Перевод Мартина прошел гладко, и к июню он приступил к работе в Барфорде. С Льюком же пришлось возиться несколько месяцев.
В ноябре я нанес им официальный визит. Руководитель по-прежнему искал людей, и некоторые из спонсоров в Уайтхолле всё более оживлялись. Они даже начали поговаривать, что один из проектов сработает уже через пару лет.
Фрэнсис Гетлифф и другие ученые, служившие государству, не верили в успех. Они удручали - настолько, что министр не счел нужным лично посетить Барфорд. Но он не хотел упустить ничего, так что он отправил туда меня.
Я провел утро и вторую половину дня, расхаживая по лабораториям, слушая малопонятные объяснения и прислушиваясь к щелканью счетчиков Гейгера, похожему на стук печатных машинок - словно стучат по одной и той же клавише. Но кое-что я всё же понял. В Барфорде было два основных направления работы — одно вёл Льюк вместе с несколькими помощниками, а другое возглавлял человек по имени Радд. Радд был заместителем руководителя учреждения; его целью было разделение изотопа, и они испробовали несколько методов. Над одним из них работали Мартин с командой, и Радд пытался его реализовать. Я сталкивался с подобным на службе и кое-что в этом смыслил. Но вникать во всё это и не забывать о постоянной, даже навязчивой сосредоточенности, было непростым занятием.
Обстановка давила на нервы. Следующим утром я должен был встретиться с руководителем, и я решил проветриться. Я ушел под предлогом, что хочу увидеть Льюка.
Мне предстояла прогулка по проселочной дороге, ведущей от особняка, превращенного в административную штаб-квартиру, к аэродрому. Живые изгороди были хрупкими и темными - зима приближалась; единственным ярким оттенком была зелень цветов плюща. На вершине холма туман рассеивался, и внезапно на плато в свете холодного и серебристого солнца выделились лачуги, ангары, недостроенные кирпичные домики.
Изнутри ангара Льюка я видел лишь пустыню. Четверть крыши была открыта небу, и кусок холста свисал вниз наподобие навеса. Единственным сооружением в поле зрения был бетонный куб высотой около шести футов с маленькой дверцей в нем, слегка приоткрытой, через которую пробивался луч света. После полудня похолодало, и в полумраке, освещаемом только этим лучом на мокром полу и голой лампочкой сбоку ангара, с улицы донёсся холод - не иначе дыхание пещеры. Никакое другое место не походило меньше на дом учёного будущего; возможно, этот ангар казался пережитком цивилизации, пришедшей в упадок.
Ни одного человека я не видел. Однако в считанные секунды, как будто услышав меня, Льюк вышел из двери куба, что-то бормоча кому-то внутри. На нем была ветровка, из-за которой он казался еще более угловатым, чем когда-либо, и походил на эскимоса или на полярника. Он скрестил руки на груди и подул на пальцы.
- Привет, Льюис, - сказал он. - Чертовски холодно, эксперимент не идёт, хоть стой, хоть плачь!
Он пытался спровадить меня. Ему не терпелось вернуться к работе. Кто-то в кубе спрашивал, что дальше. В течение нескольких минут Льюк отдавал приказы о том, с чего начать следующий день. "А вечером что?" - раздался голос.
Льюк задумался, не сразу подобрал слова. "Домой пойдём", наконец произнёс он.
Вместе с ним я вернулся в дом. Льюк с женой пригласили наших знакомых встретиться этим вечером по случаю моего приезда. Уолтер был расстроен - у него ничего не выходило, - и давить на него я не хотел. И всё же, несмотря на горький осадок, я спросил:
- Как ты тут, Уолтер?
- А сам как думаешь? - огрызнулся Льюк.
- Нашли что-нибудь?
- А то ты не видишь! - ответил он.
Я рассказал о грядущей беседе с Дравбеллом, которая будет завтра утром. Сказал я и то, что едва ли я смогу сообщить что-то важное, но, возможно, так мы сможем лучше понять наше положение.
- Невовремя я пришёл, да?
- Всё хорошо, - Льюк долго подбирал слова, в голосе звучала тоска.
