрично корпус, спускающийся к воде. Поэтому рассекает воду она не так, как корабль.
Вообще, сегодня много чего плавает: прогулочные лодки, рыбацкие кораблики, военные корабли – далеко на горизонте, расплываясь и дробясь в теплом воздухе, словно призраки.
Как хорошо дышится, когда выныриваешь, после того, как долго плывешь под водой. Вдруг все становится радостнее и светлее. Воздух нюансирует, наполняется каким-то реальным ароматом.
Я заплыл в этот стремный грот за скалой "Олень", который я прозвал “Вход в ад”. Для этого надо было оплыть довольно большой мыс и решиться вплыть в узкую щель с двадцатиметровыми стенами по бокам. Черная пробоина грота непомерной высоты вызывает атавистический трепет. Вдруг из него с шумом вылетела стая голубей, испугав меня. К тому же находишься не на твердой земле, а качаешься на волнах, здесь в узком месте усилившихся, без мест, к которым можно пришвартоваться, отдохнуть и подумать.
Грот навис надо мной, как рот огромной рыбы над Ионой. Впереди ничего не видно, шум волн, удары крыл всяких летающих тварей. С сомнением плыву, ожидая какой-то неприятной засады. Глаза привыкают. Впереди в слабом свете и отблесках волн начинают проступать камни, напоминающие спящих крокодилов. Туннель понижается и сужается. Через сорок метров я почувствовал камни под ногами. Впереди тупик. Перед ним в воде навалены причудливые камни. Сел отдохнуть и ощутить впечатления. От волн в гроте странное эхо, будто голоса. Дикие голуби нервно летают над головой, удары их крыл добавляют неспокойной какофонии. Вообще, жутко. И как-то зябко. Здесь никогда не бывает солнца, как в пещерах Мангупа. Слава Богу, нет летучих мышей. Выход из туннеля видится отсюда белой аркой.
С облегчением поплыл назад. Еще один мелкий подвиг, еще одна раскрытая тайна.

Два дня подряд подвожу некую рыжую пышноволосую Жанну из ночной палатки, устроенной рядом с “Каравеллой”. Под вечер она ездит на 5-й за пивом, а обратно в темноте никто не берет. Первый раз подвез ее с подружкой, возвращаясь из Ялты. Вчера, возвращаясь из города, подвез ее снова. Каждый раз она хочет заплатить деньги и зовет остаться веселиться в ее палатке. Она политическая экстремистка: собирается вступить в компартию. Предупредил, что в этом случае больше не буду ее брать. Она страшная оторва без комплексов, как и подобает женщине ее профессии.

Сегодня снова поехал на мыс Айя. По дороге подхватил трех герлиц. Одна из них, выходя, спросила: “Вам девушка не нужна?”. Короткие, вымороченные перекисью волосы, короткая юбка, как и на всех. Это они приехали на свое место работы: небольшая площадочка у поворота на Балаклаву.
У Оборонного свернул на дорогу на мыс, надеясь найти путь на “Золотой пляж”. Дорога, понятное дело, упирается в проходную военной части. В караульной никого нет, так что даже некого спросить. Ворота заперты. Пришлось вернуться в Балаклаву.
Оставил машину там же, что и прошлый раз, и полвторого двинулся на мыс Айя по берегу. Через час я был на “Золотом пляже”.
В прошлый раз я гордо думал, что дошел до доступного конца мыса. Теперь после дальнего пляжа, обнаруженного мной в прошлый раз, я нашел еще три, один другого лучше, хоть и маленькие, что зовутся в народе “Инжир”. И на всех были люди. И еще дети-туристы.
Это оказалось очень хорошо обжитое место, туристский Вавилон. Но я двинулся дальше и к пяти дошел до высокой зубатой скалы, напоминающей ту, что торчит на конце Фиолента.
Все склоны гор, кроме совсем отвесных, в сосновых лесах. Прячутся в низкие облака, метрах в ста над головой. Решил, что пресловутая “сосна Станкевича” – это просто какая-то низкорослая пиния. Тут их целые леса. Почти каждая внизу ствола обуглена. Дело в том, что под каждой сосной внизу ворох сухой хвои. Стоить вспыхнуть огню (например, от туристского костра) – и все здесь превращается в огненное море. Некоторые сосны гибнут совсем. Диким кипарисам, растущим с ними бок о бок, это не грозит.
