Глава VII
Бернардин
Бодрящий горный воздух и тёплая солнечная погода стали мало-помалу положительно сказываться на Бернардин, несмотря на приговор Бирюка. Она всё ещё выглядела так, будто жизнь покинула её; казалось, она с болезненным усилием заставляет себя двигаться, но место, где она жила, вполне устраивало её. Она любила сидеть на солнышке и слушать музыку, издаваемую несыгранным струнным оркестром. Кое-кто из обитателей курхауса, заметив, что она всегда одна и вид у неё болезненный, старались быть с ней любезнее. Всякий раз девушка при этом словно удивлялась, что люди могут интересоваться ею. Какими бы недостатками она ни обладала, ей никогда не приходило в голову, что она может что-то значить для других, как бы мало она ни значила для себя. Она была благодарна за всякую толику доброты, оказанной ей. Но поначалу она замыкалась в себе, общаясь, в основном, с Бирюком, который удивлял, между прочим, каждого в Петергофе, но только не самого себя, своей странной нелюдимостью.
Она возбуждала всеобщее любопытство, но никто не осмеливался расспрашивать её, памятуя поражение миссис Реффолд. Сама же миссис Реффолд старалась избегать её, смутно подозревая, что Бернардин пыталась высмеять её. По причине ли порочности своей натуры, но Бернардин никогда не избегала её. Проходя мимо, она не упускала возможности обменяться с той парой фраз и всегда подходила к ней за новостями, немало потешая тем самым верных спутников миссис Реффолд. При разговоре с ней в глазах Бернардин загорались огоньки. Девушка никогда и никому не навязывала своего общества; никто не смог бы назвать её назойливой. По мере её пребывания здесь у всех возникло смутное чувство, что она уж слишком не навязывается. Девушка с готовностью вступала в беседу, если кто-либо решался поговорить с ней, но сама она никогда не начинала разговор кроме как с миссис Реффолд. Когда люди разговаривали с ней, то находили её общительной. Её грустное лицо тогда приветливо улыбалось, а грустные глаза смотрели с доброй симпатией. Иногда в глазах вспыхивала смешинка, и раздавался переливчатый молодой смех. То, что она может так смеяться, казалось даже странным.
Те, кто наблюдал за ней, высказывались, что она, похоже, постоянно о чём-то размышляет.
Она размышляла и училась.
Несколько грубых замечаний со стороны Бирюка её глубоко поразили.
- Вы пришли в новый мир, - сказал он, - в мир страданий. Вы сейчас в ярости, потому что вашу карьеру прервали, а вас саму сдали в архив; именно вас, а не кого-то. Теперь вы узнаете, как много таких же способных, как вы, и даже более способных, были тоже сданы в архив, чтобы остаться там. Вы только учитесь страданию. А что же говорить о профессорах? Если ваша замечательная мудрость оставила вас без крупицы разума, оглядывайтесь вокруг и учитесь.
Так что она оглядывалась, размышляла и училась. И по мере того, как шли дни, выражение её глаз как будто смягчалось.
Всю свою жизнь она судила о людях с точки зрения ума или эстетики: какой след, видимый и невидимый, оставили люди; насколько весомый вклад они вложили в развитие мысли; насколько глубокое воздействие они оказали на какое-либо общественное движение или же породили его; в какой мере были они полезны своему веку или стране; сколько своей энергии, социальной, политической или воспитательной, они посвятили неотложным потребностям эпохи.
Она, несомненно, являлась умной, образованной молодой женщиной; бо;льшую часть её жизни занимала работа по самосовершенствованию. Чтобы знать и понимать, она не щадила ни саму себя, ни кого-то ещё. Знать и использовать с умом приобретённые знания в качестве учителя и, возможно, писательницы, было великой целью её жизни. Всё, что содействовало достижению этой цели, тотчас привлекало её внимание. Ей никогда не приходило в голову, что она эгоистка. Об этом не задумываются, пока не грянет гром. Человек продолжает идти по накатанному пути и шёл бы себе дальше, но на пути вдруг встаёт преграда. Тогда, обнаружив, что дальше идти нельзя, он оглядывается - и что же он видит?
Бернардин увидела, что она проделала долгий путь. Она увидела то, что увидел Путник. Вот и всё, что она сначала увидела. Потом она вспомнила, что проделала этот путь целиком и полностью ради себя. Возможно, всё это не выглядело бы так тоскливо, если бы путь был проделан для кого-то другого.
Она ничего ни у кого не просила, она ничего никому не дала. Она просто взяла свою жизнь в собственные руки и слепила из неё то, что смогла. Что же она слепила?
Многие женщины просили богатства, положения, влияния, власти и поклонения. Она же просила только возможности трудиться. Ведь просьба эта так ничтожна. Ей казалось, что ничтожность просьбы ставит её как бы вне обычной толпы нетерпеливых просителей. Она и предположить не могла, что может быть отрезана от активной жизни и серьезной работы.
Ей никогда не приходило в голову, что высказывая всего одно скромное, по её мнению, желание, она в действительности просила о гораздо большем. Даже теперь, когда организм её подкосила болезнь, а в сердце угнездилась горечь, она всё ещё гордилась скромностью своих желаний.
- Я ведь прошу немногого, - снова и снова взывала она. - Я всего лишь хочу хоть что-то делать. Сейчас я обрадовалась бы любой возможности поработать. Самый ленивый дорожный рабочий посмеялся бы над той малостью, которой я была бы сейчас довольна.