Я спросил ещё о его работе (над плутонием, не с изотопами).
- Ничего обещать не могу, - сказал Льюк.
- Может, сработает потом?
- Явно не этой ночью, - он снова огрызнулся.
- Но справишься ведь?
- А какого чёрта, по-твоему, я здесь? - звучало подавленно и вместе с тем подчёркнуто вызывающе.
Эта вспышка высокомерия вскоре угасла. Дома в компании он снова загрустил. Мартин тоже не казался весёлым, но по другой причине: он пригласил Ирен, но она ещё не пришла.
Мартин оглядывался всякий раз, когда дверь открывалась, но видел только, как входят Маунтни, а затем Пухвейны. И все же, хотя он почти всё время молчал, а Льюк не мог отвлечься от раздумий, шагая по комнате, чтобы налить нам всем пива, вечер был уютным. Улица замерзала в этой глуши. Была зимняя ночь, поля простирались в ледяной тишине. Снаружи шла война, но внутри были наши голоса и свет огня. Этой ночью нас ничто не тревожило.
В семейной обстановке оживали наши идеи и надежды. Впервые в Барфорде я услышал спор о чем-то помимо проекта. После работы в те военные ночи Пухвейн и Маунтни философствовали. Они спорили так же непринуждённо, как большинство из нас пьют, думал я. Они мне нравились, и я слушал, как они обсуждают интересовавшую их политику.
На самом деле, к Пухвейну я относился с особой симпатией, которую испытываешь к тому, кому оказал хорошую услугу. Мой близкий друг по имени Рой Калверт сильно рисковал, чтобы тайно вывезти Пухвейна из Берлина в 1938 году, и мы ему помогали. Но Пухвейн ни в малейшей степени не был подавлен тем, что ему пришлось принять помощь. Он следовал традициям, и это он привык помогать людям. Пухвейн слыл отличным химиком. Это был очень крупный мужчина, лысоватый и седой, хотя ему еще не исполнилось сорока. Когда он снимал очки, его глаза опускались вниз, так что всегда казалось, что он вот-вот заплачет. При этом он был веселым, добрым и так сорил деньгами, что его жена выходила из себя. Но он забывал о размолвках с ней, когда Пухвейн, его жена и Маунтни, а иногда Нора Льюк и я рассуждали о политике, сидя у камина.
Некоторые из фраз, использованные Пухвейном и Маунтни, могли бы запутать постороннего. "Партия" обозначала коммунистическую партию, "Советским" они называли всё русское, "Фашистами" были все национал-социалисты, "Дейли" предназначалось для газеты "Дейли воркер", "социал-демократы" - для описания членов Лейбористской партии, таких как Льюк, или даже неортодоксальных либералов, таких как как Мартин и я. Всё это были пустые слова, и если бы кто-то прислушался к этому диалекту интеллигентных коммунистов, он бы подумал, что и Пухвейн, и Маунтни общались с партией.
Ни Пухвейн, ни Маунтни этого не скрывали. В тридцатые годы из этого не делали тайны. Партийных билетов у них не было; но они явно поддерживали партию, правда Маунтни не сильно увлекался.Никто из нас не был удивлен или обеспокоен этим, и уж точно не в том ноябре 1941 года, когда не только Пухвейну, но и консервативно настроенным англичанам стало ясно, что на русской земле ведётся война.
Льюк вновь налил всем пиво, спор как-то стих, и я услышал, как Эмма Маунтни шепчет Ханне Пухвейн, косясь на Мартина:
- Где же заблудилась его милая?
Ханна отвела взгляд, а Эмма продолжила:
- Думаю, Т... (его я едва знал) так одинок...
Мартин сидел с другой стороны от камина. Я подумал, что он вряд ли услышал. Тем не менее, прежде чем Пухвейн заговорил, Мартин извинился за Ирен. Он сказал, что она была занята; должно быть, это заняло больше времени, чем она рассчитывала, и, похоже, она не придёт. Он держал себя в руках. Я сам попадал в такую переделку, и мне моя сдержанность изменила. Однако, пока продолжался разговор, брат не отрывал взгляда от пламени, и он всё прислушивался, не раздастся ли звонок в дверь.
