Фиолент 1

Пессимист

Фиолент

За Киевом показалось неслыханное чудо. <...>: вдруг стало видимо далеко во все концы света. Вдали засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и Крым, горою подымавшийся из моря...
Н.В. Гоголь

1. Записки об исчезающем Крыме
(Фиолент 1997, март-апрель, июнь, сентябрь, октябрь, ноябрь)


***

С самого начала, еще не зная ничего, Русь уже была здесь и видела его с киевских равнин, горою подымавшийся из моря. К нему несли реки, текущие вниз по географической карте. С первых дней он входил в границы ее души, в ее идею, в ее географическое поле – то местом встречи, то великой опасностью, то последним прибежищем. Обладание Крымом стало репетицией овладения Константинополем, овладения национальной истиной, после чего лицо России окончательно оформится. Много позже эта рукоятка скифского лука, как его называли греки, огромный линкор, на всех парах рвущийся в Средиземное море, неудачные Фермопилы, когда вся “Греция” уже была покорена и разгромлена, – он стал просто пляжем, а потом беззвучно отошел на сторону за какие-то политические грехи, видимо, уже навсегда увековечив на челе своем следы геройства и неверности...


Первое путешествие

Еду в Крым, первый раз за десять лет. О жизни и обстоятельствах еще будет время подумать. Пока удивляет способ передвижения. Поезд поражает мелизной купе и близостью людей. Ты должен ехать с ними не знакомясь, надев близорукие очки, чтобы не заглядывать на чужую частную жизнь, надеясь и самому не попасть под пристальное рассматривание в течение суток с лишним. Это первое впечатление. Вижу одинаковые вокзалы, одинаковых не очень хорошо одетых людей на их платформах, живущих в маленьких и средних городах, похожих на все другие провинциальные города, на плоской равнине, в пику всем горам, о которых я мечтаю. Никто в этих городах не бывал даже и проездом, и само название немедленно вылетает из памяти, стоит поезду отойти от платформы. Но здесь живут люди, и, значит, это место тоже достойно уважения. Здесь копятся силы, которые потом выплескиваются на московских подмостках, и которых у нас, неженок, давно нету. Желание вырваться отсюда у здешних обитателей таково, что иногда и столица не может их удержать. И тогда они ищут иных столиц, и провинциалами оказываемся мы, ни о чем не мечтающие, лениво едущие в Крым, как в самое дальнее путешествие.
...Я ехал в Севастополь искать дом на Фиоленте. Есть такое место в Крыму. По легенде боги перенесли сюда Ифигению, зарезанную отцом-Агамемноном, выпрашивавшим ветер для отплывающих в Трою греческих кораблей: «сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся...» Не случись этого, европейская история была бы иная. Здесь Ифигения стала жрицей в храме Дианы (Артемиды). Развалины этого храма видел, якобы, еще Пушкин.
Все родилось как всегда случайно:
– Послушай, – сказала Маша: – Тебе должно понравиться: “Дом на мысе Фиолент”...
Так было написано в объявлении в газете "Из рук в руки", купленной ею совсем с другой целью. Увы, у нее была несчастная привычка читать все подряд, даже совершенно ненужные объявления. Лучше б она этого не говорила...
В газете обещали недостроенный каменный дом в получасе от моря, а цена такая, за которую в Москве и “Жигули” подержанные не купишь. Но главное не это. Когда я услышал слово “Фиолент”, что-то взыграло в моем сердце, словно мне предлагали дом в Элладе. Все мои детские любови ожили во мне, и я уже был обречен клюнуть на приманку. (Притом что само слово мне было знакомо: у меня имелся электролобзик с тем же названием.)
В Севастополе, кроме того, у меня есть тетушка, о которой я почти забыл, и к которой в высокомерии своем никогда не ездил, да и закрытый военный город мало меня прельщал. Обстоятельства складывались для меня удачно: окончание электрификации и устройства водоснабжения совпало с резким обнищанием местного населения («тепло мне потому, что холодно тебе»). А любезная тетушка готова оформить дом на себя, если его нельзя будет оформить на меня. Она сама председатель садоводческого товарищества почти в том же районе, и знает местную специфику купли-продажи. Я спрашиваю ее о жизни в Севастополе. Меня пугали этой жизнью: татарами, желтухой, отсутствием воды, – она рисует умеренно радужную картину. Получается, что стоит рискнуть, пока идея не захлебнулась в московской лени или московском прагматизме. Только тетушка задает резонный вопрос: зачем покупать чужой дом, когда в ее кооперативе продаются несколько еще лучших за ту же цену? А до моря лишь десятью минутами дальше? Когда живешь от моря в сутках, полчаса или сорок минут – это, конечно, мало принципиально. А остановлюсь я, естественно, у нее. В общем, решаю съездить на разведку. Главное, увидеть место с таким чудным названием.
На каждой станции мимо вагонов несется толпа торгующих:
– Пиво, свежее пиво! Не надо ли кому пива?
– Сигареты, минеральная вода, сигареты!
– Сынок, не хочешь ли вареной картошки? С огурчиком...
– Жаренные курицы, кому курицу?!
И опять: пиво, пиво, пиво! – море разливанное! Свежее, холодное, “дешевое”... Прежний ненавязчивый советский сервис канул в лету, сменившись исключительно деятельным и навязчивым. На каждой станции беру по бутылке пива, и концу пути довожу себя до хорошей мигрени.
В поезде в основном крымчане, недовольные непрошеным отделением и нелепым разделением – на нас и их. От чего отделили и зачем? Они же русские, а в Москву приезжают как иностранцы. И живут в этой фиктивной загранице черте как. Я чувствую себя виноватым перед ними: мне лучше них, более того, я делал все, чтобы развалить их прежний мир, где было стабильно и неизменно, как в аду. Люди единогласны, только когда им плохо.
Мы не поехали сразу к тетушке. Солнце едва взошло, и утро казалось пасмурным и не очень теплым. Город был белый и безлюдный. С арочками и колоннами, как положено на юге. Но южность в нем была какая-то замерзшая. Сразу пронизывало ощущение зимы и холода, – когда у тебя нет дома, или когда в твоем доме тоже холодно, как в зимнем Батуми в феврале 94-го – хоть нигде не лежало ни грамма снега, и было пять градусов тепла.
Несколько дней мы с Лёней эту простоту выдержим – и природа поможет (я заразил его идеей дома и весеннего Крыма, и он, как человек смелый и ничем не связанный, готов был поехать куда угодно). У нас старая стопная закалка, где и как мы ни жили!
На 7 троллейбусе мы доехали до Приморского бульвара. Миновали овальный мостик с "шумерскими" грифонами, и я своими глазами увидел памятник затопленным кораблям (который видел, конечно, двадцать лет назад, когда меня возили сюда из лагеря на экскурсию), а, главное, я увидел море, окунул в него руки (показалось теплым, несмотря на утренний холод) и забыл и цель, и все остальное. Я хотел бы подписать с ним договор напрямую, минуя людей.
Тетушка живет на краю города, в Камышевой бухте, куда мы ехали на двух троллейбусах. Севастополь рос перед нами, превращаясь в обычный советский город, неухоженный и запущенный, беззащитно брошенный среди каменистого пейзажа. Южные города не в сезон – грустны.
Особенно, когда в них выключают свет, тепло и воду, на что сразу стала жаловаться моя тетушка, когда мы, наконец, нашли ее дом. Она живет в странном двухэтажном доме послевоенной постройки. Темный открытый подъезд с огромной ямой, накрытой грохочущим железным листом. Город понемногу вымирает. Ни зарплат, ни работы, никаких перспектив. Заводы стоят. Денег ни откуда не поступает. Украина ничего для него не делает, а Россия в данных обстоятельствах ничего не может сделать. Без нее, ее флота, жизнь отсюда улетучилась, словно перекрыли воздух.
В доме тетушки разруха индивидуальная: нет света в туалете, нет горячей воды даже тогда, когда ее дают во всем городе (пару лет назад лопнул бойлер, нагревавший воду в доме, и с тех пор его никто не чинил). Вся ванная заставлена ведрами и корытами с водой. Не знаю, как местные власти, но я быстро сообразил: выключать воду не умно – в разрешенное время люди запасают ее впрок в таком количестве, что расход ее в городе, думаю, лишь увеличивается. Потом ее греют на газу, отчего тратится и газ. Так в период дефицита все советские люди покупали гречку или сгущенку: на всю жизнь и во все сумки, словно завтра война. Дома во всех углах запасы, в магазине – шаром покати.

В полдень, ничего не откладывая, мы сели в старенький советский автобус и поехали куда-то загород, на рекогносцировку. Для начала Тамара Ивановна (так зовут мою тетушку) предложила посмотреть ее товарищество. Светило нежаркое солнце, но чувство весны, в отличие от Москвы, где еще лежал снег, было весьма ощутимым. Мы вылезли на Камышовом шоссе, перешли железную дорогу – и оказались в огромном цветущем миндальном саду. За миндальным садом были сосновые посадки, а за ними, где-то скоро, – ее товарищество.
Строительство в Крыму практически остановилось. Все пригороды и дачные кооперативы кажутся пережившими нейтронную бомбардировку: стоят коробки без окон, каркасы без крыш, и нигде никаких следов работы или людей. Недострой этот и продают за бесценок. Дома выглядели скучно, а благоустройство отсутствовало или было образцово нищим. Я думал, один дом, а тут их тысячи! Нет смысла идти по имеющемуся адресу. Они на каждом шагу, одинаковые, из белого инкерманского камня или желтого ракушечника, одинаково брошенные посреди плоского пейзажа, ходи и выбирай. Тебя еще примут за спасителя.
Нет работы и какой-то обвал несчастий, – объясняет тетушка причины упадка в ее товариществе, приведшего к желанию избавиться от докучной недвижимости. У этого болеет жена и ребенок, у этой умер в сорок лет муж-капитан, у той муж попал под машину, после того, как на его глазах разбился их ребенок, и он, так и не оправившись от несчастья, запил. Кто-то даже повесился. Несчастья липнут к беднякам. У нее у самой дома сидит уволенный муж. Целый год он ел только хлеб и пил воду, считая, что не должен обременять семью (то есть мою тетушку, двух дочерей и внучку). Сейчас он “обрел себя”, став няней, домохозяйкой и помощником в председательской деятельности тетушки. Пенсия у обоих мизерная. А хваленная украинская дешевизна – миф (по словам тетушки). Одна ее дочь учится, и мать заранее ищет ей работу (здесь рабочее место завещают, как собственность), другая пропадает в Греции, работая продавцом в магазине, нянечкой в детсаду, собирает фрукты. Древняя метрополия здесь опять в фаворе.
Но у тетушки масса дел и нет ощущения отчаяния, как было у моих грузинских знакомых.
Мы заглянули в несколько домов, залезли на огромную бочку для воды и осмотрели окрестности. Зеленела трава, зеленели клинья соснового леса, накрывавшего нас своим запахом. Было так тепло, что мы сняли куртки.
Боги выбрали прекрасное место, чтобы утешить Ифигению – Фиолент. Само слово прекрасно и древне. Это забытая мной красота.
Тетушка долго вела нас сюда, по раскисшим весенним дорожкам, через холмы и балки. Воздух был порывист, свеж и легок. Лёня с тетушкой шли впереди и вдруг остановились.
– Саня! – закричал Лёня, и в этом крике было все сказано.
Фиолент – это кромка берега в несколько километров длинной. На него можно выйти с разных сторон. Но увидеть примерно одно и то же: высокий скальный обрыв, отвесные мысы, уходящие в столь классическую морскую перспективу, что кажутся нарисованными. Думал, красота не поразит меня, а она поразила. Кажется, ни на французской Ривьере, ни в Испании, ни в Калифорнии, ни даже на детски любимом Кавказе я не видел подобной.
Это не было свинцовое северное море, пугающее и хмурое. Море жило всеми красками, огромное, оно не казалось однообразным. Цвет воды был насыщен и тепл. Яркий зеленый сливался с ярким голубым, отражаясь в розовато-рыжих скалах. Оно блестело отсюда далеко внизу, видимое на десятки километров под ослепительным южным солнцем...
Еще несколько лет назад красота эта была тщательно закрыта от постороннего глаза. Все побережье вокруг Севастополя – сеть погранзастав и воинских частей. Стоят так плотно, что от одной видно другую, – чтобы вражеский лазунчик не прошмыгнул. В отсутствии реальных лазунчиков – тренировались на туристах, изъяв данное место даже из списка достопримечательностей. Можно сказать, что эта земля сохранила невинность. Жаль лишь, что наряд и украшение “невинности” – колючая проволока и таблички: “Проход запрещен”.
Сейчас многие из застав и воинских частей закрыты, на других – либеральный режим: просто пересекли одну, расположенную на месте бывшего Георгиевского монастыря, чтобы срезать путь до автобуса. Туда мы опять попали благодаря тетушке – чтобы увидеть Фиолентовский мыс с другой точки. По ее словам, от монастыря к морю есть лестница, в которой почти 800 ступенек. Местные их все просчитали. Тетушка грамотно соблазняет нас красотой.
Новые дачные поселки строятся в бывших запретных зонах. Здесь девственная красота, и нет даже спуска к морю, одни альпинистские тропы, которые знают лишь местные. И заброшенные, неуклюжие поселки растут здесь, как заскорузлые болячки. От них веет не древним, а совковым ужасом.
Впрочем, побережье это мало пригодно для курортных изысков: опасные отвесные скалы и узкая, заваленная валунами, кромка берега вдоль моря, которую трудно назвать пляжем, и на которую только смотреть приятно.

“Республика Крым” – надпись на карте крымского полуострова, словно по Аксенову.

