...и уработался как не знай чё.
Много ли мало времени прошло, а у щеловека хоть бы што поменялося! Всё как вот было, так и есь. Иной раз думается, что хоть ну на авось щеловек всякий надеяться перестанет и за голову возьмётся, а оно нет.
– На-ка тебе, Ваня, косу и айда в поле шуруй, – такое слово сказал сыну батька, вручил косу выпрямлянную и ишшо кой-чево ему дал, для быстрого шагу. Да так дал, что хватило скорости Ваньке до самово Степанова болота, за горушкой.
Сказать прямо – не знал Ванька, которое поле ихное, а которое ейное, Аглаи Моховой, тобиш. Решил на авось косить. Вроде как полюшко нашёл приметное, травишка там нетронутая, жирнюшша, вся ажник солнцем напитанная. И ток вот птищек послушал, да решил за работу взястса, так из колосков:
– Не порубай меня, мил человек!
«Ля, вот чудо, – подумал Иванко, – загарат тут што-ле кто валяитса?» Увидал он, что перед ним красавица писана. Обалдело в голове у Ивана, сердце затомилось. Сказывала, что колдовство на ей, привязана тут на полюшке обитать до тех времён, пока не принесёт ей из княжеского сада мил богатырь яблочко забвенное. Ну, Иванко поинтересовался, не подойдёт ли для её освобождения чудесного какое другое яблочко, зазря конешно. Она пролепетала, что нет, что только то самое, и зашлась слезьми. Иван послушал её рыдания (даж вроде как и приобнял её) и дал ответ:
– Всё принесу, любушка, - и уж как бы про себя, – ёмоё, чё я яблоко не принесу? Да хоть все притараню оттудова! Для красавицы-то.
Бросил мешок с харчами на поле, – можот, красавица оголодала тут, поист, – бросил отцову косу и пошёл прямиком к хоромам княжьим.
А на дорогу красавица сунула в карман ему клубок заколдованный. Прошептала, что приведёт он его обратно, и что ждать она его тут будет до скончания своих дней. Ну, Иванко вовсе расплылся, накрепко (даже можбыть и лишка) обнял сужену и начал свой путь-дороженьку.
Ванька и со службы-то с его отняли за несообразительность, а с годками, хотя и невеликими, вовсе он оплохел, глупый, вродь как, стал. Отец, бывало, его стегать зачнёт за всякие эти сыновьи ленности, а то и так разойдётся, что Иванко после такого и сидеть толком не мог на причинном месте, всё как-то вбок. Но ничего не помогало Иванко, всё на ей сидел, как приколоченный. Печалило Ивана. Работат – вродь как не работал, да и грамоты не видал. Всё как неприкаянный болтался и негде ему было найти разворота души своей.
Идёт, вокруг птички чирикают, да красиво так. Иванко засмотрелся на их, как сроду не видал, и так ить чуть не снёс стражу княжескую-то, которая с рейдом ихним шла. Ну, один, што покрупней, Иванко за шкварню хватанул и спрашиват:
– Откуда есть, мол? Преступников мы ишшым, не из их ли?
– Да на-от! Что вы, ребята, тутошний я. По травку пошёл, травку скосить надобно, пока жаришка стоит.
Говорит, а со лба-та пот так и катит грудами.
– А коса твоя где? Не обманываш?
– Ей Боже, братушки, не тот я, – отчаялся про себя уж Иван.
Ну, «ребята» эти пошептались, лень им сроду была по лесу бродить, да искать там ково-то. Решили ташшить этого на суд княжеский. Иванко соображалкой покумекал: «ну, всё одно, во дворец надобно, а тут с компанией».
Спаси Христос, коли неправду глаголю! – но ведат народ, что дружинники эти, сто раз переплюнув, пожалели, что Иванку с собой взяли. Уже один предлагал и бросить его... А? чего?.. ну так языком он чесал без передышки, всё какие-то истории бородатые вспоминались ему. То забор они ломали, то лошадь каку-та они там с шурином крали, то ещё там чего.
В общем, перед князюшкой его поставили, и ушли крестясь, штоб не сойтись когда на свете белом. Княже дремал на своём троне дворовом, весь одряб. Горе у его: дочурочка пропала, золотанка. Потому ли, или что лицо ему Иваново не понравилось, отдал он приказ казнить его. Иванко и вовсе упал духом. Яблок забыл собрать, хотя и мимо шли, по саду-то, так теперь ишшо и казнить удумали.
«Вот это покосил травку» – глядучи куда-то в угол хоромы, думал Иванко, а потом нашшупал в кармане клубок от ненаглядной.
– Ну-к, чаво там? – княже от интересу голову выгнул, ажник чуть ветки яблоньки короной не цеплял, – поди, покажи.
Ваня спустился с поставки, куда его уже приволокли, дак пока спускался по ступенькам-та, ему секир под ноги плюнул. Жуть какой он был этот секир, правда говорю, видал. Ну да ладно, пронесла лихая от него.
Приплёлся он к княжеву креслу, клубок на землю бросил, а тот покатился, по пути нитку свову распуская. Ваня догнал его, снова – брось, тот опять.
– К золоту бежит, родименькай.
Княже аш расцвёл, так лицо его царственное окрасилось, улыбаться давай.
– На-ка, Ваня, руку мою, – протянул ему костляшшую, всю в кольцах увешанную руку, чтоб полабызать. Ваня перстень один целовал, – вот то дело. На мире сошлись, не стану тебя казнить. Прошшение моё держи. Но за золотишко.
