Оглядываясь назад, я вновь обдумывал всё, что мог вспомнить из тех ранних бесед в Барфорде. Терзались ли мы угрызениями совести? Мог ли я предотвратить те разногласия, которые позже привели к страданиям? Нет; всё было не так.
Причина была проста. Все знали, что враг пытался создать атомную бомбу. Для тех, у кого были сомнения, этого было достаточно. Я еще не слышал ни от ученых, ни от моих друзей в правительстве ни единого предположения относительно того, следует ли использовать бомбу. Но создать её было необходимо.
Когда Дравбелл говорил о молитвах, чтобы проект Барфорда увенчался успехом, он не шутил; он был религиозен. Пухвейн и его сторонники, поскольку в то время не было политического раскола, молились бы одинаково, и мне следовало бы тоже.
Когда я впервые услышал, что в кабинете министра обсуждают атомную бомбу, моя реакция была такой же, как у Фрэнсиса Гетлиффа. Я надеялся, что ее изготовление окажется невозможным. Но в Барфорде, после общения с Мартином, Льюком и другими, мои взгляды изменились. Незаметно для себя я начал думать, что мы должны получить это, и что мы первые должны это создать. Про себя я добавил еще одно, личное: что Мартин тоже добьётся успеха.
Именно так я думал некоторое время до и после моего визита в Барфорд.
Тем не менее, через несколько недель после этого визита мой пыл угас. Другие начали соглашаться с тем, о чем Мартин предупреждал меня у Барфордского моста. Это не было чем-то столь удручающим, как неудача или даже ошибка. Просто люди поняли, что нужно больше людей, химических заводов; нужно построить новые механизмы и устройства, и на всё это уйдёт немало лет, прежде чем по какому-нибудь методу Радда удастся произвести хотя бы унцию нужного вещества.
Тем временем Америка вступила в войну, и над их атомным проектом через неделю работали несколько тысяч учёных. Жители Барфорда, казалось, испытали облегчение, но вместе с этим и негодующую зависть. Они больше не были нужны. Многие из них могли отправиться в Америку. Министру, чьё положение стало шатким, предлагали им это позволить.
К началу лета 1942 года велись дискуссии - упразднить Барфорд или нет.
Как раз в тот момент, когда начался этот спор, до нас дошли первые слухи об идее Льюка. Можно ли убедить канадцев построить завод по производству тяжелой воды? Был задан вопрос министру. Возможно, Льюк придумал нечто стоящее.
Никто в эту идею не верил. Были даны оценки, как в отношении денег, так и в отношении людей. Они не обнадёживали. Никто не считал их реалистичными. Почти все ведущие ученые, кроме Фрэнсиса Гетлиффа, сочли эту идею неверной.
Вслед за ними Гектор Роуз выступил против идеи Льюка и решил, что разумнее всего отправить ученых из Барфорда в Америку. Высокопоставленные чиновники, такие как Роуз, были вынуждены признать, насколько Британия ослабла по сравнению с Соединёнными штатами. Роуз был гордым человеком, и это задело его гордость, но он был достаточно хладнокровен, чтобы обуздать свои чувства.
Я тоже не слишком верил в план Льюка. Я не знал, можно ли спасти Барфорд. И я досадовал на Мартина, потому что ему опять не везло.
Я думал, могу ли я помочь ему с работой, когда в июле получил весть от брата, что он хочет со мной поговорить и что будет ждать меня дома.
Был жаркий день, и министр задержал меня допоздна. Когда я прибыл на Долфин-сквер, я не застал Мартина; усталый, не в духе, я сел читать вечернюю газету, не слишком оживляясь от однообразных военных новостей. Пока я читал, я услышал плеск воды в ванной и понял, что брат, должно быть, там. Я не окликал его. У нас было бы достаточно времени для предстоящего серьёзного разговора.
Затем я услышал другой звук, странный, похожий на серию металлических ударов, не ритмичных, но почти таких же, как будто кто-то механически стучал по стене ванной. Это продолжалось и продолжалось, пока я не растерянно и злобно не крикнул:
- Какого чёрта ты творишь?
- Пытаюсь закинуть пемзу наверх.