1 апреля. Балаклава, недавно тоже абсолютно закрытый город, база подводного флота. Первый день шпарит настоящее солнце, цветущие миндальные деревья – насыщенного фиолетового цвета. Перешагнув блестящий и звенящий ручей, мы забрались к развалинам Генуэзской крепости. Место лучше, а состояние хуже, чем в Судаке: во время последней войны здесь засел батальон НКВД, и крепость разнесли из крупных орудий. Теперь стоит двойным памятником. Высота над морем метров 100-150. По одну сторону мыса змеится голубая бухта, по другую дрожит на солнце море. Слева на значительном отдалении торчит в море монументальный мыс Айя. На его темной груди дневают тучки.
Снимаем двумя камерами окрестности. В число окрестностей для Лёни входят и ручьи, и цветочки, пестреющие в каменистом грунте. Он подходит ко всему, как настоящий художник. Я же фиксирую лишь для памяти – чтобы показать Маше.
Отъехали на маршрутке на несколько остановок назад к Севастополю и по пыльной индустриальной дороге, по которой катили груженные грузовики с камнем, поплелись вверх в горы. Обошли очередную в/ч, опять полезли в горы, сквозь лес, состоящий из низкорослого дубка и кустарников, обдираясь и рвя одежду. Это какая-то тайга, и ни конца ни края этому нет. Вдруг лес кончился, и мы очутились на голом плато.
– Саня! – кричит Лёня, – иди сюда, но осторожно!
Внизу, страшно глубоко, море. На краю захватывает дух стоять, словно на крыше небоскреба. Побрели вдоль плато (потом я узнал название: Кая-Баш), мимо бывшего пограничного пункта: столбы, оборванные провода, выбитые стекла. С его крыши видно всю округу: новые поселки и старые заставы. Шпиономания, слава Богу, окончилась, иначе уже выслали бы вертолет, снимать меня отсюда ракетой. Думал, что большей красоты, чем я видел вчера – нет. Я ошибался. Тут все дико и прекрасно.
Нашел пещеру и грот, в которых можно жить. Дикий можжевельник и колючий приземистый куст, которому я еще не знаю названия. Средь камней малюсенькие островки снега, словно в горах. От солнца с непривычки горит кожа. Из-за камней выскакивает полуголый, как Тарзан, Лёня и радостно приветствует меня:
– Саня, Саня! – кричит он и говорит про какую-то бездонную щель в скале, которую он открыл, но ясно, что сказать он хочет о другом.
Для наглядности он обтирается снегом, как альпинист. Море сверху кажется изумрудным от зеленоватой гальки и прозрачно до самого дна.
Мы брели поверху по плоскому пустому плато от Балаклавы в сторону Севастополя и часа через два опять вышли к Фиоленту. В книге “Легенды Крыма” я нашел старую фотографию этого мыса, со скалой-зубом впереди, снятым от Георгиевского монастыря. Я снимал его на камеру с этой же точки.
По легенде в древности у этих берегов разбилось греческое судно. Моряки послали молитву и были спасены. В память о чудесном спасении на прибрежной скале в море был поставлен крест. Он стоит до сих пор (восстановлен в 91-ом году). И основан монастырь – в честь святого Георгия, чью икону обнаружили на скале моряки. Сто лет назад монастырь отметил тысячелетие. А несколько лет назад его развалины возвратили церкви, лишь верхнюю и наиболее цивилизованную часть оставив за воинским подразделением.
Мы нашли лестницу, о которой вчера рассказывала тетушка. В прошлом веке по этим ступеням ходил Пушкин. В начале века в монастыре целый год поправлял здоровье знаменитый поп Гапон, по привычке ругая местное монастырское начальство (эту информацию я получил, разумеется, позже, читая биографию Гапона). Видел бы он, в какие руины превратит это чудесное место любезная ему рабочая власть! И несколько нынешних насельников монотонно пытаются его поднять из этих руин. Им нелегко, поэтому они не очень гостеприимны. Они настаивают, что снимать здесь можно только по благословению настоятеля, которого теперь нет.
По склону – большие деревья, оплетенные вечнозеленым плющом, гигантская белая пампасская трава колышется на фоне огромной, выпавшей в море коричневой скалы в форме акульего зуба. Я почувствовал, что попал в китайскую картинку. А там, глубоко внизу, островок с крестом, мелкая галька великолепного пляжа. На всем здесь лежит след какой-то нетуристской экзотики. Редкое чувство, что все это принадлежит тебе.
Внизу лестницы проход на море оказался закрыт – вновь в/ч. Досадный пережиток, особенно после 788 ступеней (я считал, как тут принято, поднимаясь вверх). Но местный охранник в штатском, он же солдат в единственном числе, пропустил нас за сигарету.
Скала на берегу поражает не только местоположением и высотой, но и цветовой гаммой: фиолетовый и зеленый кобальт, и чуть ли не тиоиндиго на непонятной структуре ее пород, состоящей из маленьких многоугольных стержней, как свод в мусульманском михрабе. Под этой мусульманской скалой ритуально искупались в десятиградусной воде. Ранее этого срока я еще никогда не купался.
По дороге к автобусу, зашли в ворота с надписью "Садоводческое товарищество Фиолент". Солнце опускалось в море прямо по оси улицы, на которой мы стояли. Мы прошли по ней до края плато, где обнаружили несколько очень понтовых особняков, явно недоступной стоимости. И мы снова увидели море.
Зеленая спокойная вода плескалась прямо под нами. Мимо острых ноздреватых камней мы спустились по крутой тропинке на мыс, покато вдававшийся в море. Здесь было почти так же красиво, как на склоне под Георгиевском монастырем. Гуляя по берегу, увидели в небе непонятное явление: шесть ярких точек с дымными осминожьими хвостами, медленно уходящие за горизонт. На самолеты это было похоже меньше всего.
Из Москвы казалось, что полчаса от моря – это неправдоподобно близко. Лазя здесь по горам и привыкнув к морскому горизонту, понимаешь: если жить, то только здесь! – не выпуская его из виду. Не в получасе от моря, а на нем самом.
У случайного человека сильно потасканного вида осторожно разведываю ситуацию. Он сказал, что местные называют этот клочок земли "Царским Селом". От Тамары мы уже слышали это название. Она предупреждала: один участок стоит тут десять тысяч долларов. Да, в “Селе” и теперь дороже, чем в других местах, признает человек, но за две-три тысячи какую-нибудь полуброшенную халупу найти можно. Так мы познакомились со сторожем Женей. Он пригласил нас в свой дом на четвертой от моря улице, грязную берлогу без электричества и печи, где он “обжил” одну комнатку. Мы вылезли на недостроенную крышу. Перед нами от края до края стояла фиолетовая, отливающая золотом, вертикальная стена моря с садящимся в него красным солнцем. Дом можно снести – оставить лишь эту крышу.
Жене приятно поговорить: люди здесь сейчас редкие птицы. Он рассказал, как зимой в самый мороз спал в одной постели с собаками, чтобы согреться. Он охотно пообещал поискать продающийся дом. И взял авансом три рубля (как здесь все называют гривну). По нему видно, на что. Потом каждая встреча с ним будет завершаться, словно по ритуалу, просьбой этого рубля. Человек живет всю зиму в недостроенном доме, нерегулярно получает зарплату и сократил устремления души до минимума. Цельная личность, до которой нам с Лёней, увы, далеко.

На следующий день поехали в Херсонес.
… Нет, Севастополь это не Грузия зимы 94-го. Здесь не бывает воды днем и даже иногда гасят свет, но чувства муки на лицах и явного упадка я не увидел. Ходит дешевый транспорт, работают магазины, люди нормально одеты. Это, конечно, не богатая курва-Москва, демонстрирующая всей стране преимущества капитализма в отдельно взятом городе, но, может, это и к лучшему.
Вдоль улицы Древней целая аллея цветущих миндальных деревьев. Здесь весна в самом разгаре, шпарит солнце, и настроение лучше не бывает. Выпив минералки с LSD, прихваченным Лёней из Москвы, мы перемахиваем через забор и беспошлинно оказываемся в российской Элладе.
Тут все в руинах, хотя руины явно не греческие, за исключением нескольких камней, колонн и мозаик на полу. Бесформенные мелкие камни, наваленные без видимого раствора – византийские, генуэзские, чьи угодно. Греки так не строили. Собор XIX века – тоже в руинах. Недавно таким был весь город.
Нагло забрались на железную сигнальную вышку и стали снимать Херсонес сверху на камеры. И вышка и наш безнаказанный вояж вверх на глазах у десятков людей – был явно материализован кислотой.
Наконец своими глазами увидел знаменитый храм. Белый мрамор на фоне синего моря. Безукоризненная античность улыбалась из тысячелетнего прошлого. Ничего древнее я не видел в своей жизни. И мало чего красивее. Людей почти нет. Мы ходим здесь, как в пустом музее, дотрагиваясь до дорогих экспонатов.
Изумительные мозаики убеждают в разнообразии бывшего здесь когда-то пернатого царства: павлины например. Нынче лишь чайки, воробьи, голуби да коршуны в горах. Впрочем, с недавних пор по одичавшим лесам завелись куропатки и фазаны. (На самом деле к местной фауне павлин не имел отношения – христианский символ вечной жизни, – комментарий из будущего.) Немного порывшись в камнях, Лёня находит старинную бронзовую монету.

На четвертый день вновь поехали в открытое два дня назад так называемое “Царское Село” на мысе Фиолент.
Погода испортилась. Глухой туман с моря и холод. Тучи стелются под ногами, пожирая округу. Мы на ощупь находим Фиолент. Зато не находим Женю. Туман слегка отнесло в сторону. Мы познакомились с человеком Сережей. Он сын местного электрика Славы, и к нему мы обращаемся с той же просьбой: найти нам кого-нибудь, кто продает дом. Он говорит, что теперь здесь никого нет, не сезон. Лишь в субботу-воскресенье появляется немного людей. Но у нас нет этой субботы.
На следующий день, наконец, встречаем Женю. Он пьян, но готов показать первый вариант на седьмой линии. Снаружи дом неплох. Но цена вдвое выше той, на которую я рассчитывал. Я не смиряюсь с ней и развешиваю на столбах объявления. Тетушка обещает сделать то же самое через газету. К следующему приезду у меня будут настоящие варианты. Появилось даже какое-то нетерпение: обосноваться здесь, закрепить этот сектор моря за собой.
Я возвращаюсь в Москву большим оптимистом. Я думал, что увижу что-то пропащее, а увидел жизнь, сохранившую свои основные приметы: на Приморском бульваре стоят фотографы, снимают влюбленных. Эти никуда не спешат, у них есть время. Значит, люди остались такие же, как раньше.


***

Второе путешествие

7 июня. Севастополь.
Два месяца я прожил в сомнении в своей затее, сменяемом нетерпении вновь попасть сюда. Уж слишком хорошо мы съездили с Лёней в прошлый раз – и увидели столько красивых вещей. Приблизит ли меня к этой красоте покупка дома, и как связана собственность и красота? Но за такую ничтожную цену вроде не страшно и рискнуть – не исключено, что скоро цены поползут вверх, и я навсегда распрощаюсь со странным и еще недавно совершенно недоступным соблазном – иметь свой дом в Крыму. От этой мысли я сразу вспоминал свою тетушку, в надежде, что она подыщет мне дом.
Мне свойственна страсть к абстракциям, греческие мифы завораживают меня не меньше Фрейда, и я не мог пройти мимо возможности приобщиться к знаменитому сюжету и через три тысячи лет войти под теплое эллинское солнце. И если в первой поездке про мифы я почти ничего не знал, то ко второй уже сравнительно подготовился.
Ехали мы теперь втроем, на этот раз с лёниным приятелем Андреем, человеком с постоянным местом работы и нормальной зарплатой, непонятно зачем захотевшим экзотики. Я узнал о его присоединении к нам в последний момент. Я уже настроился на определенный тип путешествия, напоминавший мартовское, и вдруг Лёня делает мне сюрприз. Путешествие для меня слишком эзотерично, чтобы отправляться в него с незнакомым человеком. Но Лёня за него поручился – это в его стиле. Если есть что-то хорошее, его надо поделить со всеми. Я обиженно молчу, боясь задеть и Лёню, и незнакомого человека.
Проводница вытряхивает помойное ведро прямо в окно. В вагоне, как и в прошлый раз, полно женщин-коммивояжеров. Мелкооптовая торговля стала делом преимущественно женским. Они как современные цыгане шныряют туда-сюда по всей стране с огромными тюками. Часами обсуждают достоинства товара и ссорятся из-за копейки. А что их дети и мужья? Мужья работают, дети отрываются на улице или тоже работают. Мы теперь не то Мексика, не то Африка.
Кстати, десять лет назад я был здесь ровно в это же время. Сколько лет прошло без всякого Крыма! А теперь зачастил. Взглянем на это еще раз, уже в теплый (но и курортный) сезон.

Платформы – скучнейшее из всех мест. Скучнее – лишь твой вагон. Грязь, вонь, суета... асфальт, камень, железо. И ты привязан созерцать собственный вагон, один и тот же ларек, название над дверьми вокзала и его тяжеловесную казенную тупость.
Случайный люд, торговцы всем и вся на Харьковском вокзале. Подошел молодой парень и предложил анашу. Тоскливо, деваться некуда – вбитый с детства страх отстать, ни разу не подтвержденный практикой.
В сортир неприятно ходить даже почистить зубы: чувствуешь, что не умоешься, а запачкаешься. Все это под качку, толчки, нетерпеливый стук в дверь и страх уронить что-то на пол.
Не спится: полка мала, в глаза свет, голова упирается в железяку на окне. Кто-то все время ходит, гремит дверью, носит тюки и кладь в тонну весом – а потом ложится под ними спать, самоубийца! И спит отлично, не то, что я.
Поезд – неспокойное, скучное, душное, грязное место. С его специфической вонью, которая не забывается и не выветривается из памяти, когда забывается все, виденное глазами. А ведь когда-то был венцом прогресса! Спасает только чтение. Поза тоже неудобна, затекает рука, щека (потом я ко всему этому привыкну). Друг у друга на головах, на ушах. А все же еду и буду ездить.
Зато на счет Андрея я был не прав. Это забавный и легкий тип. Андрей не испортил, и не изменил план путешествия. Оно все равно не могло бы походить на мартовское, когда наше отношение к ситуации было скорее эстетическое и абстракно-бескорыстное. Сейчас прибавилось конкретики, и надо принимать решение. Я не могу позволить себе часто отлучаться из Москвы.
Впрочем, и сам Лёня не идентичен себе мартовскому, с которым мы так хорошо бродили, делали открытия и восторгались: он пролежал всю дорогу на полке, отказываясь от еды, огрызается на Андрея, предложившего ему спуститься поесть, на таможенника на украинской границе, которого он послал на х… так непреклонно, что тот долго решал: задержать Лёню или туда и отправиться. На меня он злится тоже. Всегда тяжело, когда один из членов команды ведет себя загадочно. Итак, с мрачным Лёней на руках, путешествие сразу приняло другой колорит.