Дико, красиво и страшно, особенно когда не знаешь, куда поставить ногу и где лучше ползти с меньшим риском нафакнуться. Рядом бурлит море, солнце едва проглядывает, но тепло.
Обошел скалу. Это был и конец туристской тропы. Дальше жили лишь чайки, которые с изумлением смотрели на меня. Огромные камни на берегу, ни сверху, ни снизу не пройти. Зато кончился человеческий мусор.
Очень хочется заглянуть за край мыса, словно за подол юбки.
Вообразив себя альпинистом, пролез-таки еще через несколько камней и добрался до таких глубин дикости, о которых и помыслить не мог. Здесь нет и не может быть никого. Даже мусора. Только балаклавские рыбаки причаливают здесь. Их довольно много в море, хранителей традиций. Теперь у них моторные лодки, акваланги. Ставят сети, подхалтуривают развозом отдыхающих по малодоступным бухтам. Но я все равно дальше всех. Дальше только носорожий рог и перелом к Южному берегу. Идти невозможно: голый вертикальный обрыв прямо в море преграждает путь. Надо забираться вверх в гору, чтобы пройти это место. Или на чем-то его оплывать.
Искупался и без двадцати шесть рванул назад.
На обратном пути снова наткнулся на факающуюся пару. Они делали это практически на туристской тропе.
Потом встретил настоящего туриста с белыми глазами на почерневшем лице, с огромным рюкзаком и палкой, в военной панаме. По виду ровесник. Он неожиданно поздоровался со мной. Наверное, принял за своего. Потом это же сделали дети-туристы, пилившие куда-то за водой.
Туристы не только уходят, но и приходят: встретил четырех свеженьких, сияющих чистыми рюкзаками, спускающихся в район между “Золотым” и “Серебряным” пляжами. Действительно: теплынь удивительная, море нежнейшее, хоть не вылезай. Чем дальше, тем погода лучше, будто сезон не к концу, а к началу.
В Балаклаве был в восемь, уже в полной темноте. Шесть с половиной часов почти сплошного пешкодрала, большую часть по камням. Зафакался хуже, чем позавчера, когда сделал бросок в Большой каньон и на Ай-Петри.
Десять дней абсолютной свободы, как давно не было в моей жизни.
Вчера ночью было +18, сегодня +20. В такой вечер можно спать наверху на крыше.
Очень странно ощущаю себя. Как человек, который все время с людьми и на людях, все время с телевизором, радио, где не только главная информация, но и ее нюансы – не оставляют тебя в покое ни на полчаса, будто умрешь, если не узнаешь, что случилось в последние пятнадцать минут. Как надо не уважать себя! – так зависеть от поступков и глупостей других людей.
А здесь я сутками предоставлен сам себе – и ничего. Напротив, чувствую себя совершенно адекватно, с книжками, музыкой, как чувствовал себя лет пятнадцать назад. Это другое одиночество, чем в юности. К тому же скоро кончится. Я ничем не направляем, ни от чего не мучусь – сам с собой и для себя. Очень редкое ощущение.
Да и с кем бы я мог здесь ползать по скалам, с кем бы из своих стареющих ленивых друзей я мог совершить пеший забег на весь день, с кем бы я мог, поев рано утром, после дня тусовок в пять рвануть на пляж как ни в чем не бывало? Разве что с Лёней. Но с ним я по жизни давно не совпадаю.
Кажется, со времен автостопа я не проводил столько времени вне дома, куда я возвращаюсь только переночевать. Среда распахнулась настолько же, на сколько скукожилась информация.
Я понимаю, почему местные пассивно сидят, не борются. С кем тут бороться, зачем?
Еще я заметил, как экономна эта жизнь: купленная девять дней назад на рынке сумка продуктов не съедена мной до сих пор. Деньги трачу на бензин и пленки. Как мало нужно человеку самому по себе.

В Севастополе я записался в экскурсию в Мраморные пещеры на Чатырдаге. Стоит 33 гривны. На своей машине это стоило бы меньше, но не охота гнать самому.
Это была кошмарная ошибка! Всегда попадется пара без остановки говорящих персонажей, чем-то недовольных, страшно активных, чей даже голос был мне невыносим.