Мартин не произнес ни слова с тех пор, как извинился за Ирен, и я не хотел, чтобы он шёл к Маунтни, чей дом (в Барфорде ученые и их семьи жили тесно, как в армии) он делил. Поэтому я придумал предлог, чтобы мы вместе пошли домой.
Деревенская улица спала. Луч света очертил верхнюю часть затемненной оконной рамы. В остальном деревня спала так, как могла бы спать в ночь Якобинцев, когда были построены некоторые из этих домов. Шаги Мартина, более медленные и тяжелые, чем мои, хотя он весил меньше, казались громкими на морозной дороге. Я остановился, чтобы заговорить. Наши шаги оставались единственным шумом, пока он не заметил как бы невзначай: "Уолтер Льюк сегодня тихий, верно?"
Я согласился.
- Наверно, обдумывает что-то. Ну да, эксперимент, - это всё, что он сказал.
Мартин делал то, что делали все мы, наполовину извинялся, наполовину доверял, притворяясь, что ему не интересно. Если бы я был близким другом, но не братом, возможно, даже если бы я был незнакомцем, он бы доверился мне. Часто именно сдержанные люди, когда слишком долго чувствуют боль или - особенно - унижение, раскрываются перед незнакомцами. Но я был последним человеком, с которым брат бы откровенничал.
Как мы оба заметили во время помолвки Мартина, мы были мягки друг с другом. И чем ближе мы подходили к половой жизни, тем больше эта мягкость заставляла нас обобщать и иронизировать. Мы очень хорошо знали друг друга. Мы могли угадать, какие женщины привлекли бы нас, и часто это влечение у нас совпадало. И все же я никогда не рассказывал брату никаких подробностей ни о своей супружеской жизни, ни о любовных связях. Мне было неловко не столько говорить, хотя это тоже было бы правдой, сколько заставлять его слушать. То же самое он говорил и мне. Брат не мог сказать мне, с кем, как он подозревал, Ирен легла в постель; он не мог сказать мне, какой она была в его собственной постели; и поэтому от разговора легче бы не стало.
На перекрестке он спросил, не возражаю ли я пройти несколько ярдов до моста. Звучало так, будто ему нужен был предлог не возвращаться домой (или это оказалось суеверие, словно если он не станет торопиться, все будет хорошо?). Ночь не освещалась луной, и звезды сияли тускло, но на реке что-то мерцало. Внезапно падающая звезда прожгла себе путь по небу, а затем еще одна.
- Там больше энергии, чем производим мы, - Мартин кивнул на какое-то заведение.
Теперь, когда мои глаза привыкли к тусклому свету, я смог разглядеть его лицо. Брат был напряжен и грустен — и все же голос оставался спокойным, когда он заговорил о проекте.
- Кстати, - сказал он. - Им здесь тоже от тебя что-то надо?
Я согласился.
- Им нужны деньги?
Я снова согласился.
- Здесь уже несколько лет ничего не выходит, - он замолчал, а затем добавил:
- Было бы здорово, если бы Радд справился. Мне бы тоже перепало славы, она никогда не лишняя.
В его голосе зазвучала сталь. Брат пытался сохранить самообладание, и я это заметил.
- Думаешь оставить всё так?
Он ответил не сразу.
- Я не так уж много понимаю, знаешь ли. Другие смыслят больше. - Затем Мартин добавил:
- Не стоит так глубоко лезть.
- Что-то не так?
- Думаю, тебе лучше не спешить так, - сказал он.
Мы шли к его дому, когда он сказал:
- Не знаю почему, но... Нет во мне уверенности. Наверно, я слишком мало знаю.
Мы прошли на его лестничную площадку; свет у его двери не горел. Мы вошли в квартиру, и Мартин произнёс изменившимся голосом:
- Ненавижу жить в чужих домах.
Его лицо побелело от гнева. Догадывался ли брат, что Эмма Маунтни знала, когда Ирен здесь проходила? Затем он сказал уже более спокойно:
- Подожду её. Вдруг она без ключа.