Севастополь – понятие растяжимое. Он беспорядочно разбросан по бухтам, словно Москва по своим холмам. В этом их важное сходство. Между районами можно ехать по полчаса на местном “топике”, маршрутном такси корейского происхождения, а можно – плыть.
Много красивых девушек с серыми глазами, стройными голыми ногами. Зато юноши просты и похожи друг на друга, словно курсанты одного училища. Они пышут здоровьем, но не агрессивны. Чувствуется, что их предки были сплошь военные почти без посторонних примесей.
Удивительное однообразие этноса: ни греков, ни татар, ни евреев. Это русский город в лабораторно чистом виде. Даже настоящих хохлов не видно. Большинство жителей Севастополя и окрестностей – это крымчане в первом-втором поколении, уральцы, сибиряки. Во время моего пребывания над городом взметнулись российские триколоры. Он словно стал и официально русским. Вещь давно здесь желанная: тут даже среди граффити, пропагандирующих рэп, себя и прочую дрянь – попадаются лозунги: “Крым – Россия!” Впрочем, лиц с отчетливой готовностью пострадать за идею встретил я не много.
Вероятно, в целях утверждения все той же национальной принадлежности здесь все время слушают русскую эстраду. Увы, не “Машину”, не “Воскресенье”, не “Аквариум”, а просто черте что, навевающее страшную тоску.
Нигде, в том числе в Москве, я не видел в продаже такого количества отечественного музыкального дерьма. В городском микроавтобусе, на частнике – постоянная акустическая агрессия, как и десять и пятнадцать лет назад, когда я ездил по дубовому совку стопом. Впрочем, и из западной эстрады выбирают самое зубодробительное, так что кажется, что с брежневских времен курортный вкус не изменился ни на йоту. Это несется из многочисленных теперь баров и отравляет вечернюю мирную и душистую атмосферу.

Погода неустойчивая, то солнце, то дождь, то туман, по-подмосковному нежаркая. Холодно не в воде, но по выходе из нее.
Живем мы снова у Тамары Ивановны. Она рассказывает про свою бурную деятельность по поиску мне дома. Такой вариант, сякой... То есть, как я понял, всего два-три...
Андрей балагурит за завтраком:
– Чай не пил – какие силы? Чай попил – совсем ослаб!..
На Фиоленте, куда отправились в первый же день, открыли новую достопримечательность: немецкие бункеры времен войны. Местный солдат рассказал, что тут якобы насмерть вкопался знаменитый “Эдельвейс”. Вполне возможно: за Севастополь все всегда бились фанатично. (У тетушки я нашел книжку о той войне. Запомнилась “Дора” (аналог «Большой Берты»), самая большая пушка в мире, тоже здесь пострелявшая.)
Нашли два новых спуска к морю. Внизу одного из них, восточнее мыса Фиолент, нас снова остановили солдаты. Мы насели на ребят: пропустите, мол, искупаться, из Москвы приехали (это всегда звучит, хотя данная часть украинская, и Москва – столица “чужого” государства)! К нам вышел офицер в шортах из отрезанных джинс с болтающейся бахромой, за которые в мое время забирали в кутузку, и объяснил, что ожидается начальство, поэтому – увы. Прибытие начальства не испугало, впрочем, нескольких девиц, игравших с солдатами в пинг-понг в перерывах между обниманиями по кустам, как мы разглядели сверху.
Другой спуск, многоярусная металлическая лестница, западнее “Села”, хоть и собственность турбазы “Каравелла”, но открыта для всех желающих попрыгать по еще не до конца отвалившимся ступенькам. Отсюда мы узрели сквозную арку в выходящей в море скале, невидимую из нашего поселка, – согласно местной топонимике: грот Дианы. Позже я проплыл через нее и попал в “каравелльскую” бухту. От этого почувствовал себя почти счастливым.
А над головой растопырила свой хвост комета. Комета – стран¬ная вещь: напоминает застывший снимок самой себя. Хвост кометы, ее главное украшение, уличает ее в скорости – и при этом абсолютная неподвижность.

Я думал, что вариантов будет больше. Но и их осмотр утомил. Все это плохо и неудобно сделано, уродливо и слишком дорого. Все обезображено человеком, строящим абы как, лишь бы занять участок, втридорога продать москвичам. Дома некрасивы, внутри неудобны, проекты грешат самодеятельностью, потолки у всех чуть выше двух метров – из добровольного послушания, экономии или по инерции.
Впрочем, тут есть даже один замок – дом миллиардера Сергея Кондратевского, директора Крымского коммерческого банка, владельца торгового дома, нескольких гостиниц и грузового парохода, самого богатого человека Крыма, выписавшего сюда в Крым за 60 тысяч долларов Пугачеву, давать концерт на его корабле. Он окружил свой дом многометровой стеной из местного дикого камня – бута, установил камеры. Мимо него проходит единственная асфальтовая дорога.
Настроение постепенно падает. Я вижу, что оптимизм был преждевременен, а возможности тетушки сильно преувеличены.
Посмотрев кучу вариантов и только потеряв время, останавливаюсь на том – самом первом – показанном Женей. Хозяин – бывший мичман, как и большинство здесь, по фамилии Фесун. В саду растут розы, груши, сливы, персики, грецкий орех, виноград. Внутри дом по-нездешнему пропорционален и удобен. В нем даже есть свет и камин. Больше нет ничего. Но за два месяца мичман поднял цену – с тех пор, как увидел мою заинтересованность.
Внизу у моря так хорошо! А наверху помешательство на деньгах, паническая боязнь воровства и тяга к воровству, как и везде. Они даже не стараются приблизиться к своему морю – бросили дорогу на середине, так что мы с Лёней, всего четыре дня здесь, взяли лопаты и стали делать ступени посреди крутой каменистой тропинки. Так мы готовились к приезду моей мамы. Строитель Юра, когда я возвращал ему лопаты, сказал, что мы первые (вероятно, со времен Кондратевского, если не Екатерины), кто этим занялся.
Господи, зачем я все это затеял?! Неужели для того, чтобы лишний раз вспомнить, какие люди глупцы и скупердяи? Я много теперь с ними общаюсь. Покупка под наконец-то южным солнцем, с невыясненным законодательством, с постоянно меняющимися вариантами оформления, звонками, хождением к нотариусу, ездой на городском транспорте – раздражает до безумия. Все рассказывают друг про друга сплетни: про зазнавшегося миллионера Кондратевского, про прапорщика, что живет за четырехметровой стеной, про генерала, что позволил себе какие-то циклопические ворота, про местного заправилу, который строит дом над бывшим пограничным бункером, с подземными ходами, связью и аварийным светом. У всех служащих офицеров работают их солдаты, и вообще – все начато и возведено на даровом материале и рабсиле. И все кончилось, когда понадобились живые деньги. И мне с ними жить. И еще с новыми миллионерами...
Лучшая из новых знакомых была барменша Валя из бара при большом трехэтажном доме на первой линии, используемом как гостиница, искусная и неамбициозная. Словно давним знакомым она рассказала, как ее маленький сын Коля случайно открыл 9 мая купальный сезон, упав с камня в воду. Ее хозяин, строитель Юра, веселый, открытый и гостеприимный парень наших лет. А его жена Таня предложила за 50 долларов смотаться на три дня без виз в Стамбул (она глава какой-то торговой фирмы). Отказались: теперь от этого отказываются, а прежде плыли с аквалангами. Теперь надо уговаривать.
Приехавшая мама решила жить не у Тамары, а здесь, в доме Юры и Тани. Я ее понимаю.
Мы заказываем Вале еду, отправляясь на пляж, и едим ее, возвращаясь. Она готовит на нас одних, больше здесь никого нет. Бар – наша постоянная точка, где мы просим оставлять для нас информацию. Мы проводим здесь по несколько часов в день, как Чехов в Ялте перед магазином Синани. Вид отсюда наилучший: бухты и мысы до самого горизонта, теряющиеся в море, куда на наших глазах садится солнце. Здесь стоят самые дорогие особняки, и один самый странный с японским силуэтом, замыкающим улицу, который я назвал “Домом самурая”. Вообще, пропорция клиентов и персонала напоминает мне “Ночь игуаны” Теннесси Уильямса. Разговоры, отдых, нечрезмерный труд и общение с той же Валей, немедленно становящейся из кухарки – гидом по Севастополю и интересным собеседником. Она рассказала, что элементы кладки на круче, напоминающие подпорную стену, хорошо от бара видные, – это остатки дороги, по которой свозили (или собирались свозить) Екатерину к морю (ни в одной из многочисленных книг по Крыму, которые я позже прочел, такой информации не было – но я ей верю). Дорога эта исчезла после землетрясения. Еще она рассказала, что в прошлом году на берегу, прямо под баром, убило сорвавшимся с горы камнем мальчика, жившего здесь в палатке с отцом. Оказывается, на этих прекрасных скалах каждый год гибнут люди.
Я знаю, как это случается, я сам испытал зуд спуститься в неподходящем месте к морю, хотя двое местных солдат кричали мне снизу, предупреждая об опасности, и остановился, лишь когда раскрыл обман: “тропинка” оказалась руслом дождевого ручья, и камни покатились из под рук и ног – и я чуть было вместе с ними.

Фесун не только поднял цену за дом. Теперь он хочет и все расходы, то есть свои долги товариществу, взвалить на нас – с тех пор, как прилетела моя мама с недостающими деньгами. Это помимо вступительного взноса в товарищество. А взнос тут о-го-го! С другой стороны, это одно из немногих местных товариществ, где в уставе не оговорено, что его членами могут быть лишь граждане Украины. И это важный момент. 

Несколько дней назад я думал – как вернусь в Москву, когда мне здесь так хорошо? Но прошла неделя с небольшим, и я понял, что умру, если проведу здесь еще хоть один день.
Как раньше мне все здесь нравилось, так теперь все раздражает. Переворот произошел в один день. Сдали нервы? Возможно. Но и юг этот надоел, и люди. Юг – это фикция. Он поражает в первые дни красотой видов, теплым морем, цветами в саду. Но он очень провинциален. И не покой испытываешь в этой провинции, а тупость. Виды приедаются, на море ходишь, словно в баню, из чувства долга. Хочется севера, лесов, грибов. Просто поздняя была в Москве весна, и плохо началось лето. А так и в Подмосковье хорошо не меньше, и в каком-нибудь Ярославле, о котором моим уставшим легким было страшно думать.
Я ехал покупать вид, море, покой, легенды, а оказалось, что покупаю мичманов, их дрязги, которых мне и в Москве хватает. Покупаю полные автобусы, бритых молодых людей на пляже, новые строительные работы, будто мне мало старых, новые привычки, новую суету. И ради чего – два раза в день окунуться в море? Море не эликсир. Или съездить куда-то – по жаре, среди толп, бестолочи, рвачей-таксистов? Две недели это вытерпеть можно, но месяцы, но терпеть каторгу, в которой нет даже колорита, который я сперва сослепу здесь обнаружил? А я ищу варианты, сую взятки, уговариваю. Тупая советская серость с южным оттенком!

Лёня чувствует себя все хуже. Он ничего не ест и тает на глазах. Боли в желудке не проходят, несмотря на голод и диету. Серое исхудалое лицо вызывает подозрение, что долгожданный Крым станет местом его последнего успокоения. (Потом у него открылась язва.)
Утром я ставлю своему мичману ультиматум и рву с ним, уже пошедшим на уступки, и еду на вокзал. Бросил мать, ребят. Но меня ждет десятимесячный сын, и я не хочу без толку торчать здесь еще один день. Это нетерпение и было, скорей всего, причиной, почему я все здесь возненавидел.
Может быть, это несчастное мое свойство, видеть во всем только темную сторону. Я очень многого требую от людей. Причем априорно я готов им верить. Но тем злее бывает разочарование. Отвергнув человека, я не прощаю ему много лет, не признавая возможности своей ошибки в определении масштабов его вины или вероятность его изменения к лучшему. Того же я требую от видов, архитектуры. А тут лишь убожество и руины. И испорченный бедностью народ.

Мокрый толстяк ходит по поезду и предлагает вареных раков, будто только что вылез с ними из реки. Я тоскую по Коту.
У Гогена были Перу и жизнь в доме тестя местного президента. А какой потерянный рай вообразил я, что сделало меня нелюдимым и гордым?