Но хуже всего – экскурсоводша. Она, не умолкая, говорит банальности или глупости, пересказывала своими словами греческие легенды, связанные с этими местами, становившиеся в ее устах плоскими, как блин. Безапелляционно сообщила, что Фиолент переводится, как “Тигровый”, хотя это лишь версия Бертье-Делагарда. Соврала, что греков в Авлиде задержала буря, а не штиль. Что Климента утопили с помощью камня, а не якоря – и т.д.
Зато узнал, что человек на 90 % состоит из воды. Она всю дорогу играла с автобусом в угадайку: “А вы знаете слово «Киммерия»?.. А откуда вы его знаете?” “А вы знаете, кто основал Севастополь?” Автобус, полный севастопольцев, молчит. Она уже предвкушала привычный эффект от информации, которой она хотела огорошить экскурсантов, когда я сказал “Суворов” – и все ей испортил. Зато она забыла, как он назывался прежде, когда здесь еще жили татары, и мне пришлось ей подсказать: Ахтиар. 
“Фиолетовый Фиолент”, – это, оказывается не моя придумка, а народная этимология, как призналась экскурсоводша. Она хвалила красоту Фиолента, за что я мог много ей простить, но хвалила шаблонно, без своих слов.
Вдруг заговорила “о любви”: “Чем можно удержать человека?”, – спрашивает она у автобуса. Ответ: семьей. Попутно сообщает, что подходящие друг другу люди лечат головную боль поцелуями. Это последнее научное открытие. И так без остановки два часа – пока ехали до Симферополя, через Симферополь и от него к Чатырдагу.
Дорога хуже даже трассы через Соколиное: гравий, по которому едва ползет наш микроавтобус. Пыль, тряска, будто едем  Бог знает в какие дикие места. Выехали на нижнее плато, девятьсот с чем-то метров. Чатырдаг, его верхнее плато, все еще вдали, хотя с некоторых склонов удивительная панорама горных цепей.
Мраморные пещеры функционируют всего 12 лет. В траве множество крокусов, голубых цветов, которые я видел в Большом каньоне. Это совершенно плоское место, как Ай-петринская яйла. Чатырдаг стоит напротив одинокой черной стеной. К нему нет дороги, и на него не проводится экскурсий. Все здесь какой-то охраняемый заповедник – узнал я у нашей экскурсоводши, пока ждал экскурсии внутрь пещер, и нужны специальные пропуска. Обидно.
Пещеры – просто дыра в земле. Надо надевать куртки, так как внутри, якобы, +6. Бетонные лесенки ведут вниз к бетонным переходам с металлическими перилами. Подсвеченные залы и отдельно подсвеченные изваяния довольно неприличной формы.
Местная девушка-экскурсовод, которая повела нас по пещерам, совершенно серьезно объясняла нам, как называется тот или иной сталактит-сталагмит-сталагнат, будто это не произвольные прозвища, придуманные досужими спелеологами, а чуть ли не его паспортное имя. Собственно, это и есть тот самый пресловутый “тоталитарный дискурс”, о котором мы столько говорили с Машей. Это самая существенная часть информации. Остальной – мало, и она сообщается крайне поспешно.
С подсветкой пещеры кажутся искусственными и ненатуральными. Какой-то музей восковых фигур. Выходя из пещер, совершенно не удовлетворенный, я спросил девушку, есть ли экскурсии в знаменитую “Тысячеголовую” пещеру? Оказалось, что нет, но можно взять проводника. Как и в некоторые другие пещеры, еще не оборудованные для экскурсий. То есть, где нет подсветки, мостиков и собственных имен для фаллических сталагмитов.
И тут еще остановились на обед при выезде из заповедника. Для меня, которому тут нечего было есть, пустая трата времени. Тут было что-то вроде палатки с самой примитивной едой – и несколько вольеров с животными. В одном жила какая-то знаменитая хрюшка Манька, известная всем туристам, даже тем, кто вообще ничего не знал и не хотел знать. Слава Богу, она уже умерла.
Чтобы создать у нас представление о ней, экскурсоводша предложила нам сложить ладошку к ладошке ребром… Все сложили.
– Вот такого размера был у нее пятачок! – в священном восторге поведала экскурсоводша.