Однажды она высказала эти мысли Бирюку.
- Значит, вы думаете, что вполне умеренны в своих запросах, - заметил он. - Вы самая забавная девушка, которую я когда-либо встречал. Вы даже не сознаёте, как вы на самом деле требовательны. Ведь чего вы, в конце концов, хотите? Вы хотите, чтобы ваш чудный мозг восстановился и вы смогли бы снова преподавать и, возможно, писать книгу. Что ж, повторю вам свои слова: вы - всё ещё в первой стадии, и вы стремитесь окрепнуть настолько, чтобы воплотить свои мечты и написать книгу. Когда Вы достигнете четвёртой стадии, то вместо этого вы будете рады стереть пыль с одной из книг вашего дяди, и это гораздо более полезная работа и как нельзя больше заслуживает похвалы. Если каждый, кто пишет книги, был бы рад просто стирать пыль с уже написанных книг, как преобразился бы наш мир!
Она добродушно рассмеялась. Его замечания не разозлили её; во всяком случае, она не казалась раздосадованной. Он, похоже, взял на себя обязанности её критика, и она была не против. Она немного раскрылась перед ним, и он высказался с той сдержанностью, которую вежливость просит нас выказывать слабым и больным. Бернардин немного подыграла ему, и даже больше. Она постаралась, чтобы он не заметил, что она подыграла ему. Кроме того, при всей его грубости Бернардин уловила в нём нечто вроде сочувствия, на которое она не могла обидеться, потому что ничего вызывающего в его сочувствии не было. Некоторых сочувствие раздражает, так как сочувствуют тем, кто достоин сожаления, а на достойных сожаления обычно смотрят свысока. Ей было жаль его, но она не призналась бы ему в этом ни за что на свете. Он бы ушёл в себя от её жалости, как и она. И всё же то сочувствие, которое, как ей казалось, она не хотела для себя и которое молча раздавала окружающим её людям, таким как она сама, угнетало; каждый раз по-своему, но всё равно угнетало.
Она не раз замечала, что постепенно учится судить о людях иначе, чем раньше; не по тому, что те совершили или что собой представляли, но по тому, что они пережили. Такая перемена обычно не происходит внезапно. В месте, подобном Петергофу, она приходит быстро, почти на уровне подсознания.
Бернардин стала интересоваться некоторыми из постояльцев, а в курхаусе встречались любопытные личности. В основном, её привлекали иностранцы, особое внимание Бернардин завоевала своей живостью маленькая парижская танцовщица.
- Я так хочу выздороветь, chеrie, - говорила она Бернардин. - Жизнь такая яркая. А смерть, ах, меня от одной мысли о ней кидает в дрожь! Тот ужасный доктор запретил мне кататься на коньках, говорит, что это глупо. А когда я была умной? Умные не радуются жизни. А я радовалась и буду радоваться.
- Как вы можете знаться с этой плясуньей? - спросил однажды Бирюк. – Вам известно, кто она?
- Да. Она леди, которая уверена, что вы плохо воспитаны, потому что вышагиваете в столовую, держа руки в карманах. Она удивляется, как это я могу общаться с вами.
- Осмелюсь сказать, многие удивляются, - довольно зло произнёс Роберт Аллитсен.
- О нет, - заметила Бернардин, - они удивляются, что вы разговариваете со мной. Они думают, я чересчур умна или же чересчур неприятна.
- Я бы не назвал вас умной, - угрюмо отозвался Роберт Аллитсен.
- Нет, - ответила Бернардин задумчиво. - Но я всегда считала себя
умной, пока не приехала сюда. Теперь я начинаю понимать себя лучше. Но это довольно болезненно, да?
- Мне не приходилось этого испытывать.
- Значит, вы не сомневаетесь в своём уме? – спросила она.
- Я знаю лишь одного человека в Петергофе, равного мне по уму, но его здесь больше нет, - серьёзно ответил он. – А мне выпало на долю помнить, что он умер. Здесь нельзя дружить, здесь умирают.
- Однако, это уже кое-что - остаться королём мыслящего мира, - заметила Бернардин с лукавой улыбкой. – Я думала о вас иначе.
Лицо Бирюка чуть осветилось подобием улыбки.
- Зачем вы разговариваете с тем ужасным шведом? – внезапно спросил он. – Он гнусный, презренный иностранец. Что вы знаете о его взглядах?
- Немного, - весело ответила Бернардин. – На днях он позабавил меня, рассказав, что у вас есть очень дурная привычка читать газеты во время еды. Он поинтересовался, принято ли такое поведение в Англии. Я сказала, что всё полностью зависит от самого англичанина, ну и от соседа англичанина!
Так что она тоже поддразнивала его, но всегда по-доброму.
Он производил на неё странное впечатление. Его горечь, казалось, сдерживала усиление её собственной горечи. Он передал ей кубок яда, от которого сам опьянел до кончиков ногтей. Она пригубила яд, но он не отравил её. Она была нездорова и отчаянно нуждалась в человеке, дружба с которым поддержала бы её. Унылое общение с ним и его суровый взгляд на мир должны были бы по всем правилам тяготить её. Но её печаль от этого таяла.
Возможно, Бирюк хорошо разбирался в людских характерах? И он знал, как помочь ей своим способом, грубым и безжалостным? Он достаточно настрадался. Возможно, он знал.