Прибываем в Тулу-дальнюю. Дождь и молнии. Мне через щели в окне уже насквозь вымочило постель. А ведь повсюду было солнце. Ливень почти горизонтальный – смел всю публику и продавцов с перрона, словно торгующих из храма. Мы привезли этот ливень с собой, и, наверное, довезем до Москвы, где было +30, то есть больше, чем в Крыму.
Возвращение всегда приятно. Вдруг старое и надоевшее обретает смысл, тона проясняются, в отношениях с людьми появляется яркость, загадочность. Обиды забыты, дом встречает тебя как чужого, и ты чувствуешь робость и отбрасываешь высокомерие. Ты ждешь и помнишь лишь хорошее и радостно идешь вперед.
Даже Подмосковье радует: сочной мощной мокрой зеленью. Обилие травы, красивые люди, песчаная исчезающая Ока. Далекие голубые купола белого храма.
Наверное, я искал на Фиоленте то, что Гоген на Мартинике и Таити, – незамутненный рай. А нашел ту же цивилизацию, в отталкивающих советских формах, бюрократию, наживу, взятки.
Хорошо отбросить лишнее, еще один соблазн. Страшит, видимо, и дух собственничества, буржуазность, презираемая сотню лет. Все же и по сей день Диоген мне ближе Лукулла…
Умеренный климат, успокаивающие, а не останавливающие взгляд пейзажи, волнистая местность, с обилием воды и лесков. Сочная трава кажется бархатом, волосами земли.
Пассажиры подгоняют поезд, заранее сдавая белье – наивная магия. Женщины переодеваются и душатся, а до Москвы еще сто километров. Но уже нет сомнения, что мы их проедем.


***

Итак Крым, третий раз за год. Многовато. Зато еду, как домой.
Крым возникает в моей жизни через десять лет: 77, 87, 97. Еду на своем Ослике с верным Лёней.
Началось с того, что проспала мама, проспал Лёня. Только я, спавший третий день меньше 5 часов, встал вовремя. И поехал за Лёней...
Он залечил свою язву и выразил определенное желание ехать, когда я колебался, помня свое проклятие данному месту и не чувствуя после лета никаких сил и эмоциональных резервов для приращения новой информации. Но Лёня просидел лето в Москве и эмоциональных сил у него было хоть отбавляй. Да и что нам остается делать, когда на том краю земли нас ждет наша собственность? Дом, как живое существо, требует заботы и любви. Иначе его не стоит заводить.
…После моего дезертирства мичман (увы) пошел на уступки. И мама сделала это: купила дом. И Лёня (заняв у нее деньги) купил себе стены на второй линии, которые мы тогда же нашли в качестве запасного варианта.
Едем быстро, с антирадаром. Я ненавижу расстояния, поэтому не могу ехать спокойно. Мне надо их скорее преодолеть, как мертвую зону нежизни. В Туле-дальней нас пустили через город, в сторону от главной трассы, из-за чего мы попали в Ясную Поляну.
Никогда бы не доехал по доброй воле, – и напрасно. Чуть ли не первый раз в жизни записался в экскурсию. Кое-что я уже знал, читал книжку, главное выяснил здесь. Видел и пруды, и другие составляющие барского рая, что легко предсказать априори и ни в чем не ошибиться. Поражают размеры имения, где только яблоневый сад занимает сорок га. А еще поместился целый лес, несколько прудов, стоят три довольно больших барских дома, куча служебных домов и сараев. Имение кажется чем-то божественным и вызывает священное почтение – что один человек владел такой бездной земли! Тут даже бездна таланта и славы как-то заблуживаются. Это вам не халупка Кафки в Праге, где небольшая памятная доска занимает полстены.
Вегетарианец и писатель. И по необходимости архитектор – создатель своего дома. Как все мы.
Удивила могила – простой могильный холм в дальнем углу парка, в лесу, на живописной площадке среди деревьев, на месте, где по семейной легенде была зарыта зеленая палочка из детской сказки старшего брата. Ни надписи, ни креста, ни надгробного камня. Даже ограды нет. Лишь холмик, засаженный белыми цветами, словно накрытый ковром. Это страшно достойно. Еще раз почувствовал уважение к Толстому, который даже после смерти смог уйти от помпы, банальности и наших лживых обрядов. Величайший мировой писатель – и простой холмик без единого “вечного” материала, без единой буквы текста. Действительно: увековечивают тех, в чьем “бессмертии” сомневаются.
Встретил здесь, кстати, и несколько его коллег, приехавших на литературный тусняк: известного молодого писателя П., с которым, мы, собственно, не знакомы, и известного писателя и критика К., прошедшего сквозь меня несколько раз стеклянным взглядом, и с которым мы вполне знакомы, хоть я и не напрашиваюсь. В доме Толстого увидел еще одного писателя, Анатолия Кима, который ходит тут хозяином.
Дежурное и ненужное свидание с великим. Зачем они здесь? Как раз покурить той лжи, от которой бежал Толстой. А в оправдание нахлестаться водкой, пользуясь случаем, как убежавшие с занятия студенты. Они как дети, а все туда же: Литература! Впрочем, самое инфантильное занятие и есть, я-то знаю.
Многие пишут сейчас хорошо, но великих писателей нет. Что же создавало величие прежних и их гениальность? Ответа нет. Может быть, у всех них была какая-то война, мощный отрицательный опыт, потрясший их, показавший, насколько человек стоит не перед миром, средой, государством, а перед Богом. Вот когда появляется необходимая внутренняя свобода.
А у нынешних всех потрясений – два года в армии и двадцать два среди помоек и шпаны, где не учат, а отучают уважать себя. А писатель без самоуважения – это потеря квалификации, как говорил Зощенко. Зато лекарств от потрясений – без счета. Вот они и плывут по поверхности, следуя моде, боясь нарушить конвенцию.
Литература вернется, когда вернется дух борьбы, когда задача будет непомерна и невыполнима. Теперь же в литературе не завоевывают что-то, не мучатся, а самоублажаются. (Мысли в машине.)
Мчимся 120-140. Быстрее не мог бы ехать и по автобану. Трасса на редкость пуста, после Третьей Мировой она вряд ли выглядела бы свободнее. Знаки расставлены идиотские, с непонятными ограничительными цифрами: 60, 40, 20 (далее пешком). У меня таких скоростей нет. Взял за правило превышать их ровно в два раза. Проскакиваю 40 и на 100, а 50 на 110. И ничего, дорога как дорога, и мы остались живы. Так и не понял, зачем их поставили. Впрочем, не много людей соглашается со мной ездить. Лёня просто очень смелый человек. А меня скорость захватывает, как наркотик. За рулем я уверен в себе, что не всегда бывает без оного. В машине я, как в своей крепости. Это тот же я, но более устойчивый и зоркий, быстрый и мощный: рассступись! В машине я кажусь себе кентавром, а кентавр ведь не путается в своих ногах. Менты, однако, мою сверхчеловеческую природу не просекают.
Поймали первый раз под Курском: за пересечение сплошной линии при обгоне. Обычный ментовской трюк: встать, где не видно, под горкой, за поворотом. Я уже издали увидел выходящую на дорогу серую фигуру с палкой и четко представил все дальнейшее.
– Куда так спешим? – говорит мент в добродушном множественном числе. Добродушию его поддаваться не стоит, сильнее будет разочарование. Можно ему отвечать, можно нет. Ответ ему все равно не нужен. Ему нужно твое сознание вины и твои деньги для ее заглаживания.
Простить он тебя не может, природа не позволяет – и несколько охламонов-напарников в машине, изнывающих от жажды. Но поболтать ему хочется. Он даже благодарен тебе – за то, что попался, кормилец, вознаградив за долгое ожидание. Так кошка не сразу пожирает свою мышку, а сперва позабавится ею. И не знающая ее намерений мышка поддается на игру: а вдруг у кошки хорошее настроение, и она отпустит так? Кошка не отпустит: потрепав языком, удовлетворив любопытство, разыграв комедию отеческой заботы и отечески же пожурив, она огреет тебя таким штрафом, после которого ты уже ни о чем разговаривать не захочешь!
В ментовском “уазике” кураж, судейская манера выездной тройки: ну, что, платим на месте или протокол (и изъятие прав, я грамотный)? Тогда 120! Мать честная! Таких штрафов и раньше не было, а теперь Дума приняла решение... Вот-вот, приняла, а раньше еще больше бы с тебя слупили... Сбил до шестидесяти – и то с них много. По закону, думаю, выходит штук тридцать. Сам виноват, ведь знал, что на поезде дешевле. А подсчитывая, учел лишь бензин, но никак не штрафы. А ведь уже ездил в Питер, когда обирался за дорогу шесть раз. Едешь на машине, множ бензин на два.
А дороги нормальные делать ни к чему, где много полос – и хочешь нарушить, да нечего. Как же они тогда будут собирать себе на бедность?
Куряне, с конца копья вскормленные, себя показали: раздели, хоть и не разули. Узнав, что художник, спросили: могу ли нарисовать стотысячную? А говорят: художники на фиг не нужны! Народ лишь пытается назначить им цену. А это неплохой эквивалент: каких нарисуешь, столько и стоишь.
К границе подъехали уже в темноте. В прежних путешествиях в Крым я не упоминал это нововведение: границу. В поезде граница не чувствуется. На шоссе она кажется чем-то реальным. Огромные ворота, монументальность которых усиливается темнотой, будки, прожекторы, бетонные заграждения, пускающие машину по серпантину (хо¬рошо не лабиринту). И за всем этим таинственная таможня. Даст ли она добро – как написано на новейшей водке?
С нашей стороны остановил пограничник. С той – никто. Украинская таможня спала. Обрадовались, что обошлось без формальностей, проехали. Однако через двадцать метров были заловлены проверяльщиками СО, работавшими исправнее таможенников вкупе с пограничниками. Экологический сбор: шесть гривен. Удивился: в России много плохого, но так далеко прогресс еще не зашел. В государственном масштабе тоже всяк сам придумывает себе пропитание. Начальник, получив шесть гривен, даже не проверил выхлоп: спросил, какой написать, и отпустил. Хохлы и есть хохлы, уважаю эту стойкую пройдошность и веселый пофигизм. Родись Гоголь сегодня – сразу бы узнал своих (и слезой омочился).
Ночью скорость чувствуется иначе – значительнее, чем на самом деле. Ночные сто легко сходят за дневные сто сорок.
Перед Харьковом нас обошла крохотная “Хонда”. Меня это задело, и я рванул следом. Я никак не мог понять, как может она так быстро ехать? Всю кольцевую у нас шло состязание: то я ее обгоню, то она меня. Драйвер из “Хонды”, вероятно, хорошо знал трассу: в полной темноте он безошибочно выбирал нужный поворот, не снижая скорость, так что я иногда намеренно пускал его вперед. Благодаря этой гонке проехали в этот день больше, чем я себе наметил в Москве.
Ночевали за Харьковом под Мерефой (800 от Москвы). Огромный стог сена, созвездия, дикое пустое поле, черная неизвестность кругом. Это романтика для человека, всегда живущего под крышей и за стеной – ночевать в неизвестном поле (тем более украинском). Устал так сильно, что не было сил переживать. Ощущал только чисто театральный эффект.
Мы выпили водки, закусили и улеглись в машине.

Утром иллюзия рассеивается: без таинственных декораций ночи и ощущения неизвестности пространства – театр утрачивает магию, театр уезжает на гастроли, остается лишь здание: серое холодное утро, даль во все стороны, ограниченная пожухлыми тополями. Проезжающие мимо колхозницы на велосипедах глазеют на нас с изумлением, как на приземлившихся драконов.
Утром новый штраф на выезде из Запорожья: превышение скорости – 81 км. Запросили тридцать гривен, дал двадцать. Говорят: строгие тарифы, а всякий раз как на базаре. Объясняют: их боссы требуют с них 180 гривен в день с каждого. Вот и усердствуют.
Вообще, дорога, это всегда приключения и общение. В поезде ничего подобного не испытаешь. ...Новый штраф под Мелитополем за обгон на мосту – сбил до десяти гривен. Потом под Севастополем при въезде в Инкерман. Ехал якобы тридцать вместо двадцати прямо перед постом ГАИ (по-украински она так и зовется ДАI), причем на посту даже не было радара. Вместо объяснения, как им удалось уловить разницу, рассказали анекдот про чукчу (теперь могу рассказать вам). Сперва стал ругаться, потом положил на стол червонец и забрал права прямо из рук.
А через пять километров вновь остановили менты: пересек сплошную линию на Ялтинском кольце, на совершенно пустой дороге, выбрав неправильный поворот на Севастополь и не успев перестроиться (там сам черт не разберется в их знаках). Объявили: от семнадцати до двадцати двух гривен – по своему усмотрению в зависимости от личных возможностей. Отказался платить совсем. Стали, вроде, писать протокол, да вдруг вернули права – писать, видно, надоело. Лишь наградили на прощание “нахалом”.
А еще в Симферополе был новый экологический сбор: тогда был украинский, а это местный, в казну республики Крым. Убедительно. И еще под Симфом сломался карбюратор, окончательно – на этом самом экологическом пункте. Езда по малознакомому Симфу с глохнущем на холостых моторе – стала бредом дня. Карбюратор чудом удалось починить в крошечном частном автосервисе, еще не закрывшемся в этот вечерний час: выскочил винт качества смеси. Я нашел его внизу под двигателем. Мастер, приятный мужик, говорит: чудо! У него таких винтов нет. А со мной такое “чудо” уже второй раз в жизни (первый раз – по дороге в Сан-Франциско). Поработав, взял десятку. А эти волки на дороге берут десять без всякой работы и за деньги не считают.
Поэтому приехали в полвосьмого, в печальных сумерках.
Ночь, черный безлюдный Фиолент, не освещаемый ни одним фонарем, как в догреческие времена. Звезды сквозь облака и темно-оранжевый месяц над морем. Мой новый дом.