Это был один из самых неожиданных ответов. По его тону я сразу понял, что он светится от счастья. И я точно знал, что он делал. Он держал свое счастье в тайне, как и неудачи; и у него были собственные способы веселиться. Я наблюдал, как он после успеха в Кембридже много минут стоял, подбрасывая индийскую резинку к карнизу, проверяя, сможет ли он заставить ее остаться там.
- Чем занимался? - я сменил тон голоса.
- Пару недель как перешёл к Льюку.
- Как?
- Теперь я тоже что-то значу!
Обычно он так не говорил, но меня это не волновало. Я перестал думать о его восторге, я снова беспокоился за брата, сердился, что со мной не посоветовались.
- Думаешь, получится?
- Хочу так думать.
- А твой начальник? - Я имел в виду Радда.
- Да уж как пусть без меня.
- А Дравбелл? Он знает?
- Я уже всё решил, - его веселили мои подозрения в легкомыслии. - Ещё до перевода.
- Сомневаюсь, что план Льюка будет реализован, - сказал я.
- Он сможет.
- Другие в это верят?
- Он сможет, я знаю.
Мы замолчали. Вновь послышались металлические удары - брат никак не мог попасть.
- Ты так уверен? - сказал я.
- Более чем.
- И давно?
- Более всего тогда, когда залез в эту ванну.
- Думаешь?
- Думаю, он совершенно прав.
Всё так же спокойно и весело он объявил, что закончил с пемзой; он скоро выйдет ко мне. Пока я ждал, я пытался продумать все доводы "за" и "против"; я беспокоился (как мы могли бы осуществить план Льюка?); я не мог унять тревогу. И все же во мне проснулась надежда. Я уже ожидал от брата большего, чем он сам.
Я слыл реалистом. В каком-то смысле это было правдой. Но раньше, в юности, я слишком легко и слишком сильно надеялся. Став чиновником, я стал смотреть на вещи более здраво, хоть и не всегда удавалось понимать всё. Сейчас я знал свои достоинства и недостатки. Меньше всего я мог сдерживаться, когда думал о Мартине: разговаривая сам с собой, я не мог не помнить о своих слабостях, но я мог забыть о его. Итак, при малейшем намёке на удачу, как сейчас, я вообразил для него больше блестящих триумфов, чем те, что я мог представить для самого себя даже пятнадцать лет назад.
Он вошел в моем халате, и, как только я его увидел, надежды мои возросли. Как и большинство сдержанных людей, его лицо не теряло самообладания и в моменты триумфа — то есть линии рта, сдержанное выражение оставались спокойными. Но все его лицо, почти как одна из тыквенных рож, которые мы делали в детстве, казалось, светилось изнутри, словно фонарь.
Мы не сразу начали обсуждать тактику, с которой он приехал в Лондон. Когда-нибудь нам пришлось бы к ней вернуться; но в эту минуту мы отбросили всякие тактики и дали себе волю пустить все на самотек.
То, что испытывал Мартин, было ему в новинку - и, возможно, больше такого с ним не случится. Как я мог судить, учёные знали два вида восторга, и большое счастье выпадало тому, кто познал хотя бы один из них. То, что большинство из них, и, конечно, Мартин, сочли бы высшим, было не тем, что брат только что испытал. Высший вид был больше похож (на мой взгляд, это было то же самое) на переживание, которое так часто описывали мистики, - чувство единения со всем сущим. У Мартина все было совсем по-другому: как будто вместо того, чтобы быть единым целым с миром, он держал мир в руках; как будто в момент озарения он увидел трюк, позволивший управлять миром. Не имело значения, что трюк был чужим; это было чистое познание, без гордыни, настолько чистое, что улыбка Мартина казалась одновременно радостной и иронично-удивлённой: "Это всё - мне?"
Он так мне и сказал; в этот вечер он был со мной откровенен. Он даже рассмеялся.
Я спросил, чего это он.
- Просто подумал, до чего странно подходит это место, чтобы так балдеть.
Я растерялся.
- Какое место?
- Твоя ванная.
Я вспомнил байку про Архимеда.
- Должно быть, ему было так же здорово, - сказал Мартин.
Со всё ещё острой, дерзкой улыбкой человека, которому не терпелось приступить к действиям, брат добавил:
- Но как учёный, он, конечно, был сильнее.