Вскоре после встречи с Мартином люди из тайных комитетов заинтересовались планом Льюка - кто-то поддерживал, кто-то критиковал. Предстояло принять решение. Льюку удалось вызвать яростную дискуссию; большинство ведущих ученых, а также Гектор Роуз и его коллеги хотели завернуть идею и отправить Льюка вместе с остальными в Америку. Но Фрэнсис Гетлифф и несколько других ученых были на стороне Льюка. Я же отдавал все силы службе. Пока в комитетах спорили об идее Льюка, я старался по мере скромных сил исполнять свои обязанности.
Я вынудил Гектора Роуза ознакомиться с планом Уолтера. Хотя мы недолюбливали друг друга, он выслушал меня, но я его не переубедил.
Я немного ладил с министром, который тайно поддерживал Льюка. Но это не слишком помогало Уолтеру. Трудность заключалась в том, что он прежде всего беспокоился о своей собственной работе. Пока я пытался убедить его нанести визит в Барфорд, он был на взводе, ожидая звонок с Даунинг-стрит, который, если бы случился, значил конец.
Наконец он согласился нанести визит.
- Возможно, я лучше пойму ситуацию, если поговорю с этими деятелями, - сказал он Роузу.
Роуз вежливо согласился. Он больше думал о том, как долго Бевилл протянет на своём посту. Роуз и раньше видел, как сменяются министры, и хотел, чтобы, когда Бевилл уйдёт, всё было прилично.
Чиновники помельче могли бы приехать в Барфорд на правительственной машине; Гектор Роуз, который сам не любил показухи, по крайней мере, зарезервировал бы купе для компании, чтобы он мог поговорить и поработать. Бевилл не сделал ни того, ни другого. Он сидел в переполненном поезде, читая кучу малозначимых бумаг, точь-в-точь как добросовестный клерк по дороге в Бирмингем.
Поезд тащился, залитый солнцем; на станциях входили и выходили солдаты, и сквозь открытые двери мы чувствовали, как вокзальные цветы, оставшиеся невредимыми, источали жаркие ароматы середины лета. В поезде не было вагона-ресторана; после нескольких часов путешествия министр достал пакет и со своей лукавой, довольной улыбкой предложил его сначала Роузу, а затем мне. В нем были серые овсяные лепешки.
- Печенье, - произнёс министр.
Когда Дравбелл принял нас в своем офисе, он не обратил внимания ни на меня, ни на Гектора Роуза. Дравбелл не питал иллюзий относительно грозящей Барфорду опасности. Его единственной целью было привлечь министра на свою сторону; но его поведение не казалось заискивающим. Он говорил твердо, временами шутливо и лишь слегка почтительно.
- Я могу то, что не можете вы, - сказал он министру.
Министр чуть удивился.
- Ещё до войны я видел вас по телевизору, - продолжил Дравбелл.
Министр одарил его счастливой невинной улыбкой; он точно знал, что происходит и чего от него хотят. Он привык к лести в ее самых причудливых формах и, кстати, всегда получал от нее удовольствие.
Бевилл точно знал, что он намеревался сделать в тот день. Он нарушил планы Дравбелла; тот не ждал ни Роуза, ни меня. Министр приехал для личных бесед с учеными, и он был полон решимости их провести.
...Было примерно полшестого, когда Мартин вышел с собрания. С ним был Маунтни, так что поговорить наедине не вышло. Старина Бевилл всё ещё разговаривал с Раддом, и Маунтни казался раздосадованным.
- Только время зря тратят, - сказал он мне, когда мы начали идти к их дому. Маунтни произнёс это так, словно я тоже занимался ерундой. В Кембридже мы с ним были кем-то средним между знакомыми и друзьями, и тогда он действительно недолюбливал меня.
Он был высоким и очень худым, с вытянутым лицом и впалыми глазницами. Такую внешность часто можно увидеть у тех, кто мыслит образно; и Маунтни относился к ним. Он был человеком необычайной чистоты чувств, человеком совершенно чистым физически и умственно; и он не умел говорить тёплые слова.
- Было бы честнее, если бы вы пришли сюда в форме, - сказал он мне.
Он имел в виду, что правительство оказывает поддержку вооруженным силам за счет науки, в частности, за счет Барфорда. Ему казалось очевидным — и очевидным для любого, чей интеллект был выше, чем у обезьяны, — что политика правительства была неправильной. В этом он обвинял меня. Все остальные факты не имели значения - даже то, что он знал меня, и достаточно хорошо. Ему было совершенно ясно, что политика правительства была идиотской и, вероятно, враждебной. Я ему удачно подвернулся; так что мне он этого и наговорил.
Я понял, что министр беседовал с ними как наедине, так и вместе. Льюк был красноречив; он умело атаковал оппонентов; Мартин тоже вставил слово. Дискуссия была бессвязной, прямой и безрезультатной. Маунтни, хотя и стоял над спором, был недоволен.