Утром нашли на мысу размокшие от дождей археологические раскопы. Помнится, я говорил, что Пушкин видел храм Дианы, в котором была жрицей Ифигения. Может, это отыскался тот самый храм? Место подходящее: над самой бездной, метров сто над морем (сравните у Еврипида: “Под самый храм подходят волны”). Его далеко должно было быть видно. Впрочем, храм апсидный, а потому не античный. Но прежде на его месте могло стоять что угодно.
Погода хмурая, идет дождь. Это не остановило нас: ежась и издеваясь над своим фанатизмом, лезем в такое же хмурое и штормящее море – надо так надо.
И поражаемся, какая теплая вода скрывалась под отталкивающей внешностью. Качаться, удачно отплыв от берега, на трехметровых волнах удивительно приятно – даже под дождем. Когда волна поднимает тебя, кажешься себе сидящим в амфитеатре и сверху созерцающим берег, скалы, бушующее вокруг море. Страха никакого: разве в такой теплой дружественной воде можно утонуть? Не надо вообще делать никаких движений – просто попадай в такт с волной, как делают серфингисты, и купание становится интересно и жутко.
– Riders on the storm! – крикнул я Лёне. Не знаю, понял ли он меня, но кивнул.
Выходить на берег несколько противнее. Здесь нет пляжа, и надо проявить изворотливость, чтобы тебя не разбило о прибрежные скалы и невидимые под водой камни. На берегу зябко и дождь. Но это такое море, что запрещает сожаления.
Наверху нас ждало разочарование: Валя уволилась и исчезла. Бар оккупировал мрачный человек, “делающий лучшие в Севастополе манты” (нас не интересующие – как педерастов женщины), по совместительству, вероятно, охраняющий Юрин дом. И бар потерял для нас всякую прелесть.
Впрочем, теперь на Фиоленте у нас было и другое свое место.
Собственный дом расколдовывает озлобившееся сердце. Надо многое здесь менять и доделывать, тогда этот дом станет действительно твоим. Если ставка была сделана на местность – взять от местности все, сделать вид доминирующим и как можно шире. Чтобы не просто каждое утро и каждый вечер перед глазами море, а море во все стороны с хищно нависающим побережьем, многокилометровый ряд выступающих мысов, словно обкусанный огромными зубами океанский пирог. Чтобы наш сосед Чехов был прав, и оно (море) не надоело нам и через тысячу лет (или хотя бы через двадцать).

Называть гривну рублем, как делают тут все в просторечии – это сленг. Но называть гривну гривной, как придумало правительство – это государственный сленг. Никому это не нужно и сделано только для отличия от русского рубля. Ее никогда не существовало в природе, со времен, по крайней мере, бояновых, с их идолами и Перуном в качестве главного бога. Поэтому введение ее воспринимается акцией, сродни перфомансу. Творение педантов-ученых, подобострастно вычитавших ее из книг, она не ложится на сердце, забывшее Ярилу и Макош.
Народ тонко чувствует глупость. Но политики – во власти своих амбиций, – и не чувствуют ничего.
В это лето по улицам Севастополя лились потоки воды, а в домах ни капли. Водохранилища в кои веки переполнены, а воду дают три часа утром и три часа вечером. Отключают по расписанию свет, расписание печатают в газетах.
В Севастополе негде помыться. Все бани закрыты под увеселительные заведения. После часа блужданий по всему городу помылись в душевой бассейна “Имени двухсотлетия Севастополя”. Спросите меня, я вам расскажу, как найти. Десять лет назад в Коктебеле я не мог помыться по той же причине: не работали бани. Социализм, капитализм – но есть неизменные вещи под луной. И если раньше можно было спросить: разве Карл Маркс запрещает мыться? то теперь, вероятно, вопрос надо ставить так: запрещают ли нам мыться Карл Поппер или Макс Вебер? (Кстати, победившие в реконкисте испанцы первым делом закрыли все бани. У наших чиновников появилось желание быть испанцами?)
Капитализм в Севастополе, впрочем, относителен, как и он сам. Магазины полупусты, и все время натыкаешься на ответ: “нету” или “кончилось”. “Когда будет – не знаю”.
Зато благодаря Маше, побывавшей здесь с сыном Данилой в августе, у нас теперь есть холодильник. (Этот приезд, как всегда у нее, был связан со скандалом: тетушка оккупировала дом, поселив сюда себя и свою дочку Олю с молодым мужем. И завела здесь свои порядки. Первое, что она сказала Маше: «Вытирай ноги, я мыла полы», – как будто кто-то просил ее это делать. И поселили ее не туда, где она хотела бы жить, а в свободную комнату. Поэтому Маша вернулась в ярости: она-то думала, что едет в свой дом! Но тетушка, похоже, совершенно иного мнения. Но я с этим разберусь.)

Однажды утром в воскресенье, когда магазины закрыты и строительные работы встали, мы решаем съездить в Ялту. Это восемьдесят километров по отличному шоссе с необычайно красивыми картинами.
Едва проехав двадцать километров, на повороте шоссе к морю оказались на «перевале Ласпи». Тут обнаружилась смотровая площадка. Деревья перед ней напоминают новогодние ёлки из-за разноцветных лоскутков, привязанных к их ветвям. Это татарский обычай выделять подобным способом “святые” места, охотно перенятый туристами. С высоты птичьего полета, словно сквозь огромную замочную скважину, смотрю на красоту открывшейся сладкой жизни Южного берега и комплекс санаториев Ласпи. Чуть правее – Батилиман. Левее внизу, за горой, у Байдарских ворот, – Форос, засевший в сердце, наверное, каждого москвича 91-го года. Это самая южная оконечность Крыма.
Вся последующая трасса петляет вдоль моря. Симеиз, Алупка, Гаспра, Ливадия – и, наконец, из-за поворота внизу, в широкой бухте – Ялта.
Вниз от шоссе ведет много улиц и улочек, и трудно решить, какую избрать. Ялтинские улочки круты, тесны и кривы. Старинный уклад радует взгляд, зато утомляет ногу, беспрерывно жмущую на тормоз. И даже троллейбусы тут словно позаимствованы из фильмов пятидесятых.
Бросили машину рядом с портом и пошли пешком. Я здесь не был двадцать лет и, естественно, ничего не помню.
Это действительно вполне южный город с пальмами и вальяжной разношерстной толпой. И тут вовсю продолжается курортный сезон. Плавно дефилируют голоногие красотки в темных очках с тоненькими пляжными сумочками, роятся торговцы овощами и фруктами, снуют иномарки, дымят шашлыки в ресторанах и кафе. Вообще народу на улице пропасть.
На платном городском пляже бросаемся в воду. Море бурное и грязное, но теплое. А у нас вчера вода была, наверное, +16. У нас лучше, интереснее, первозданнее береговая линия. Но нету собственно пляжей – порезвиться в волне: вас просто разобьет о валуны, и кончен отпуск. Трудно уйти от этого детского удовольствия. Однако мы культурные люди и должны выполнить программу.
Горький в Ялте жил десять дней прописанным у Чехова, так как находился под надзором полиции. Нас с Лёней остановил местный экологист в форме и предложил прописаться в Ялте, куда мы приехали на полдня: иначе мы будем иметь неприятности с каким-то “Беркутом”, который глух к объяснениям. В доме Чехова – телефон, которому скоро сто лет. У нас на Фиоленте телефона нет до сих пор. В доме Чехова канализация. На Фиоленте ее нет ни у кого, кроме двух-трех богатых. Зато у него не было света. Ничего, у нас его тоже скоро не будет: перерасход по Севастополю – сорок процентов. Еще бы: плохо топят, все врубают электрообогреватели. Нет денег – подключаются мимо счетчиков.
Дом Чехова построен по прекрасному проекту Шиповалова, строителя Киевского вокзала в Москве. А вокруг современные санатории, где Шиповалов и не ночевал. Может быть, Корбюзье дремнул невпопад. То же самое вокруг “Ласточкиного гнезда” Шервуда, куда мы махнули напоследок.
Подъехать нельзя никак. Да и за не близкий путь пешком здесь теперь берут плату какие-то сомнительные парни, может быть, посмотревшие фильм “Двенадцать стульев”: на ремонт пролома. Долго бредем по петляющей дорожке, мимо новостроечных санаториев. В самом “Ласточкином гнезде” – итальянский ресторан. И все же дом чертовски красив! Не погиб в войну и революцию, не упал в море в землетрясение 27-го года. С висящей над морем балюстрады, не производящей после Фиолентовских скал сильного впечатления, хорошо виден дальний край Ялты, молы пляжа, где мы купались, и Медведь-гора, под которой прячется Гурзуф.
Внизу на волнах пляшет чья-то яхта, и молодые люди на ней о чем-то весело трепятся под несмолкающую попсу со стоящими на причале герлицами. Это обитатели близлежащих санаториев.
А вокруг неимоверно красиво. Красиво и у нас, хоть и нету ялтинских гор, и курортный сезон кажется на исходе. Но сегодня теплый вечер, яркая луна и по морю плывет кораблик, сияющий огнями, словно город в праздник. Там у них, наверное, праздник каждый день. Там у них шум и танцы, пьяная любовь. Но и нам здесь не худо, окруженным отовсюду водой, в тишине, далеко от всякой паранойи. Здесь чудесные закаты, спокойно, нет попсовой музыки, донимающей в любом курортном месте.
Хотя Севастополь не курорт. Но и просто как город он совершенно не схож с Ялтой. При первом знакомстве есть сильный соблазн поверить, что два тотальных разрушения уничтожили интимное лицо города, превратив его в униформенную маску. И в этом он схож с Москвой.
Симпатичный в центре, где есть относительно старые улицы, прекрасный Владимирский “Адмиральский” собор, парки, лестницы, колоннады – и безликий, однообразно современный по окраинам, знаменитый, с огромной историей – и без истории, милых несообразностей, частностей, результата случайных судеб и воль. Два с лишним века все подчинено державной воле, отстроившей его с нуля, по единому плану, как некий идеальный образцовый город – Севастополь есть воплощение того, на что способен человек, дерзающий заменить Творца и естественный ход истории. И в этом он схож с Петербургом.

Искали доски для пола в Лёнин дом. Нашли склад и там полдня выбирали доски, потом отправили их на сушку. Тетушка нашла нам грузовик со знакомым шофером. Мы загрузили высушенные доски в грузовик, тетушка села с водителем, а мы поехали ждать его в Царское Село. Ждем грузовик час, два, три. Вечером еду в город, откуда я звоню тетушке: где грузовик? И слышу в ответ такую историю: грузовик с досками почему-то поехал через ее товарищество, около ее дома он, якобы, застрял в грязи, пошел дождь – и она решила перенести доски в свой дом, чтоб не мокли. И нам сообщать об этом, разумеется, никак не могла. Завтра она их нам вернет.
Но не вернула ни завтра, ни послезавтра. Она просто их присвоила, так они ей понравились. А вместо них привезла, в конце концов, другие... После этого случая я стал смотреть на тетушку другими глазами. Теперь мне ясно, почему на нее, как на председателя товарищества, постоянно подают в суд.

В нынешний раз я почти не видел Фиолента. Наличие машины обязывало: перемещаться, суетиться, в тщетной надежде запустить процесс исправления-достраивания наших двух домов. Тем мы и занимались все дни: искали материал, инструмент, рабочих... Сидя в машине, я не зависел от погоды, так нервировавшей в июне и заставившей думать, что Крым – самое дождливое место в мире. Зато мне стал больше нравиться дом, особенно после серого суетливого Севастополя с его коммунальными проблемами. У нас проблем не было: нужник во дворе, вода в емкости, огонь в камине. Тихо, ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Ни телевизора, ни радио, ни единого индустриального звука, как бывает на подмосковной даче зимой. Моря тоже не слышно, но оно где-то рядом. На него, дабы не сомневаться, можно взглянуть прямо из окна. Блестящее под луной, накрытое светлыми облаками. Но его важность почему-то теперь не чувствуется. Я уже не курортник, приехавший бешено вкушать и поставивший все на эту зеленоватую воду. Я уже местный, а местные жители, как известно, годами к воде не подходят, не знают даже, какой она температуры. Как мы в Москве не ходим в Третьяковку.
Так не чувствуется важность воздуха.
Определенно, я поступил мудрее Чехова. Он выбрал – или смог позволить себе, как обтекаемо объяснила экскурсовод, – дом пусть и роскошный, но довольно далеко от моря. Поэтому позже купил дачку в Гурзуфе – зато на самом берегу. Это было в конце прошлого века. Я же в конце этого века сразу нашел дом вблизи моря, и если мне что-нибудь здесь менять, то нужник во дворе на сортир в доме.
Сидим с Лёней за столом, горит свет, мы пьем водку и болтаем. Иногда мы разжигаем камин, просто чтобы полюбоваться огнем. Мы знаем друг друга давно, и у нас отлаженный процесс готовки, а потом не менее отлаженный процесс говорения. Всегда есть о чем поговорить. Мы знаем свой дозняк и не пьем до свинства, легко оставляя бутылку недопитой. Ближайший магазин в семи километрах, но, кончись водка, мы не полетим туда.
А водка здесь замечательная. Мы пристрастились к “Черно-смородиновой” горiлке Кировоградского завода, по нашему мнению, не уступающей знаменитому шведскому “Куранту”, но в десять раз дешевейшей. Мы зовем ее “первичный продукт”, так как, посещая рынок, мы вспоминаем о ней первой. Стиль жизни обязывает. Каждую стопку мы сопровождаем тостом, часто длинным и концептуальным. Таким образом расписавшись в благородстве помыслов, мы с легким сердцем пьем, словно заслужив. Пьем мы, в основном, за счастливый выбор места, за то, чтобы однажды поселиться здесь надолго, бродить и рисовать. Может быть, именно здесь мы сможем вернуться к живописи, о которой давно мечтаем.
Не завися от Севастополя, я стал лучше относиться к местной жизни. Люди здесь неплохие, хоть морально побитые бедностью. Лёнин сосед дядя Миша с вырезанным горлом и дырочкой между ключиц, через которую он говорит, производил вначале странное впечатление, но оказался прекрасным и незаменимым человеком. Он и сторож, и работник, и советчик, у него всегда можно получить инструмент, он всегда тут как тут. И мои соседи хороши. Наискосок электрик, Николай Иванович, хороший человек. На другой искосок – тоже хорошие люди. Тетушка находит Лёне двух отличных ребят: Ваню и Валеру. Валера – это просто мастер: кладет печи, обивает их оцинковкой.
– Валера, вы волшебник! – восхищается им Лёня.
И вообще, хорошие люди вокруг нас. Напрасно, видно, я в прошлый раз злился.
Ровному настроению способствовали и колеса. Практика передвижения вызывала в прошлые приезды массу проблем. С загородным транспортом здесь скверно, а с последнего визита стало еще хуже: из трех автобусов, ходивших на Фиолент, один отменили совсем, а другому столь резко увеличили интервал движения, что он стал неуловим, как мираж. Мои же теперешние задачи требовали постоянного перемещения. Хорош же я был бы, тратя каждый раз по часу на остановках. Увы, в республике Крым нельзя без машины. Но только крепкой: в первую же неделю я дважды ездил в шиномонтаж.
Машин здесь сравнительно мало, и движение удивительно вольготно. Благодушные авто даже останавливаются перед зеброй, давая перейти пешеходам. До этого я видел подобное на территории совка лишь в Прибалтике. Жизнь в маленьких городах имеет и другие преимущества: отношения проще, суеты меньше, и город – это что-то конкретное, потому что обозримое. Москва в этом отношении давно миф и абстрактное понятие.