Вместо нее в вольере ходят два голодных кабана. Недалеко торчит какой-то монумент. Испугался: не Маньке ли? Оказалось – партизанам.
Я изнывал от нетерпения, когда нас доставят обратно в Севастополь. Забытое ощущение зажатости и некомфорта. И водитель в довершение поставил на весь автобус кассету с записью каких-то наших юмористов, чья банальность и тупость была уже просто клинической. Чтобы оставаться гуманистом, надо ездить только на своей машине!
Слава Богу, наша экскурсоводша всю обратную дорогу молчала, словно уже выполнила свой долг. Она, в общем, была приятна, даже внешне, и у вольеров мы с ней неплохо поговорили. Просто она занималась не своим делом. И слишком подстраивалась под интеллектуальный уровень публики, с которой работала.
Конечно, я что-то увидел, и даже у меня осталась часть дня, но, в общем, это была самая малозначительная моя экспедиция.

Сентябрь на исходе. Мне пора уезжать.
Фиолент в сентябре несет черты и лета и осени. Короткие дни, прохладные вечера, кое-где в лесу желтые и красные листья. Ветер, облака. Но днем торжество лета несомненно.
По воскресеньям наш пляж превращается в нудистский (в остальные дни он просто пуст – это тоже признак осени). Я спустился на него всего второй раз со дня приезда. В другие дни я предпочитал менее засиженные места.
Здешние мужчины и женщины, любители нудизма, одинаково некрасивые. Нагота лишь еще больше их уродует. И при этом они друг друга все же возбуждают, им нравится быть друг с другом. Они все старые друзья, у них тут что-то вроде клуба. Они вместе едят и пьют, травят байки. Иногда трахаются, не очень стесняясь остальных. Голый чернявый человек с довольно большим животом подходит ко всем вновь появляющимся и предлагает посмотреть фотоальбом с раскрашенными красками голыми красотками. Это он прямо на пляже занимается боди-артом. Он готов и потеоретизировать с неврубающимися на эту тему. Женщинам он показывает альбом с расчетом подписать их на акт искусства. Мужчинам… не знаю даже зачем? Может, продать карточку?
Красота – вещь очень редкая, поэтому и так ценится. Красивая женщина на пляже или на улице кажется мобильным произведением искусства. И ищет брака – как рода музея для него.

За Белгородом пошли разноцветные осенние леса под солнцем, зеленая трава, вдали на холме белая церковь под голубым куполом горит на фоне темных облаков. Элементарная и полноценная русская палитра.
По вагону ходит куча торговце, и люди со скуки покупают то, что в другое время не купили бы ни за что на свете.
В моем купе ехал младенец четырех лет и его бабушка. Въехав в долгожданную Москву он спросил:
– А что, в Москве Новый год?
– Почему?
– А везде огни горят.
Три месяца он прожил с бабушкой в Севастополе.
Я здорово набегался по Крыму и похудел, словно занялся каким-то спортом. Я так зарядился теплом, что мне теперь все время жарко. Скоро я буду вспоминать эти десять дней в Крыму, как лучшие в своей жизни.
При этом понятно, что Крым не может иметь самостоятельного смысла. Он слишком мал и немедленно провинциализируется, оставшись один. Это уже произошло, когда он стал украинским. И все в нем приходит в упадок.
В Крыму всегда есть на кого обижаться: русским на украинцев, татарам на русских. Кое-кто мог бы обидеться и на татар, да этих народов уже и след простыл. Крым всегда был проходным двором.
Он может только что-то венчать – большую империю, лишенную хорошего климата и легкой жизни. И в этом качестве он нужен России – и совсем не нужен Украине, которая и сама есть южная страна. И при этом для России он стал чем-то вроде “иностранного курорта”, честь, им совершенно не заслуженная. Если он еще чуть-чуть дышит, то за счет тех смельчаков, которые готовы отдыхать “за границей” и покупать там собственность, по существу, не имея на это права.
Украина не может наполнить Крым смыслом. И не только потому, что мала. В их взаимоотношениях нет обогащающего контраста. Так люди равнин любят горы и поднимаются к вершинам, куда никогда не заглядывают местные чабаны. Так я изучил окрестности Севастополя лучше 9/10 его жителей.


1999