- Льюк довольно умён, - он произнёс это так, словно удивился и обиделся одновременно. Маунтни не считал Льюка тем, кого стоит хвалить.
Затем он вернулся к осуждению моих полномочий. Бевилл рассказывал о блестящей проделанной работе, сказал Маунтни. На самом деле никто ничего не сделал - и всем это было очевидно.
- Почему люди так говорят?
Ирен сидела на кресле там, где когда-то был сад за их домом, хотя к этому времени он уже одичал. Вьюнок душил последние флоксы и оборванные анютины глазки; дорожки заросли сорняками. Когда Маунтни пошёл к своим детям, мы с Мартином сели рядом с ней на выжженную траву, которая была горячей на ощупь. Наконец Мартин смог выдавить мрачную улыбку.
- Проследил бы ты, чтоб план Льюка сработал.
- Чем занимался? - спросила Ирен.
Мартин всё ещё улыбался.
- Не очень патриотичными мыслями, - сказал он.
- Чем занимался? - Ирен повторила вопрос. На мгновение ее голос прозвучал так, как будто она обвиняла его в любовной интриге; в нём слышались притворное осуждение и тайная гордость.
- Чем-то бесполезным, - ответил брат и начал рассказывать. Мартин заявил Бевиллу в присутствии Дравбелла и Радда, что он и другие его молодые коллеги решили: либо они сосредоточатся на идее Льюка, либо Барфорд закроют.
- Если браться, то не вполсилы, - сказал он.
- Ты молодец, что так сказал, - Ирен оценила рискованный шаг. Она перестала выглядеть вызывающе; на щеках проявился румянец.
- Поживём - увидим, - сказал Мартин.
- Не надо так, - Ирен повернулась ко мне. - А ты думаешь, он прав?
Прежде чем я ответил, Мартин посмотрел на неё и сказал:
- Неизвестно ещё, что получится.
- Плевать.
- Переезд был бы некстати.
Они смотрели друг на друга вызывающе и почти неприлично.
- Почему некстати? - спросил я.
- Льюис может знать, - поддержал брат.
- Потому что, милый, у меня будет ребёнок, - сказала она.
Впервые с момента их свадьбы я почувствовал к ней теплоту, когда подошел к ее креслу и поцеловал ее. Лицо Мартина смягчилось от восторга. Если бы он не был моим братом, я бы позавидовал ему, потому что мы с женой оставались бездетными, и это иногда на меня давило. И глубоко внутри нас с Мартином жило сильное семейное чувство, так что он тут же сказал:
- Увидеть своих потомков - это потрясающе.
Когда брат зашёл в дом за напитками - это не грех и отпраздновать, - Ирен сказала мне:
- Если будет мальчик, назовём его Льюисом, в честь тебя, даже если тебе не нравится его мать. - Она добавила:
- Он правда рад? Хотела бы я, чтобы он радовался.
- Это отличная новость, - сказал я, когда она встала со своего кресла при тускнеющем солнечном свете и начала прогуливаться по заброшенному саду. Вечерние ароматы становились все сильнее, мята и полынь смешивались в обжигающем ароматическом привкусе августовской ночи. Ирен вышла на поляну в высокой траве, где сияла группа осенних крокусов, аметистовых и одиноких цветов, которые, как я слышал в детстве, назывались "обнаженные дамы". Ирен наклонилась и сорвала один, а затем выпрямилась, не скрывая изгиб груди.
- Девочкой я всегда думала, что у меня должны быть дети, - сказала она.
- И ты счастлива?
- Время идёт, - ответила она. Вдруг в ровном янтарном свете я заметил, что она выглядела моложе обычного.
После того, как Мартин вернулся, и мы сидели под заходящим солнцем, совершенно умиротворённые. Упоение было настолько сильным, что Мартин не нарушил его, когда снова начал размышлять о переходе к Льюку и рассказывать про собрание. Нас ничто не тревожило.
- Что я ещё мог? - произнёс он.
Мартин всё раздумывал. Было почти ясно, что Льюк сообразит: разве это не так? Так что, если можно что-то делать, надо было делать.
- Но если бы я молчал, я бы тоже пожалел.
В случае неудачи Мартин не нашёл бы стоящей работы в войну, а возможно, и после. Никто не знал, что впереди. Мартин улыбнулся, его глаза заблестели, и он сказал:
- Ничуть не жалею, что пошёл за Льюком.
Я был убеждён, что брат был самым благоразумным из людей. Он всегда просчитывал будущее, не позволял себе опрометчивых слов, не говоря уже о необдуманных действиях. Мне думалось, это часть его плоти и крови. В каком-то смысле это было правдой. И все же ни у кого не было более безумного брака, и теперь, из-за Барфорда и его карьеры, брат снова играл в азартные игры.