В полном пренебрежении условностями Леня прет с пляжа наверх голый и лишь в поселке натягивает плавки. Он поставил рекорд, сбежав сверху до моря по короткой тропинке за полторы минуты. Он облазил здесь все спуски и даже спустился к морю в совершенно недоступном месте прямо под бункерами, сообщив об этом задним числом и между делом. Геолог и водолаз, с хорошо развитой грудной клеткой, сильными жилистыми руками и ногами – он ловко, словно горный козел, скачет по камням, не страхуя себя руками. Это невероятно удобный спутник.

...Когда смотришь с вожделением на женщину, всегда помни, что ты можешь стать кому-то отцом, оказаться причиной чужой жизни. Вспомни беспризорных котят на рынке – порождение похоти их родителей. За что они страдают с самого рождения? Ты должен любить то, что собираешься родить – им так нужна любовь. Эта веселая связь страшно ответственна. Это все равно, что стрелять сдуру по кустам, в которых могут сидеть дети.
После рождения Кота я отношусь к этому совсем иначе. А идиотское западное кино все последние годы занято лишь одной принципиальной практикой: пропагандой свободного секса – опиума и религии...
Пропаганда свободного секса добралась и сюда. А высокая радиация, тепло, нудистский пляж – рождают желание, как земля сорняки. И тут, следуя изгибам местности, без смущения блудят в любое время, как мухи...
Пошли в шестом часу по-мест¬ному купаться (солнце заходит в семь). Все с пляжа – мы традиционно на пляж. Миновали одну, предающуюся любви пару, и на следующем “пляже”, брошенном узкой кромкой гальки вдоль моря, где мы думали уединиться, наткнулись на другую, в том же положении.
От этой пары я прошел в метре. И увидел взгляд женщины, которую трахают на глазах чужого мужчины. Челка на лице. Она все видела, все понимала, в отличие от занятого делом мужчины с матросским якорем на плече. Он даже не повернул головы. Наверное, ей это было не все равно, но она ничего не могла поделать.
Потом я смотрел на эту пару из моря. Голые на голом берегу они казались Адамом и Евой.
Заплыли на уединенный, почти недоступный с берега пляжик прямо под фиолентийской скалой. Вода удивительно чистая, проглядывается насквозь. Но так замерзли, что обратно не плыли, а крались вдоль берега вброд, как побитые собаки. На обратном пути застали купающуюся голяком женщину – на фоне заходящего солнца. Своим присутствием задержали ее довольно долго в прохладной воде.
...Если в нашем с Лёней нудизме есть латентный эротический комплекс – под знаменем освобождения от предрассудков, то женское поведение направлено на реальный сексуальный контакт. Используя мелкий эротический мотив нудизма, я избегаю крупного секса. Используя мелкий эротический мотив нудизма, женщина провоцирует и предвосхищает большой. То есть – настоящую любовь и контакт, основанные на нерассуждающей страсти мужчины к женским формам. Она обходится без разума и рациональной ценностной шкалы. Тело – такое сильное оружие, что ему в 9/10 случаев и не нежно никаких батарей поддержки. Для семьи и жизни этого мало, но этого довольно для зачатия.

С приездом отца в Севастополь начались сложности с машиной – чтобы он мог проявить сноровку. Все в том же роковом Симферополе, куда я ездил его встречать, полетел ремень вентилятора, разрядился аккумулятор, въезжая в ворота дачи – я погнул бампер (улицы здесь очень узкие). Обнаружилась разноразмерность шин: местные умельцы, клеившие мне пробитую камеру, продали мне покрышку меньшего диаметра. Главное – стук в сцеплении. Отец сомневается в светлом будущем нашего возвращения. Он для того, главным образом, и прилетел: чтобы у меня на обратном пути был попутчик.
С его нравом, думал, будем тащиться неделю. Ничего подобного: он как молодой вжал педаль в пол и показал такое мастерство обгона в неподходящих местах, что я только обмирал в кресле, а встречный автотранспорт нервно уклонялся влево. А я-то считал его тихоней, а себя лихачом!
Обгонял он с каким-то особым шиком, принятым, наверное, у водителей послевоенной школы: он догонял машину на большой скорости и, едва не задев ее бампером, резко брал влево. Однажды, не дав нам себя обойти, обгоняемый так же пошел влево (на Украине вообще не принято смотреть в зеркало), вытеснив нас в третий ряд с летящей нам в лоб машиной. Отец принял неординарное решение: свернул на левую обочину, пропустив встречного правее себя.
Я, естественно, не мог ехать медленнее, поэтому большую часть трассы шли 130. День получился удачным, не считая украинских ДАI, бандитствующих на дорогах, как грабители с кистенем в старину. Помощи от них никакой, да они и не для этого созданы. Своими повадками они лишь нервируют, создавая на шоссе дополнительный риск, который они якобы должны устранять. С ними отец справлялся с помощью пенсионерской книжицы особого типа (“Старшина, что ж ты своего штрафуешь!”). Еще засветло доехали до Харькова. Там из-за бестолочи указателей, пускающих в объезд от ремонтируемого моста – плутали час. Причем отрубилась первая передача, да и задняя тоже: отец толкался со второй. Ехали по Харькову почти так же мужественно, как с Лёней по Симферополю. Каждый светофор был как проклятие, и я молил благую судьбу обратить на нас внимание.
Добрались до таможни. Тут нас ждал главный сюрприз. Мы с Лёней две недели назад умудрились проскочить ее без заполнения декларации. Эти ленивые раззявы просто нас проморгали. Или пошутили над туристами. Теперь эту декларацию с меня потребовали.
Я разозлился и вошел в вагончик, где их заполняют, со словами: “Где тут выдают эту ерунду?” Таможенник спросил: “Какую ерунду?” “Декларацию”, – пояснил я без задней мысли. “Сейчас я покажу вам ерунду! Пройдемте со мной!” – произнес он изменившимся голосом, словно я назвал его маму дурой. В следующем отсеке он объяснил мне, что раз нет декларации, значит, я здесь не проезжал, а проехал в другом месте тайно. А зачем? Ответ очевиден: я вез контрабанду.
Сперва я подумал, он шутит. Но он стоял на этом пункте совершенно серьезно с соответствующими угрозами. Иначе говоря, я буду сидеть здесь неделю, а они арестуют машину и отправят ее на штрафплощадку, – потому что, как он мне объяснил, в отсутствии другой контрабанды, контрабандой считается автомобиль. (А в отсутствии автомобиля – человек?)
– А вы говорите “ерунду”! – прошипел он удовлетворенно.
– Значит, не проезжал? – спрашиваю я злорадно. – Тогда посмотрите вот это: квитанцию вашего экологического контроля, полученную мною тут же... Посмотрите число. (Думал, убил его.)
– Это не наш контроль, он не имеет к нам никакого отношения, – ответил мент невозмутимо.
Если бы я сказал: солнце светило так-то, он бы ответил, что это не наше солнце, и мы про него знать ничего не знаем. Так что получилось, что таможню я обманул, а экологический сбор не заплатить не мог (душа потребовала!) – и я специально вернулся!
Но таможеннику с заевшей программой на это наплевать: он вновь повел меня с собой, на этот раз в солидное соседнее здание – в отдел по борьбе с контрабандой.
Так я стал контрабандистом.
...В «отделе» сидел стриженый молодчик в кожаной куртке в стиле комиссаров в пыльных шлемах, которому больше подошло бы охранять данный кабинет, нежели работать в нем. (Потом я подумал, что он запросто мог быть и самозванцем, вроде полотера-Басова в “Я иду-шагаю по Москве”, столь тупо и неаккуратно он себя вел. Но умственный уровень ментов всегда был самый низкий, так что в этом пункте сомнений в его соответствии занимаемой должности я не почувствовал.)
Молодчик объяснил мне, что все мои слова и доказательства – липа. Его тоже не убедила квитанция, выданная мне в тот день экологической службой, до которой я предложил ему прогуляться, чтобы услышать все из первых уст и поглядеть их журнал, где регистрируются все проезжающие. Он уверяет, что я получил ее потом, а у них никто проехать не может. Я даже спорить с ним не стал: чего спорить с идиотом, который заранее не будет тебя слушать и упрямо твердит, что белое – черное, стоя за честь мундира. А я стал разменной монетой этой казарменной чести.
Этот пень даже стал читать мне абракадабру из уголовного кодекса Украины, который я, видите ли, должен был знать, въезжая в страну. Я попросил его прекратить комедию. Он начал хамить и перешел на ты: “Ты еще будешь мне указывать, куда идти!” – шипел он, имея в виду мое наивное предложение навестить экологов. Своим поведением он показывал мне, что я надежно влип.
– Только все это вы оформите с протоколом и понятыми! И в этом протоколе я все про вас напишу! – предупредил я.
– Будут понятые, и протокол будет! – пообещал молодчик.
Я ушел в ярости, хлопнув дверью, по дороге поругавшись со случайным таможенником, вздумавшим спросить меня, почему я здесь хожу?
– А потому что хочу! Вы, может быть, запретите мне ходить?!
Он, наверное, принял меня за сумасшедшего.
У машины, ожидая обещанных понятых, я смотрел, как бегал за “моим” таможенником владелец иномарки: смиренно семенил сзади с бумажками, почтительно внимал, кивая на каждое слово, подобострастно лепетал и вприпрыжку летел открывать капот. Даже спина его выражала раболепство. Конечно, если эти пацаны в новенькой форме привыкли к такому обращению, то моя песенка спета: “ерунды” они мне не простят. Ну, и хрен с ними. Никогда я не унижусь перед ментами! А зуб у меня на них – километровый.
Пока я ходил, злился и наблюдал, отец, специально прилетевший быть мне спутником на обратной дороге, с помощью своей всепробивной ветеранской книжицы и унижений наполовину с угрозами – все урегулировал. Нас лишь попросили не предавать факт огласке: как они охраняют границу. Ну уж фиг!
Я решил ехать всю ночь: свободно, ментов нет. Но есть и неудобства. Первое: свет по глазам. Это и больно, и на секунды теряешь дорогу. А наши дороги, как всем известно, хорошо закамуфлированы: ни столбиков, ни хотя бы белой полосы. При ближнем свете обочины ни хрена не видно, поворота (не дай Бог) тоже. Через несколько часов езды серьезно дуреешь. Меньшая опасность – заснуть. Отец так и сделал, а потом, спросонья, стал рвать руль на себя – вообразил, что я мчусь на грузовик. А еще в нашей России тоже стали регистрировать на постах ГАИ: теперешние правила ночной езды. Впрочем, на одних постах держали в очереди и досконально все записывали, включая цель поездки, на других сразу желали счастливого пути (когда человек с автоматом желает “счастливого пути”, думаешь, что счастливо отделался).
За Белгородом остановились у ночного кафе попить кофе. Холод до костей, дверь нараспашку, но клиенты так ужрались, что и на открытой террасе им ничего. Сидим внутри с бритоголовыми молодыми людьми и их бабами, слушающими на предельной громкости блатные песни в моднейшей и богатейшей аранжировке, жрущими водку и выражающими свои взгляды в строгой матерной форме. Пацан лет восемнадцати рассуждает о причинах своей быкастой эволюции: “Мать говорит – иди на завод. А я говорю: куда пойду, а на что я свою девушку в кафе поведу?!” (привожу цензурованную версию). Теперь перед ним и его дружбанами полный стол с часто заменяемой водкой и закусками.
Девушка, как выяснилось, не конкретная, а лелеемая, мечта. “А каких девок ты любишь? – спрашивает герлица из компании. – Я тебе любую приведу. У меня их сколько хошь!” – словно она содержательница публичного дома. “Мне нужна такая, чтобы понимала”, – отвечает парень в духе орущей блатной эстрады. Это мудрено, подумал я, поскольку ты вряд ли сам себя понимаешь.
Зато понятна популярность блатной стихии: сантименты запертого человека, далекая мать-старушка, лагерная дружба, неверная возлюбленная, предательство, подлые мусора, верность воровской присяге – содержание всех песен. Музыку заказывает тот, кто сидел или собирается сесть (теперь их даже избирают мэрами). Для них сочиняют романтические истории поэты, для них усердствуют певцы с хорошими связками и слезой в голосе. Слышится надрыв: какой мир, какой дух, какой уровень отношений! Любовь-кровь, смелость, предательство и, наконец, смерть. Кидаю деньги (уворованные), гуляю, люблю, ненавижу, дерусь, попадаюсь, сижу. “Украл, выпил – в тюрьму: романтика!” Хочется отсюда вон, на свежий воздух...
Мы с отцом повторили судьбу колобка: ушли и от сцепления, и от ремня вентилятора, и от аккумулятора, и от украинской таможни. А вот от собственной сигнализации не ушли: вдруг в два часа ночи на бензозаправке между Курском и Орлом она стала блокировать зажигание.
Час мы попусту крутились вокруг машины в темноте на жутком холоде – и решили спать.