Иванко кивнул, да князь весь поживел, как на иголках, велел им котомку собирать, да фаитон готовить. А Ваня на то и делал надежду свою, шоб княже заинтересовать материально, как говорится. Ну да ладно.
И часу не прошло, вродь как, а государь вместе с Иванком дрыгали на коляске княжьей по ухабам, а попереди клубок катился.
Княже-то сроду из покоев своих не выежжал, всё дома, дома. Увидал тут одну деревню, потом втору, да все ухожанны. На радостях закурил он трубку заморску, всю карету продышал. Кто бы увидал её со стороны, то подумал б, что пламя в ней что-ль занялось. Иван, как человек к дыму не привыкший, мигом зашелся, да самому неудобно стало.
– А ну! Прекрашшай, всю карету мне прочихаш! Гля-ка, хвосты ажник у коней ходуном ходют… а эт-та што?
Подобрал своей княжьей рукой одно яблоко. Опрастались карманы-то у Иванко, куда он яблоки-то сложил нарватые. А… забыл вам, дорогой читатель – нарвал он яблок-то успел, вот чё… Ваня в нос два пальца сунул, перестал чихать, и сообчил князю, что яблок евонных для девушки нарвал. Тот поскрёб на затылке и сказал своё слово: «Нет, Иван, казнить тебя надо всё же. За обирание государственной власти, так сказать».
Опечалился, было-к, Ваня, сказал себе: «Да чё поди уж.… Обойдётся». Но уж приехали они до заветной поляны. Сразу вышла к им красавица, колосья вокруг тесня, и – к Ивану на плечи, обнимат задумала. Князь её не приметил, и, – грех сказать, но Господь свидетель, – чуть не навернулся после дурману-то загранишного. Голову свою царственную поднял, на красавицу-то, что уж яблоко уминала, глянул и чисто остекленел.
Иванко сроду позабыл, что казнить-то его должны и что золотишко князю обешшал, уж давай всё обнимат свову суженну. А та вся слезьми покрылась, чувствует, что оковы её пали. Иван токмо на её глянет, так слезьми этими его сердешко-то так и окатыват – вовсе ему до всего остального.
Князюшко, увидав красавицу, на нохах ватных приплёлся поближе, узнал дочурку в ней свою ненагляду.
– Ох, счастье-та како! Ох, едрить-твою, – падал, шёл ли князь. Оттолкнул Иванко, и давай сам со своей кровиночкой лобызаться.
Красавица и отца родимого давай обнимат. Ну всё-то сердце у ней еле шло: и любви нашла, и отца. Посадил князюшко всех в фаитон, а сам запрыгнул на козлы. Вытолкал погонщика, да сам повёл, на радостях. Честно сказать, и его сердешко дрогнуло, пустил он слезу радостну, да в полу халата свово высморкался.
Приехали все в хоромы, разгрузились. Как полагается, князюшко накрыл целую полю столов, зятька наобнимал, да свадьбу объявил. Из храма привели попа, тот венчал молодых, да окатил всех водицей святой. Потом, помнится, и его тож посадили за стол.… Да! Точно, Игнат-соромник ему подливал медку-то.
Было там человек ишшо полста, все бояре знатные. А на столах-то, на столах-то чё было! Сроду такого стола не увидать мне больше. Ох, и объелся тогда, обопился, меня ажник под руки волокли. Потому и не помню всей кутерьмы, а одно вот было: «Княжна ненастояшша!»
Ну, а что уж дальше было, сами догадайтесь. Ни черта больше не помню, ребята.
Как вспомню, так, мол, и доложу. А народной молвы не слыхать, окромя начала сказки.
***
Написано уж опосля того.
Токмо словцо одно скажу. Был я у соседа свово на свадебке, у его дочь выходила. Ну, сидим, мне чёт всё наливат и наливат, откуда чё?… ну в общем, оказался я около Ивана, «Кутуза». Сидим мы что-то, он и говорит: «А помнишь, так, мол, и так было-то? Вот надо же, повезло заразе этому, волостным князем считай, лохматая башка, стал!»
Ну, я давай его расспросами мучить, чё, мол, каво. А оказалось, ребята, что это та самая историйка, которую вот тут вам поведал.
Ну в общих словах – казнили того прохиндея, который невестушку-то оклеветал тогда. Секир ему "секир", как говорится, башку сделал. Вот и все дела. А то ведь вы подумаете, что есть какая другая историйка, которая продолжает нонешнюю, а её нету вовсе. На том и говорю. Да уж и сказано всё, чё хотел.
А чё хотел – объясняю. Ну вот ишо скажу одно! Вот жил лохматый, по-русски сказать, козёл, да такой прохиндей от работёнки, что нельзя нарисовать, какой. И вот этому, вот этому самому, так подвернуло, что он теперя сидит во дворце, пироги жрёт, да песни слушат! А я чё? Спину гну на огороде – она у меня уж скоро как коромысло согбенная будет! – скотину держу, да и то голодаем, как не знай чё. Нынче зерна не хватило в зиму, так кто ж даст, ежли неурожай был? Вот так вот. Ну, эт не я один такой, много. Хотя и Богом велено не ворчать на судьбу, вроде как зависть это прозывается. Но шо ж поделаешь, коли так? Так что вот, ребята, сказка ложь, да в ней мысля. Свет не жгите опосля. Ево тож нынче…
(Писано в годе не знай каком, на третий день великого поста Пахомием со слов. Да кой-чиво от себя)