Я проснулся без двадцати шесть – замерзли ноги. Это было несравненно хуже, чем спать полулежа. Снаружи было еще темно, и я стал искать новую позу: ноги поверх педалей, ноги на сидении, свернувшись калачиком. Дуть стало сбоку, почему-то из-под ручки тормоза.
Около семи встали, час проковырялись все на том же свирепом холоде и ветре и в отчаянии приняли простейшее решение – “прикуриться” от чужого аккумулятора. Осуществить его удалось не сразу: такая железная некогда вещь – помочь завестись, заржавела и сломалась: все проносились мимо в утреннюю голубую даль. Наконец, мужик с лицом квалифицированного слесаря-алкаша на стареньком «412-ом», уловленный отцом у бензоколонки, согласился помочь. Помог хамовато и не бескорыстно: “Будет на что опохмелиться. И вам хорошо, и мне”.
Итак, сигнализация была ни при чем: полностью сел аккумулятор (как же тогда светили фары? – вот что нас сбило). Потом дважды теряли это драгоценное зажигание. Один раз в орловском лесу, другой – в лесу под Тулой. Толкали вдвоем, отец на ходу запрыгивает, я толкаю один еще метров 50 под небольшую горку.
За пятьдесят км от Серпухова выехали на бан. Во всех странах скорость на банах практически не ограничена. Во всяком случае, 120 считается допустимой. Тут хитро выставили знак 70, а за поворотом спрятался мент. И этот мент собрался штрафовать меня на 260 тысяч! – я шел согласно их радару 121.
Как мы, водители, невежественны! Честное слово, я даже не подозревал о существовании таких штрафов. Следующей мерой идет, наверное, расстрел на месте, с заменой на десять лет без права переписки. Надо спросить.
Уж на что законопослушен мой отец, но и он нарушал направо и налево. Любому глупцу ясно, что если следовать всем знакам, до Москвы не доедешь и за неделю. Впрочем, что-либо объяснять ментам – пустое дело. Это все равно, что мухе объяснять пауку, почему она не могла не попасться в его сеть.
Отец просто показал волшебную книжицу, сказал ласковым голосом нужные слова, и штраф упал до 85 тысяч. “Я же не могу вас совсем отпустить!” – взмолился мент.
Заполняя бумажки с адресом и профессией, менты спросили: достаточно ли я талантлив, чтобы нарисовать сто тысяч... Удивительно единодушный подход к искусству.
Пока трепались с ментами, потерял дыхание наш железный конь. На глазах этих двух злодеев безуспешно попробовали завестись с толкача. Увы: менты застопили нас в низине. Отец так же безуспешно попросил прикуриться у виновников ситуации. А потом – у остановленного ментами шофера “Жигулей”. Он только что проскочил мимо меня, стоящего на трассе с “усами” в протянутой руке. Поделом, мы тоже один раз не остановились на поднятую руку. Теперь, застигнутый на обочине, водила не смог отказать.
Началась великолепная трехрядка в обе стороны. Но дозволенная скорость по-прежнему 90. Пошел дождь. Мокрая, забитая машинами Москва. У нас по очереди не вставляется сцепление и теряется зажигание, так что приходится врубать «прямую» и так заводиться, не останавливаясь. Отец, наконец, стал нервничать: обидно не доехать последних километров. И все же в два часа дня с четвертью мы были дома, полумертвые от нервов. (Потом я видел это сцепление в снятом виде: доехать на нем было нельзя!)

Теперь о главном. Наши дороги – вещь далеко не европейская, исключая закаты. Здесь не увидишь за рулем женщину. Дорога – как война – не женское дело. С ужасающим асфальтом, с подлыми коварными ментами, с квадратными бессердечными водителями, без связи с любым техобслуживанием.
Мне даже захотелось поставить такой эксперимент – проехать до Крыма строго по правилам... И узнать, не сойду ли я с ума. И еще мне хочется дожить до дня, когда ГАИ покается перед своим народом. И когда жители этой страны избавятся от позорного закоренелого страха перед человеком в форме.


***

Интерлюдия

...Я искренне хотел не брюзжать. После Крыма у меня было весьма благодушное настроение, омрачаемое лишь перспективой сломаться в дороге. Но вот опять получилось сердито, будто зарюсь на фрак маркиза де Кюстина.
Одним словом, ничего хорошего из самопального битничества на своей машине у нас не выходит. Ездить надо, как сто лет назад, поездом: это демократично, дешево и традиционно. А деньги, истраченные на штрафы и ремонты, лучше тратить на детей или любимых женщин.
А Фиолент – что ж, иногда думаю: и в самом деле – уехать бы на Фиолент – от бандитов, политиков, уличной толпы. Просто от своего прошлого, которое слишком сильно тяготеет над настоящим. Завести новое настоящее, на пустом месте. После долгой жизни в чисто русской провинции – вдруг хочется ярких красок, мощных рельефов, теплого безбрежного моря. Очень может быть, что я и от этого быстро устану. Но в поисках новых возможностей быть счастливым – вся жизнь человека. Это тоже свежий воздух, эмоции и встряска. Наша жизнь не настолько бесконечна и разнообразна, чтобы от этого отказываться.
Но и заводить бесполезный новый опыт – нам уже не по карману. Теперь я не думаю, что география лечит – сама по себе, стоит лишь метнуться невесть куда. Но в наши нелепые времена – хорошо, когда есть достаточно далекое место, уединенный дом в труднодоступной и прекрасной местности, где неизменная, гарантируемая швейцарским банком природы красота – успокаивает, если не спасает. Здесь нет ни агрессивных тупиц, ни изнеженных слабохарактерных умников. Им здесь никого ни обмануть, ни запугать. Природа сама может быть страшной, природа тоже – власть. Она меняет декорации, она пугает и ласкает, но этот театр не сравнить с вашим театром. Этот театр тотален и строг, о чем мы забываем в своих городах. Природа бывает жестока, но все же она милосерднее политики. Природа не бывает дурой. Здесь самая мелкая единица времени – век. И по этой шкале – времени прошло совсем немного, и, в сущности, ничего не изменилось. И от этого чувствуешь себя спокойнее.
И когда в городе чума, когда цивилизация не ведает пути, надо больше доверять ветрам и рельефам. “Я учусь у моего сердца, сердце учится у глаз, глаза учатся у горы Хуашань” (Ван Ли). Достичь когда-нибудь этой китайской правды – в греческом месте Фиолент.


***

Жизнь после текста

Я не собирался продолжать это повествование, но Фиолент не умер в моей жизни, как умирает для автора сделавший свое дело герой, так что мне пришлось прибавить несколько страниц.


Четвертое путешествие (самое пустое)

Год – тот же, конец октября. Небо за окном поезда патриотически повторяет российский флаг: белые облака вверху, большая полынья чистого голубого и полоска закатного розового вдоль горизонта – сквозь мелькающие голые ветви, зачеркивающие эту голубизну.
Я лежу на верхней полке и пытаюсь читать. В поезд лучше брать что-нибудь поскучней, например Конфуция.
В свое время мы очень уважали восточные учения, проповедовавшие свободу от реальности: пошлой окружающей возни. И что всего важнее – одинокая, уверенная в своей правде личность. “Истинный путь не труден...” Нет, он дьявольски труден, но, во всяком случае, он мало связан с государством и его тиранами.
Китайский мудрец моей юности ловил рыбу в лесу и объезжал весь мир, не сходя с места.
Очевидно, что Фиолент – это выбор экстенсивного жизненного пути, против которого я всегда протестовал. Вместо того, чтобы углублять свою московскую ситуацию, что-то понять в ней, обогатить ее чем-то совершенно новым, я обогащаю свою жизнь иноземельной экзотикой. Но и там я не смогу проникнуть в нее глубоко, и, значит, скоро она приестся мне.
...Русские черноземы под Белгородом: даже грязь на дорогах – черная. Между ними черные тропинки. На черных болотцах сидят черные грачи.
Я еду с мамой и ее подругами, по редкости случая – в купированном вагоне. Купе нам досталось без света. Один из туалетов закрыт. Проводники говорят: не работает. На самом деле он забит  картошкой.
Ночью приснился сон про какую-то отвязную молодежь, веселую, изломанную, дурачащуюся до глупостей со смертельным исходом – от скуки и “отсутствия идеалов”. Они там пели одну песню, строчку из которой я запомнил: «Труба от ветра еще не звенела...»

В отличие от Версачи, я никогда не жил поблизости от античного храма, если допустить, что это действительно был античный храм.
С утра, лишь взошло солнце, мы пошли его осматривать. Дул пронзительный северный ветер, угрожая сдуть с вершины скалы в море, словно я по ошибке очутился в Мурманске. Горизонт скрывался во мгле.
И все же было удивительно красиво.
Потом поднялось солнце, стало теплее.
Мы с мамой и ее подругами, Люсей и Таней, привезли с собой из Москвы много чего, в частности – поддон для ванной и обогреватель. Другие два купили в городе. Но прогреть дом не реально. Камин – красивая вещь, которая дает тепло быстрое, но скоротечное, как любовь. Печь же совсем развалилась, к ней не стоит и прикасаться. И каждый вечер ровно в семь отключают свет, и час-полтора мы живем в девятнадцатом веке. Кто-то режет под свечой салат, кто-то чистит картошку. Я с остервенением пилю дрова из брошенных досок под кухонным окном, пользуясь нечетким светом, и заранее согреваюсь.

Следующий день – дождливый и теплый. Странно, но погода мне нравится. Я испытываю удивительный покой и чувство, что нахожусь дома. В Москве все давно облетело, голо и тускло. Здесь – зеленые деревья, и иногда прорывается жаркое солнце. В тихом свежем воздухе покоится скромная картинка: окраины Севастополя, неброская загородная природа. Кажется, что я вырвался из зараженного дома на улицу.
Я стою на Пятом километре, центре местной загородной жизни, со стремянкой в одной руке, коробкой в другой, сумкой со всякой всячиной и местными грибами “мышатами” – через плечо. Чтобы меня увезти отсюда, понадобится грузовик.
Придумываем смешное и развлекаем себя по мере погружения во тьму. И все же дают свет, мы жарим на плитке грибы, потом жарим картошку и, до красна растопив камин, пьем беспримесную “черно¬смородиновую”, поднимая тосты Бог знает за что. Мы пьем как люди, пережившие большую опасность и заслужившие снисхождения.
Подруги, Люся и Таня, – милые женщины, завидно легкие и веселые. Что-то среднее между поколением мамы и моим. Но к моему ближе. С лучшим чувством юмора, чем у меня, тем более у мамы. Этим все тут спасаются. Я спасаюсь мудрованиями. В конце концов, я перестал замечать дистанцию. Наверное, это их заслуга.
Разгоряченная мама негодует: почему мужчины всегда всем командуют? Она уверена, что была умнее всех мужчин, с которыми работала, и всегда была у них в подчинении.
Подруги задают мне каверзный вопрос:
– А ты как считаешь, кто умнее – мужчины или женщины?
– Конечно, женщины. Есть такой философ, Тейяр де Шарден. Он считает, что прогрессивнее тот вид животных, кто имеет меньшую дифференциацию органов, у кого слабее вторичная приспосабливаемость – бивни, рога, копыта и так далее. Мужчина физически сильнее – он неплохо приспособлен к этой жизни... Женщина гвоздя не может забить, но у нее хватает ума и обаяния, чтобы за нее это сделали другие.
Эта мысль подругам нравится. Мы пьем за умных женщин.

Следующего дня я не видел вовсе – прошел в тусовках. И следующий был таким же. Зато по моему чертежу в мастерской на ул. Гоголя мне сварили решетку на окно кухни. Решетка была задумана прихотливой, в стиле модерн, чтобы не раздражала меня собой, словно я сижу в тюрьме. Рабочий, увеличив чертеж, мелом нарисовал контур решетки на асфальте – и на моих глазах стал гнуть и варить металл. Этим же ребятам я заказал ворота.

Мы проверили сметы тетушки и выяснили, что строить дом чужими руками – страшно дорого. Мама была в шоке от тетушкиных приписок. Почти ничто не соответствовало реальности, а после случая с досками я жду от тетушки чего угодно. Наконец, мама устроила тетушке объяснение, тетушка обижалась и оправдывалась. За несколько тон щебня, прописанного в смете, но которого никто не видел, она, ничтоже сумняшися, выдала куча щебня на участке соседа напротив: мол, негде было его тут высыпать – и я высыпала к соседу. Потом я спросил соседа: правда ли это? Естественно, это оказалась неправда.
Отныне я сам буду составлять перечень работ, заранее оговаривая суммы. Я постепенно разбираюсь в местных расценках и, главное, нанимаю Ваню и Валеру, прежних лёниных рабочих.
Это ново: быть хозяином. Прежде я всегда делал все сам. Зато теперь легко можно возмечтать о сложнейшем и странном: вроде красивого бутового забора или площадки под открытым небом на крыше, откуда море так просторно, и на запад видно далеко – до самого мыса Херсонес.
Я в одной рубашке ношусь по городу, ищу компрессор – бить скалу, на которой стоит мой дом, чтобы делать септик. Все компрессоры заняты или сломаны, и мы с еще одним рабочим, Володей, сорим гривнами, наматывая километры на такси.

В день отъезда солнце лупило по-летнему, уезжать совершенно не тянуло. В доме пыль столбом: рабочие ломают старую печь. Во дворе другие рабочие долбят септик, то есть дыру под канализационные кольца, давно обещанные и лишь вчера привезенные тетушкой. Люся и Таня простились с нами в городе: они решили остаться еще на два дня.
Обратно едем с мамой в СВ – в том же купированном вагоне, лишь с тряпочкой на диванах для блезиру, с одним верхним светом, с неработающим теном, с проводницами, набивающими вагон безбилетными коммивояжерами, орущими, мечущимися по проходу и десять раз за ночь пытающимися залезть в наше купе. Я обыскал все ночники вагона: ни в одном не было лампочки. Один из сортиров снова закрыт.
...За окном уже давно Россия, деревеньки и дачки, обычно жалкие, иногда нет. И среди этой деревянной стихии – одно каменное сооружение – разрушенный храм. Кажется, что революция или война закончились лишь вчера, и мы живем на руинах – ближайшими их свидетелями и равнодушными участниками.


***

Пятое путешествие

Первый раз я еду на Фиолент совсем один. Я так обвешан сумками с вещами, что таможенник на Курском вокзале заставляет поставить их на весы. Получилось двадцать восемь килограмм. Наверное, я кажусь беженцем или бродячим торговцем бриллиантами.
Я читаю, пока в купе не становится темно. Потом читаю в темноте. Света в этом плацкарте нет, как месяц назад не было в купированном. Потом я пытаюсь спать.
Мне казалось, что я засну сразу, только закрою глаза, – столько за последнее время накопилось недосыпу. Не тут-то было. Я ворочаюсь с боку на бок, сбрасываю и вновь натягиваю одеяло – и думаю, думаю...
Самое печальное в теперешней Москве – не бритоголовые “быки”, явление служебное и неактуальное для большинства граждан, а полуинтеллигенты: частью – одичавшая в капиталистических боях прежняя интеллигенция, частью – поднявшиеся на деньгах, как на дрожжах, рыцари булыжника. Они хорошо одеты, у них часто не противные лица и приличные автомобили. Но это они лётают на них, едва не сбивая прохожих, это они сигналят человеку с коляской, чтобы он уступил им дорогу, это они, отвыкшие ждать, прорываются без очереди к кассе, по-пролетарски отвечая тем, кто их останавливает. При всей своей холености они абсолютно антидуховны, вероятно, по многу лет не держали в руках книги, зато спешат купить все модные технические примочки, вроде сотовых телефонов. С ними не о чем говорить. Мораль для них пустой звук, как плакат “Берегите лес” за окном быстро мчащегося поезда.
После мучительного засыпания меня мучает бред. Мне приснилось, что я еду в купе с потолком в виде свода, как в подземелье, причем свода из пластика, уже расшатанного и готового упасть на голову, и что с обеих сторон от двери в нем даже есть вентиляционные отверстия, и (деталь!) над моей койкой отдушина была чем-то замазана. Это настолько реально, что я не сомневаюсь, что всю жизнь только в таких вагонах и ездил.
Снилось еще, что приходили в купе какие-то торговки, продавали мне цветы по 10 копеек, и что вообще в вагоне толчея и сумбур. Проснувшись, я удивился, как в вагоне пусто и тихо.

Итак, я снова на Фиоленте, конец ноября.
Тут все время все меняется, как в сталкеровской зоне, – то ясно и тепло, то вдруг такой туман, что дальше носа ничего не видно. А через десять минут опять ясно. Тепло, естественно, сменяется по местным понятиям холодом (гидрометеоситуацию я обычно узнаю у водителя, который в пять утра везет меня домой). У моих строителей стукнули машину, и они не привезли дрова. Вторую ночь я живу в холодном доме, который не могу прогреть обогревателями. Хорошо, что на улице +, а не -10.
Деревья облетели, лишь зеленеют сосны и кипарисы, да еще ежевика вдоль забора. Но на розовых кустах набухшие бутоны, красно-возбужденные, готовые на все. Да и не холодно. На море еще ни разу не был: темнеет рано, да и дел по горло, а денег впритык.
Все это очень напоминает мой первый приезд – в конце марта. Такие же голые деревья, голая каменистая земля серовато-охристого цвета, так же рано наступает ночь. Но в этот раз я вовсе не видел моря, кроме того, что видно прямо от дома. И не потому, что не хочется: нет никакой возможности. Я привыкаю к температуре в доме +14, и ее еще надо поддерживать. При известных манипуляциях с печью, восстановленной Ваней и Валерой, можно поднять до +18-20, – и это только в кухне и нижней комнате. На холодный верх поднимаюсь только за чем-нибудь. Кажется, там холоднее, чем на улице. Вижу, что деревянный подмосковный дом прогреть куда как легче.
Утром вожусь с привезенным насосом, потом еду в город – покупать материалы для рабочих. Пять вечера по-местному – практически темно. Я стою на развилке у Пятого километра. Редкие машины, светя фарами, равнодушно проносятся мимо.
– Свиньи, – бормочу я сам себе, – так ли я поступал, когда был на колесах?
Через полчаса мне надоедает ждать, и я иду пешком. От Пятого до “Царского” семь километров по спидометру. Иду с полными сумками и постепенно начинаю ловить кайф. Так изглодавшему Аввакуму в яме стали являться ангелы. Я думаю, в какую даль меня занесло от теплой московской квартиры, ночью, в пустынной местности, почти в чужой стране, почти зимой... Ах, как хорошо! Из таких парадоксов должен рождаться мед поэзии.
Над головой звезды, тихо, почти тепло... А в Москве сейчас дождь со снегом – самое гнусное время года.
Так добрел я до темного пустого Фиолента. Войдя в дом, обнаружил, что нету света. Но и это не могло убить радости. Так как готовить еду нельзя, я взял ручку и просто стал писать.

Уже огни фиолентийские видны,
Осталось мне совсем немного ходу,
А ночи здешние в любое время года
Теплы достаточно для сродной мне шпаны.

Ноябрь уж наступил, уже почти приплыли
К концу времен. В Москве и снег, и тлен.
А здесь все тянется почти без перемен,
К бессмертью словно год приговорили.

Тогда и ты чуть вечен вместе с ним,
Как бог ты выбираешь время года,
Как вольный дух, ты отменил погоду...
Ты б километры эти отменил! –

Что отделяют все тебя от дома.
В глухую ночь закован Фиолент,
Сошедшую из баснословных лет,
Когда здесь буйствовала дочь Агамемнона.

Ноябрь лишь этим здесь и отличим:
Все измеряет пользой для души.
Семь километров – это ли не польза? –
Через пустыню. Тут забыта поза,
Лишь вера в то, зачем меня вели
К пустому дому на чужом краю земли.

Странные у нас все же люди. Два дня выбивал компрессор, чтобы додолбить незаконченную рабочими яму под септик. Заплатил очень большие деньги, оформил заказ через почту, несколько раз сбегав на завод и обратно. И изрядно попотел, оформляя заказ почтовым переводом, бланк которого существует лишь на украинском языке. Две женщины в бухгалтерии пытались мне помочь и, в конце концов, вытащили мне такой же на русском.
– Это что! – говорят они. – Тут из Киева присылают циркуляры на украинском, и мы всем отделом переводим со словарем. – И невесело смеются.
Никогда не ожидал от Украины такого великодержавного маразма. В Крыму девять десятых населения – русские, и для них украинский язык, принятый для официального употребления, лишняя и нелепая докука, словно мертвая латынь для былых гимназистов...
Жду этот компрессор с восьми утра. Не приехал. Еду в город на завод: компрессорщики играют в домино, мат до потолка.
– А нам никто ничего не сказал, а так бы с удовольствием поработали (будто бы!).
Бухгалтерия, где я провел вчера столько времени, закрыта. Начальника нет, административное здание девственно пусто. Я не знаю: уходить ли мне, остаться ждать кого-нибудь? Навстречу идет человек с грузинской внешностью, спрашивает: чем может помочь? Не интересуясь, кто он, объясняю ситуацию: послезавтра уезжать, деньги уплачены, работа стоит. Мне просто приятно пожаловаться. И он сочувственно слушает и вдруг категорически рубит, что завтра утром компрессор будет у меня.
– Я прослежу.
– А вы, если не секрет, кто? – спрашиваю я.
“Грузин” называет фамилию и должность: он оказался здешним замом чего-то.
И так во всем – все дни, отданные строительной байде. Когда нет механизмов и законов, и от тебя ничего не зависит, единственным выходом остается вера.
Мои основные дела здесь, ворота и канализация, сдвинулись очень мало. Возвращаюсь на Фиолент каждый раз ночью и каждый раз с проблемами. И чего ради?

Утром и впрямь приехал компрессор, и на весь день, наконец, есть настоящая работа. Ваня с Валерой долбят, я лечу на Пятый, где находится местная “биржа” на строительные и грузоперевозочные работы, договариваться насчет крана.
Тут своя мафия: спрашиваю у первого: поедете, полчаса работы с дорогой? Говорит: шестьдесят. Я обалдело отхожу.
Подхожу к другому, стоящему со своим краном от всех в стороне. Он готов и за двадцать, да нельзя:
– Если я поеду вне очереди, меня отсюда выгонят. А я полгода добивался этой работы.
Подруливаю к тому, что стоит вторым.
– А с первым говорил?
– Говорил. Он хочет шестьдесят.
– Да-а... – тянет он. – Я бы за тридцать съездил. Ладно, пойду поговорю с ним. Может, пропустит.
Через пять минут он возвращается: договорился.
Через час все уже было кончено: засунули кольца, накрыли крышкой, засыпали землей, пробили дырку под трубу. Крановщик уехал недовольный, по его мнению – он переработал: сильно выдвинул стрелу крана.

В довершение всего я опоздал на поезд: изменили расписание (билет я заранее не брал – в это время с этим нет проблем).
В утешение устроил себе прекрасный вечер: лирическую прогулку по окрестностям. Спустился-таки к морю и наизумлялся там всласть изумрудному и тускло-краплачному цвету камней.
– Такое чистое море бывает только теперь, – сказал встретившийся мальчик. – Жаль, что холодное.
“Наслаждайся им бескорыстно, – мысленно ответил я, – ибо оно красиво. Если наслаждение красотой не считать корыстью”.
Погода пасмурна и тиха, совершенно не холодно, как у нас, может быть, в сентябре, когда не идет дождь.
Пошел наверх по тропке – в сторону “Каравеллы”, – и между нею и “Домом самурая” (где теперь новый роскошный особняк с балясинами в сталинском стиле и террасой над морем а-ля “Ласточкино гнездо”) – нашел руины античного храма. А на территории “Каравеллы” – еще одни. Настоящие греческие храмы, прямоугольные, из огромных многотонных блоков.
Я проходил здесь весной и летом – и их не разглядел, словно их лишь теперь раскопали (но нет следов раскопок и свежей земли). Они пропали в общем впечатлении. Или ждали своего часа, когда я смогу доказать, что достоин их лицезреть.
Два новых храма за случайную прогулку. А я-то думал, что лишь Херсонес обладает исключительным правом на античность. А тут ее как грязи, и каждая из руин могла быть храмом, где усердствовала ножом Ифигения. И жаль, и приятно, – что живешь в таком классическом месте. Но по-настоящему жаль, что руины эти оказались на задах чьих-то огородов, и всем на них плевать. Хозяева особняка навалили рядом с ними канализационные трубы – хорошо, что не смели бульдозером. Впрочем, это они всегда успеют.
Парадокс: “новые руины”, а они-то как раз здесь самые старые, такие старые, что никто не скажет, кто тут строил и зачем? И они вряд ли откроют это.
Мимо храма гуляют козы, из-под ног стреляют зайцы. Чувствуешь себя каким-то Дафнисом – время совершает иногда удивительные петли.
...Все же гадко, что никак не могу доехать до любимых (в первую очередь Кота), как бы ни старался, ни поездом, ни ракетой, прямо или в обход. Злюсь на свою беспечность, обернувшуюся такой беспомощностью. Один день, вроде, ничего не решает, но тут-то и хватает тоска. Настроил себя на встречу, а встречи-то и нет. И, собственно, кроме полезной прогулки, делать нечего – да и не хочется. Лягу и буду читать, первый раз после приезда.

...В купе со мной едут мичманы, только что закончившие севастопольское училище и распределенные в Мурманск. Это почти мальчишки, но в них что-то есть... достойное, что ли? Они страшно просты, вспоминают, как пили, и пьют, вспоминая. Но при этом они напоминают друг другу, что в вагоне женщины, поэтому нельзя материться.
Один из них рассказывает только что отслужившему морячку из нашего вагона, что дедовщины у них не было, что он даже не понимает, как это может быть, раз обо всем можно договориться словами, не бья друг другу морду.
Пожалуй, они слишком мягки и интеллигентны для солдат. И при этом – серьезно относятся к тому, что должны служить родине, они сами выбрали этот путь. Эти ребята меня поразили: в них совершенно не было цинизма. Они были нечаянным воспоминанием о положительном образе офицера, существовавшем когда-то в России.


***

Интерлюдия

...Фиолент понемногу становится новым любимым местом. Я уже чуть-чуть тоскую по нему, я с радостью готов туда отправиться в любой день (это ни в коем случае не побег от трудностей, тем более от Кота). Я купил и прочел книгу «Рассказы по истории Крыма» некоего Дюличева, чтобы все было серьезнее, а я – больше крымчанином. В то время, как все, за исключением татар, любыми правдами-неправдами бегут из Крыма – попасть туда становится желанной перспективой.
Некоторые вещи любишь сразу. Любовь к некоторым возникает исподволь. Так и дом на Фиоленте. Я сразу полюбил сам Фиолент. Но дом – только в последний приезд. Вероятно, так влюбляешься в женщин.
Это то, что любишь лишь по прошествии времени, по привычке к нему. Любишь как свое прошлое, как состоявшуюся судьбу. Любовь-расставание, о которой писал Волошин.

1997